И так допекали его изо дня в день. Разозлился он как-то не на шутку и решил: уйду из дома на охоту, заряжу ружьё, надену шляпу, плащ, сапоги и заберу все до единой кредитные карточки. Пускай домашние потом волком взвоют, но ни копейки от меня до конца охоты не получат!
Шагает Тургенев по просёлкам и перелескам родной Орловской губернии и раздумывает про себя:
— Что это я так просто, без дела шляюсь? Напишу-ка что-нибудь по дороге, заметки какие-нибудь, а потом опубликую и назову «Записки охотника». Пускай видят, что нужды простого народа мне тоже не чужды.
Подошёл он к речке и видит странную картину. Посреди реки лодка, а в ней сидит собачонка и хвостиком виляет. Неподалеку от лодки мужик в воде бултыхается, видно, по пьяному делу за борт свалился, а плавать не умеет, потому и пузыри пускает.
— Эй, любезный! — закричал писатель. — У тебя какие-то проблемы возникли? Скажи, не стесняйся, ведь я, как и ты, против крепостничества.
А мужик знай себе помалкивает, только буль да буль, не хочет делиться с прилично одетым господином на берегу взглядами на проблему крепостничества.
— Молчишь, мужик? — не унимается Тургенев. — Это в тебе говорит, наверное, классовая ненависть?
Перед тем, как утонуть, мужик высунул из воды голову и только сумел промычать:
— Му-у! Му-у!
Обиделся на него Тургенев:
— Ах, ты так! Разговаривать не желаешь! Знай же, я напишу рассказ, в котором сделаю тебя убивцем собаки, а за твоё нежелание делиться проблемами будешь ты немым. И рассказ назову «Му-му», так и знай!
И, надо отдать должное, Иван Сергеевич сдержал обещание: написал и «Записки охотника», и рассказ «Му-му», в которых выразил своё горячее отношение к простому народу. Но слушать классическую музыку и водиться с иностранными артистами не перестал. Аристократическую натуру не переиначишь, как ни старайся.
Илья Репин и казаки
Илья Ефимович Репин был человеком весёлым и жизнерадостным, но общественно-политическая ситуация вынуждала его быть кислым и озабоченным народными судьбами. Нередко художник задавал себе вопрос: а нужны ли наши барские заморочки людям? Ведь сколько раз уже случалось, что начнёт какой-то просвещённый деятель скорбеть и мутить воду в обществе, сразу бучи возникают, в результате которых деятель приобретает титул прогрессивного народолюбца, а у холопов только чубы трещат. Быть прогрессивным Репин хотел, но народных чубов ему почему-то было немного жалко.
Бывало, соберётся он с тёплой компанией на даче у Корнея Чуковского и давай всякие шутки-прибаутки в альбом записывать и шаржи рисовать. И все присутствующие следом за ним. Ясное дело, впоследствии эта книжка станет популярной и назовут её «Чукоккалой».
Но будущей известности ему было мало, всё-таки человек он был тщеславный, и ему хотелось более основательной славы. Но как её добиться?
— Напиши-ка ты картину, — посоветовал ему Чуковский, — в которой мы всей компанией оттягиваемся. Люди мы известные, выпивать нам за умной беседой не грешно и даже полезно — вдруг сообща сварганим какое-нибудь послание, в котором откроем глаза правительству и передовой общественности на царящие беззакония! Ведь мы же частенько беседуем об этом, не так ли?
— Ни разу не слышал, — удивился Репин, — про баб — да, анекдоты про тёщу и евреев — да, а про беззакония — хоть убей, не припомню. Карикатуры и эпиграммы друг на друга сочиняем, косточки знакомым перемываем — и всё, больше никаких-таких политических разговоров…
— Тс-с! — Чуковский даже оглянулся. — Люди должны знать, что мы занимаемся серьёзными вещами, а то ты ещё проболтаешься, кого мы по вечерам из борделей приглашаем… И всё же подумай о картине, чтобы в ней была вся наша подноготная, притом с юмором, а несведущий человек видел в ней что-то другое, эпохальное.
Долго Репин раздумывал о картине. Всякие исторические ассоциации лезли ему в голову, но были они не только не весёлые, но сплошь кровавые — распятие Христа, сожжение Жанны Д’Арк, убийство Иваном Грозным сына… Что-то он, безусловно, использует в будущем, но что выбрать сейчас?
— Что-то этакое, с намёком… — повторял он, расхаживая по мастерской из угла в угол. — О, письмо казаков турецкому султану! Вот что нужно! Тут и юмор, и чуть непристойности, и застолье — всё, как у нас на даче!..
Новая работа художника очень понравилась общественности. Неизвестно, что каждый из посетителей вернисажа, где была выставлена картина «Казаки пишут письмо турецкому султану», находил в ней, но участники дачных посиделок у Чуковского только хитро посмеивались. Портретного сходства, конечно, не было, но так оно и задумывалось изначально. Уж, они-то знали, что их имена отныне вписаны в историю — пускай и таким нетрадиционным способом.
Мусоргский и Левитан
Очень хотелось композитору Модесту Мусоргскому, чтобы какой-нибудь знаменитый художник нарисовал его портрет для истории. Притом обязательно в трезвом виде, что было очень нечасто. Хотелось, видите ли, поглядеть на себя трезвого со стороны. Каков он пьяный, ему известно, потому что каждое утро кто-нибудь с ухмылочкой докладывал, как он вёл себя вчера по-свински, а вот про себя трезвого он, хоть убей, ничего ни от кого не слышал.
Посоветовали ему молодого талантливого живописца Исаака Левитана. Правда, тот в портретах не мастак, всё больше по пейзажам промышлял, но Модеста это не остановило. Что это за художник, если может нарисовать дерево и не может нарисовать чью-то физиономию? Правда, он и сам был композитором исключительно оперным и симфоническим и пробовать свои силы в попсе не отваживался, потому что там перевес был явно на стороне Паулса и даже, не к ночи будь помянут, Игоря Крутого.
А Левитан всегда в деньгах нуждался. Это было его естественное состояние.
— Так и быть, нарисую, — сказал он Мусоргскому. — Но за портретное сходство не ручаюсь. Я вам не какой-нибудь Пикассо, чтобы каждую волосинку из ноздри прорисовывать. Как получится, так получится — не обессудьте.
— Замётано, — согласился Мусоргский, — когда забирать портрет?
Тут уже удивился Левитан:
— Такие вещи за пять минут не рисуют! Нужно несколько раз попозировать хотя бы по полчаса, и тогда, глядишь, начнёт что-то получаться.
— Час? Неподвижно? — насупился композитор. — И… без капли спиртного?!
Левитан потупил взор и промолчал. Он бы нарисовал и по памяти, но нужно было набивать цену, тем более, такие заказы подваливали не часто. И потом он никак не мог вспомнить, существовала ли к тому времени уже фотография или ещё нет. А то бы щёлкнул композитора и перенёс по квадратикам фотографию на холст. И всего делов-то.
— Так и быть, — махнул рукой Мусоргский, — только я ещё не решил, какой портрет заказывать. Схожу-ка для начала на какую-нибудь выставку и посмотрю, что там за картинки выставляют…
Буквально через день Мусоргский прибежал к Левитану в студию в страшном смятении.
— Срочно прикажи подать стакан белой! Можно без закуски! — закричал он. — Это что же на современных выставках творят?! Такие страсти-мордасти, что голова кругом идёт. После таких картинок с выставки всю ночь напролёт черти мерещатся… Если и ты такой художник, то спешу откланяться — не нужно мне никакого портрета!
И, не дожидаясь ответа, убежал. С тех пор Левитан дал себе слово никогда людей на своих живописных полотнах не изображать, даже если ему пообещают очень хорошие деньги, а Мусоргский под впечатлением выставки написал замечательный музыкальный цикл «Картинки с выставки». Портрет, правда, после него остался, но вот то, что позировал он Репину во время сеансов трезвым, вызывает очень большие сомнения. Сами на портрет поглядите…
Лев Толстой и ходоки
Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой был человеком исключительно занятым. Бывало, зайдёт к нему в комнату супруга Софья Андреевна, а он сидит и очередную главу нового романа строчит. Та ему:
— Хватит чепухой заниматься, Лёвушка, хоть бы что-то для дома сделал! Захлебом, например, сходил бы в булочную или мусор вынес — вон сколько бумаг скопилось у тебя.
А Толстой отмахивается:
— Ничего ты в колбасных обрезках не понимаешь! Я же на вечность работаю, а ты мешаешь. Вот появится скоро Максим Горький, который напишет больше, чем я, тогда локти кусать станешь, да поздно будет! Так что выйди и дверь за собой прикрой, чтобы меня никакой шум от писательского труда не отвлекал. Да ещё девку какую-нибудь деревенскую пришли, чтобы мух отгоняла и чернил в чернильницу подливала.
Знала Софья Андреевна, что девка ему нужна совсем для другого дела, ведь мухи в комнате Льва Николаевича мёрли сами по себе со скуки, а чернил и вовсе не требовалось, потому что ему благодарные потомки подогнали компьютер «Пентиум», но граф, как человек подозрительный и хитрый, ото всех это скрывал.
А с девками и в самом деле была беда. Хоть Лев Николаевич из своей каморки почти не выходил, но уже почти половина Ясной Поляны была в пострелятах, как две капли воды похожих на великого писателя. Местные мужики давно голову ломали: как так получается — папаши разные — рыжие, чернявые, белобрысые, — а детишки как под копирку одинаковые рождаются: бородатые и нос картошкой. Прямо-таки мистика. Но своих жён исправно по первому требованию посылали в усадьбу. А как откажешь Льву Николаевичу — барин же! Не нарушать же субординацию.
Слава даже пошла о том, что граф Толстой по этой самой части парень хоть куда. Пожилой, глаза мутные, нос красный, бородища, как у Деда Мороза наутро после Нового года, а сил хоть отбавляй — рота солдат отдыхает. И что обидней всего, слава покорителя дамских сердец стала переплёвывать славу писательскую. Ходоки потянулись в Ясную Поляну, и всё больше женского пола. Никакие заслоны многострадальной супруги не помогали.
Наконец, даже Льву Николаевичу это надоело. Какие уж тут писания, когда девки одна другой краше за дверями толпятся, друг друга локтями расталкивают?