— Я прошу немедленно доложить лейтенанту Лаврову, — мягко, но требовательно приказала похожая на артистку.
Вот тут-то все и открылось. Узнав о столь прекрасном задержании на КПП, лейтенант Лавров прибежал туда бегом. Дальнейшее не поддавалось пересказу.
— Вера, это ты? — вскричал лейтенант, находясь еще по ту сторону полосатого шлагбаума.
— Я, Слава, я, ну кто же еще? — отвечала Вера, делая шаг к последнему разделявшему их препятствию.
— Как же ты, Вера, каким образом? — все еще не веря глазам, как слепой, приближался к шлагбауму лейтенант.
— А самолетом, Слава. Села и прилетела.
Шитиков рассказывал, что, когда, шагнув друг к другу, они вдруг постеснялись при нем обняться, он взял автоматом «На краул» и отвернулся.
Через пятнадцать минут после прибытия незнакомки вся застава знала, что Вера невеста Лаврова, что прилетела она из Оренбурга, где заканчивает мединститут, и что пробудет на заставе всего два дня, а точнее — уже оставшихся полтора, потому что в понедельник ей опять на занятия. Пока в столовой лейтенант угощал Веру с дороги крепким пограничным чаем, кто-то из солдат догадался проникнуть в его холостяцкую комнату, окатить полы из ведра, протереть столы и стулья, ибо, пропадая на дежурствах дни и ночи, Лавров порядком запустил отведенную ему в офицерском домике согласно должности и званию жилплощадь. Кто-то успел даже водрузить в банку из-под компота букетик ромашек, неизвестно где раздобытых. Солдаты любили своего замполита, и им было не все равно, кто посягал, как бы выразился Шитиков, на суверенитет его души. Поэтому, когда он вышел со своей избранницей из казармы, предупредительно придерживая ее на ступеньках под локоть, десятки глаз прицельно ударили по ним со всех сторон из всех укрытий: «На свидание — самолетом! Вот это любовь!»
Они сошли с крыльца — он в перетянутой портупеей тужурке, в начищенных сапогах, она в лиловом платье и белых лакировках, и тут в замешательстве все вдруг поняли, что им, собственно, некуда податься. Одна дорожка, обрамленная по сторонам кирпичной, покрашенной известью зубчаткой, упиралась в спортивные брусья и перекладину — здесь начинался спортгородок; другая вела к виварию, а попросту — собачнику, где, невидимый за забором, начинал поскуливать, чувствуя приближение своего воспитателя, пес Прицел. Оставалось направиться по третьей — к офицерскому домику. И, немного поколебавшись — он же не мог знать про устроенный в его комнате аврал, — лейтенант повел свою будущую супругу к их будущему семейному очагу. Но не успели они подойти к порогу, как сзади, с фронтона казармы, закричала «квакушка» — так за прерывистый, раздирающий душу звук солдаты прозвали динамик — и вслед раздался всполошенный голос дежурного по заставе: «В ружье!»
Лейтенант все же довел Веру до крыльца офицерского домика, передал ей ключ и тут же, забыв про жениховскую солидность, побежал обратно к казарме, где уже на всем газу стоял уазик. Начальник заставы был в командировке, за него оставался Лавров, и ему надлежало принимать самостоятельное решение.
Старослужащие рассказывали, что еще никогда застава так быстро не поднималась по тревоге. Без команды знали все, что кому делать и на каком участке искать нарушителя. Задержание оказалось учебным, и солдаты, взявшие поддельного, из своих же пограничников, «лазутчика» в полон, волокли его, бедного, на заставу так усердно, что тот потом еле отдышался. Все хотели поскорее закончить дело, чтобы лейтенант вернулся наконец к невесте. Но, как назло, сигнализация срабатывала еще два раза, и Лавров до глубокой ночи так и не смог наведать Веру. Все видели, как, прижимая к уху телефонную трубку, он то и дело поглядывал на желтеющий в темноте квадрат родного окна с неподвижным силуэтом девушки, но помочь ничем не могли.
Вера уехала на другой день, но даже следопыты-пограничники не могли разгадать, с каким решением покидала она заставу. Об этом знал лишь один Лавров, а тут — поездка в Болгарию…
Алексей поднял глаза на присыпанные снежком, словно за них все время цеплялись белые облака, отроги и, как о людях иной планеты, с грустью вспомнил об оставшихся там, по другую сторону гор, Добрине, бабушке Лиляне, Ангеле — по сути, добром парне, хотя немного смешном и наивном в своем заграничном пижонстве. Но не было ли это всего лишь прекрасным сном — и густой, насыщенный Добриниными духами мрак на гранитной площадке, и фантастические пируэты поющих фонтанов, возле которых они договорились встретиться на утро, еще не зная, что в гостинице его нетерпеливо поджидает готовый в срочную дорогу и облаченный уже во все военное Лавров…
— Ефрейтор Русанов! — услышал Алексей свою фамилию и не сразу сообразил, что называют именно его.
…Золотая труба сияла в правой уже опущенной руке горниста, но рожденные ею звуки еще жили, дрожали, отражаясь, как от камертонов, от высоких, трепещущих листвой пирамидальных тополей.
— Ефрейтор Младенов!
«Неужели это Митко? Да, он!»
И, уже не раздумывая, повинуясь как бы самому себе отданной команде, Алексей вышел из строя, шагнул навстречу приближавшемуся к нему неузнаваемо красивому в пограничной форме Митко и, четко повернувшись вправо, встал рядом с ним, ощущая локтем затвор его автомата.
Вся застава сейчас смотрела на них двоих. И, выдержав паузу, словно дав другим полюбоваться, осмыслить значимость происходящего, старший лейтенант Тодоров, медленно переводя взгляд с одного на другого, сам при этом заметно волнуясь, проговорил:
— Приказываю выступить… в символический нарядно охране государственной границы Народной Республики Болгарии…
— Приказываю… — повторил лейтенант Лавров, ставший на минуту суровым двойником Тодорова. И, соприкоснувшись с его твердым, подернутым официально-командирским холодком взглядом, Алексей непроизвольно выпрямился: этот привычный, всякий раз перед очередным нарядом цепляющийся за каждую пуговицу взгляд как бы вернул его в подробнейшие ощущения прежнего бытия, на родную заставу. Все повторялось. Шаг в шаг с Митко, словно вместе делали это тысячу раз, они привычно подошли к кирпичной стене, не глядя, на ощупь, достали из подсумков магазины с патронами и почти одновременным, прозвучавшим слитно двойным щелчком зарядили автоматы.
XI
Все повторялось — до каждого шага, до каждого поворота и каждой команды, но никогда еще за все дни службы Алексей не испытывал такого будоражившего чувства новизны. Осторожнее, чем обычно, он поправил на плече ремень автомата — хотелось не помять под плащом новенькую, только что пришитую желто-золотистую ефрейторскую нашивку. Алексей удостоился очередного воинского звания накануне поездки, ухо еще не привыкло к почтительно-восклицательному: «Товарищ ефрейтор!» Неделю назад он не выдержал, сфотографировался и послал фотокарточку домой, родителям. Другую — и надо же было догадаться прихватить ее с собой — Алексей уже знал, кому непременно подарит на память.
Шурша новым, наверное, еще ни разу не побывавшим под дождем плащом, надетым по торжественному случаю, Митко бесшумным, тренированным шагом переваливался впереди, и, прилаживаясь к нему, стараясь тоже, даже походкой, выказать опыт и сноровку, Алексей опять поймал себя на ощущении, что идет давно знакомой тропой. Вот сейчас, за этим спуском, она поведет их по корявым, выпершим из земли корням вяза, как по ступенькам, потом хлестнет осокой для голых рук острее бритвы. Дальше закудрявится ольшаник вперемежку с орешником, и за поникшими, простоволосыми ивами блеснет речка — воробью по колено. Она и есть рубеж. А вон от той крутобокой ложбины с узким мостиком над гремящим галькой ручьем, наверное, и начинается их участок, участок государственной границы Народной Республики Болгарии, доверенный Митко и Алексею. Сейчас Митко остановится и, как старший наряда, поставит задачу…
Действительно, все совпадало. Они перешли по железному мостику, поднялись на взгорок, и Алексей поразился уже не обманчивым, не навязанным собственным домыслом совпадениям, а совершенно ясному ощущению, что он был здесь вчера со своим нарядом. Алексей даже вспомнил, как точно так же поскользнулся на глинистой, облизанной дождиком рытвине.
Ну да, это же было вчера: он поставил своим младшим наряда задачу и, убедившись по насторожившимся их глазам, по сразу вроде бы осунувшимся лицам, что его поняли, спустился чуть вниз к разграфленной на мелкие линейки контрольно-следовой полосе, чтобы проверить, убедиться, не успел ли задеть ее чей-нибудь след.
Полоса была чистой, нетронутой, вся в ровных, излучающих настороженное спокойствие извивах; солнечные блики мирно играли, перемещались на ней. Солнце катилось к закату, чтобы через каких-нибудь полчаса розовым воздушным шаром неожиданно уколоться о вершину горы и исчезнуть. Однако чуткий, не желающий верить этой идиллии слух подсказал другое. Что-то постороннее, чуждое мирным, игривым звукам вплелось в тишину и что-то неприятное, будто кто-то за ним наблюдал, ощутил Алексей затылком. Он резко обернулся и увидел на другом берегу открыто выступившего из кустов чужого солдата в ядовито-зеленой куртке, в брюках, заправленных в ботинки, в шапочке, очень похожей на каскетку. Сколько раз вот так — с берега на берег — обменивались любопытствующими взглядами. Но этот — сразу было заметно — проявлял какой-то особенный интерес…
— Смотри за тем берегом, — тихо приказал Митко. — А я спущусь к полосе.
Ловко съехав на подошвах по траве, он в три прыжка добрался до контрольно-следовой полосы, что широкой, будто предназначенной для посева, разбороненной граблями, бесконечной грядкой извивалась по-над берегом речки. Но наверное, это была единственная на всю Болгарию обработанная человеческими руками земля, на которой запрещалось что-либо выращивать. Едва проклюнувшийся от случайно залетевшего сюда беззаботного семени росток безжалостно, с корнем вырывался, каждая острой стрелкой пробившаяся травинка пропалывалась — полоса эта служила людям иную службу: в нетронутой своей земельной чистоте она была обязана проявить, обозначить чужой, вороватый след и молча прокричать тревогу.