Он опомнился на нижней площадке, с колотящимся сердцем схватился за гранитные перильца и, весь загораясь стыдом, обернулся, посмотрел вверх. Все такой же величественный и невозмутимый, как будто высеченный из лунного камня, Алеша неподвижно светился в небе. Но в уголках его губ застыла усмешка, словно, видя все с высоты, он удивлялся невыдержанности и некорректности живого своего тезки.
Наверху послышался торопливый, встревоженный цокот каблучков. Голубое пятно отделилось от мрака, трепеща, навевая запах знакомых Добрининых духов, приблизилось к Алексею.
— Ты что, Алеша? Что случилось?
— А ничего… Все одно и то же: Алеша, Алеша… Какой я Алеша? Я же не тот Алеша, — заглушая стыд, проговорил Алексей. — Я хочу быть просто, понимаешь, просто собой.
— А ты и есть хороший Алеша, — прошелестело голубое пятно, все приближаясь, все ощутимее превращаясь в гибкую, нежную, скользнувшую под предательски потянувшейся рукой прохладным шелком фигуру девушки.
Добрина мягко отвела его руку, застучала каблучками по ступенькам вниз:
— Пойдем, я тебе еще кое-что покажу. Митко и Ангел, наверное, уже там…
Прежде чем он увидел эти диковинные растения с причудливыми, какие бывают лишь на морозных узорах, ветвями — живыми, растущими прямо на глазах, — он услышал музыку, а присмотревшись, понял, что ветви, то распрямляясь, то опадая, то воздеваясь вверх, подчинены мелодии, восторженным сильным или тихим, печальным звукам. Диковинные растения, напоминавшие то пальму, то иву, то ель, то березу, то совершенно невиданное дерево или куст, цвели цветами радуги, и сами ветви и стволы становились — тоже под властью музыки — то ярко-красными, то пронзительно-синими, то мягко-желтыми, то обретали зеленый, сверкающий изумрудами цвет.
Алексей никогда в жизни не видел поющих цветных фонтанов и, замерев рядом с Добриной в завороженной, молчаливо окружившей площадку толпе, подумал о том, что живые, сверкающие цветным хрусталем струи похожи даже не на растения, а на инопланетные существа, которые опустились на своем корабле посреди ночного парка и пытаются войти в контакт с людьми. Ну конечно же это их ритуальный танец, фантастическое сочетание струй, красок, звуков, повествующее об их истории: вот красный цвет, наверное, кровь, а синий — печаль, и снова радостный бирюзовый, перемешанный с золотом, и опять — раздоры, война…
Алексей тихо сказал об этом Добрине, она кивнула, довольная сравнением, и, не сводя с фонтанов мечтательных глаз, проговорила:
— А я сейчас думала чуть-чуть по-другому. Они, знаешь, на кого похожи? На самодив, ночных фей. Днем они исчезают. — И повернулась к Алексею, восторженная, озаренная переменчивым светом фонтанов, сама похожая на волшебную самодиву. — У Христо Ботева есть стихи… — продолжала она задумчиво, — не могу их точно перевести. Он посвятил их погибшему другу, командиру повстанцев, Хаджи Димитру. Как же это там?.. — И опять начала всматриваться в фонтаны, словно прося у них подсказки. — Там о юнаке, который лежит и стонет в крови горючей. «Обломок сабли отбросил вправо, отбросил влево мушкет свой грубый. В очах клубится туман кровавый, мир проклинают сухие губы… Настанет вечер — при лунном свете усеют звезды весь свод небесный; в дубравах темных повеет ветер — гремят Балканы гайдуцкой песней! И самодивы в одеждах белых, светлы, прекрасны, встают из мрака, по мягким травам подходят смело, садятся с песней вокруг юнака. Травою раны одна врачует, водой студеной кропит другая, а третья — в губы его целует с улыбкой милой — сестра родная… Но ночь уходит… И на Балканах лежит отважный, кровь льет потоком, — волк наклонился и лижет раны, а солнце с неба палит жестоко…»
Алексей обернулся, ощутив на плече чью-то тяжелую руку.
Сзади, неслышно подойдя, стояли Митко и Ангел.
— Алеша, тебя разыскивает Лавров, — не снимая с плеча руки, тревожно сказал Митко.
X
Пронзительно ясный, медный запев радостной дрожью отдался в груди, заставил встрепенуться шеренги и, набрав всю призывную свою силу, на самой высокой ноте метнулся ввысь; Алексей заметил, как напряженно вздулась и запульсировала синяя жилка на виске у трубача. Припав губами к блестящему ободку, запрокинув голову, он словно впитывал сияющей своей трубой неслышимую другими, льющуюся сверху мелодию и тут же, перебрав пальцами, превращал ее в песнь ликования, восторга победы, слитую с печальным ропотом о невозвратимых утратах, с желанием во что бы то ни стало выжить, подняться, шагнуть навстречу штыкам и пулям и снова отдать жизнь.
Трубач играл «Зорю», ему внимала, ему откликалась вся застава, пронизанная торжественным светом этой мелодии, и, взглянув на замершего напротив в группе офицеров лейтенанта Лаврова в новенькой парадной форме, встретясь со счастливыми его глазами, Алексей понял, что лейтенант переживает сейчас то же самое. Да-да, товарищ лейтенант, вот и наступило то, ради чего они и прибыли в Болгарию и что официально называлось дружественной поездкой советских пограничников на заставу братской страны. Готовились к стеснительным рукопожатиям, официальным речам, церемониалам, а еще утром, едва перешагнули полосатую калитку контрольно-пропускного пункта, поняли — ни в каких они не в гостях. Прямо от КПП точно к такому же, как на родной заставе, побеленному, домашнего вида домику вела затейливо выложенная щебенкой точно такая же, в кирпичных зубчиках по краям, дорожка. Дворик заставы с привычными турником, брусьями, конем, шведской стенкой — немудреными спортивными атрибутами — был чисто подметен, каждую травинку, казалось, расчесали гребнем, каждый листок молодых тополей до зеленого блеска протерли тряпочкой. Не их ли собственный заставский старшина успел обернуться здесь с дневальными до их приезда?
Но дух родной заставы трогательнее всего прочувствовали они с Лавровым в столовой, с посещения которой, собственно, и началось их знакомство с пограничниками. Когда, проголодавшись с дороги, они довольно быстро управились и с борщом, и пловом, специально приготовленным для гостей, в раздаточное окошечко кухни высунулся белоснежный колпак повара, спросившего, как обычно спрашивал и их повар Лепехин, не надобно ли добавки. Через минуту на столе снова вкусно задымилась рассыпчато-искристая, прозрачная от жира, в розоватых ломтиках баранины, гора риса. И пока они насыщались, командир заставы старший лейтенант Стоян Тодоров, глядевший на них добрее родного брата, все время держал в поле зрения и раздаточное окошечко, дабы по первому сигналу были немедленно принесены двойные компоты. Однако беспокойство командира было излишним: из-под белоснежного колпака за их столом бдительно наблюдали черные, блестящие, прокаленные от непрерывного стояния над плитой глаза повара. Они тут же с ним познакомились: Ганчо Кирев — пограничник второго года службы, классный специалист кухонных дел. Да и все они, эти ребята — Эмил Танев, Мирко Русев, Тодор Пашев, Делчо Кискинов — все, с кем успели познакомиться, удивительно напоминали товарищей по службе, оставленных за тысячи верст. Но может быть, это ощущение удивительной похожести создавалось другим, совсем другим?..
В приоткрытое окно столовой, где запах борща боролся с ароматом распустившихся роз, вдруг проник и заставил задержать поднесенную ко рту ложку прозвучавший холодком металла звук. Три коротких слитных щелчка Алексей разгадал мгновенно: шагах в пятнадцати трое зарядили автоматы, и три сухих металлических щелчка — вставленные ловкими движениями магазины с патронами. Сейчас — поворот кругом, почти невнятный пристук каблуков. И — конечно, как и у них, как везде на любой заставе, — грузные, редкие, как бы еще экономящие силу шаги очередного наряда.
Накормив, Стоян повел их в димитровскую комнату, и там, еще с порога, Алексей увидел на стене фотографию, словно переснятую из альбома их заставы. Болгарские герои-пограничники… Прицельные глаза из-под фуражек и пилоток. Как будто знали, что фотографируются навечно.
И высверком мелькнуло: точно такая же фотография висит и у них, в ленинской комнате, тоже как бы оставленная на вечную память, в каждодневный пример.
Значит, заставы породнились подвигами. Но как поразительно схожи заключительные строки послужных списков! Одни и те же, суровые и твердые, как шаги часовых, слова, что по-болгарски, что по-русски: гра́ница — граница, нощь — ночь, граната — граната, изстрел — выстрел, патрон — патрон, последен — последний, задержа — задержать, команда — команда, огън — огонь, рана — рана, съмрт — смерть, кръв — кровь, герой — герой, родина — родина… Одни и те же слова, как предначертание, как судьба тех, кому выпало встать лицом к чужому, недоброму миру и ощутить за спиной Родину. Но может быть, в этих слепящих автоматными очередями, зияющих бездной пропастей, хлещущих сокрушительными ливнями словах и есть смысл пограничной жизни, жизни на вечно тревожной тропе, которую — нет, не спроста! — на географических картах раскрашивают в красный цвет.
Но появилась еще одна дорогая и трогательная примета родственности, когда старший лейтенант Тодоров представил свою жену Николину, совсем еще молоденькую, застенчивую, как выяснилось, лишь несколько дней назад прибывшую «по месту службы супруга». Чем-то напомнила она невесту Лаврова — Веру. Не схожей ли жизненной ситуацией?
Пожалуй, даже задержание нарушителя так не взбудоражило бы заставу, как неожиданное появление этой самой Веры. Первым узнал о ее прибытии дежурный по контрольно-пропускному пункту ефрейтор Шитиков. Потом он рассказывал, что насторожили его не документы с приложенным к ним разрешением на посещение заставы — по части всех формальных тонкостей они выглядели безукоризненно, — его привела в совершенное смятение неописуемая артистическая внешность посетительницы, словно в живом своем воплощении она сошла с обложки журнала «Советское кино». На расстоянии ближайшей сотни километров от заставы подобных блондинок — как в песне — с глазами-озерами — никому не встречалось и не могло встретиться. О том, что очаровательная предъявительница документов обладает к тому же и незаурядным характером, Шитиков повествовал, потупив взор. Когда, наслаждаясь сказочной возможностью завязать личные контакты, он слишком откровенно долго рассматривал ее паспорт, сверяя оригинал с фотокопией, девушка, выхватив документ, смерила его таким взглядом, что Шитиков инстинктивно вытянул руки по швам.