Через месяц черепахинский помещик получил из Москвы письмо: «Ваш лакей Андрей принят в фельдшерскую школу. Прилагаю вам устав о приеме, содержании, образовании и выпуске фельдшеров».
Прочитав письмо и поблагодарив своего знакомого, помещик стал читать устав, в котором говорилось: «При избрании питомцев в школу должно обращать особенное внимание, имеют ли они здоровое телосложение и достаточные умственные способности».
— Все это Андрюшка имеет, — воскликнул помещик и бросил читать устав. — Дай-ка ему образование-то: это выйдет законодатель!
В скором времени помещик отпраздновал закладку аптеки и уехал с семейством в Москву.
В одно ненастное, осеннее утро на крыльце аптеки стоял народ. Дверь в аптеку была заперта. Посетители от дождя жались в кучку; некоторые из них садились на лавку, некоторые стояли молча и смотрели на село, где мужики подсобляли на грязной дороге лошадям везти мокрые воза, а бабы насильно гнали скотину в поле.
— Что, не вставал? — шел разговор.
— Не вставал. Вчера, должно быть, воротился поздно. Кровь Захару пускал.
— Захар упал с возу-то?
— Захар.
— Ох, видно немного нам жить осталось. Что-то уж жутко приходит!.. Мертвецы опять стали ходить… За что это Господь наказывает?
— Ночью ныне покойник Давыд ходил. Скляницу все с собой держит… видно, от ней помер.
— Собаки, милая ты моя, до зари до самой лаяли, словно ловили кого, и-и-и заливались: мы с невесткой совсем не спали; приложишь ухо к окну, слышишь — ногами хляскает; да вдруг загудет и захохочет, и всё туда… к лесу-то идет…
— Говорят, война подымается.
Шершавый, худощавый мальчик отворил дверь и впустил народ в аптеку.
В аптеке, не имевшей особенной чистоты и порядка, стояли со стеклянными дверцами шкапы, наполненные штофами, бутылками, банками, мензурками, ступками. На стенах висели картины.
Фельдшер, лет двадцати пяти, в коротеньком сюртуке, причесанный, с белыми воротничками, сидел за столом и вписывал в книгу расходы и приходы по имению. (На нем лежала обязанность помогать земскому). Близ него сидел, с гармоникой в руках, сельский кузнец, угрюмо глядевший в угол и слегка скрипевший инструментом. Мальчик, помощник фельдшера, у окна делал из тряпиц корпию.
Кончив работу, фельдшер раз пять хлопнул пером об край стола, выгибая спину встал, взглянул на посетителей и пошел к окну набить трубку. Посетители приготовлялись говорить свои болезни. Одна баба выступила вперед, держа на руках ребенка, который, улыбаясь, тянулся к склянкам.
— Не балуй, Вася… в хоромах разве смеются? — шепотом говорила баба.
Позади толпы, у двери, старуха другой старухе тоже шепотом рассказывала:
— И в живых, яго дочка моя, не чаяла я быть: это — грудь, и ноги, и руки совсем измаяли!.. Только ономеднись, голубушка, стою я, слышу будто глас: «Ты бы, Федоровна, сходила в баню, растерлась…»
— Что пригрезилось…
Закурив трубку, фельдшер подошел к бабе.
— Что у тебя?
— Здравствуй, Андрей Егорыч, как поживаешь? Вот посмотри-ко, — заговорила баба, трогая голову ребенка.
Один из солдат, сложа назад руки, смотрел на больную голову.
— Скрофулезис, — произнес фельдшер, — гипертрофия… поверни-ка сюда: cortex наросло…
Фельдшер выпустил изо рта дым.
— А отчего, родимый, эти ухабы-то?
— Это Fossa nauicularis… Да ты тут ничего не понимаешь: что ты спрашиваешь.
Фельдшер обратился к другому больному; но его баба спрашивала:
— А ворковская ворожея, Андрей Егорыч, не так эту болезнь называла.
— Ты что?
— Дедушка ногу расшиб, — начал мальчик, вылезая из толпы и вытаскивая за собою большую шапку, — в лесу березой… дюжо схватило…
— Скажи, чтобы он лошадь прислал сюда; а так я не пойду. — Ты, бабка, опять пришла?
— Вот грудь у меня, желанный… промежду сердца-то и…
— Я сказал тебе: tuberculosis! Болезнь неизлечимая.
— Помоги, кормилец! — задыхаясь и держась за грудь, промолвила старуха.
— Ты трефоль пила?
— Я пила тряхволи.
— Ну, когда-нибудь банки поставлю, — сказал фельдшер и отнесся к солдатам. Старуха уныло пошла в дверь; ее кашель глухо раздавался за порогом…
— Мне, — начал солдат, надвигая на плечо шинель, — позвольте, Андрей Егорыч, прежнего, то есть, ку…ку… потому — дело оказывается плохо.
— А, по-прежнему? — затягиваясь, спросил фельдшер.
— Еще хуже…
— И мне уж того же, — прибавил другой солдат, — да нельзя ли на минутку одолжить симфончика. И ротный просит этого…
Фельдшер достал из шкапа пузырек с белою мазью, взболтал ее и сказал бабе:
— Unguentum! Мажь ребенку голову; три раза в день, запомнишь?
— Как же, родимый…
— Смотри, внутрь не дай: вы глупы!
— Глупы, касатик.
— Пропусти-ка меня, бабка, дай достать лекарство.
— Пройди, пройди.
— Ты чем нездорова?
— Сынок у меня болен, соколик мой, четвертые сутки лежит недвижимо: травкой его хочу попоить.
— Что же, Андрей Егорыч, кашицы-то!.. — вскрикнул солдат.
— Сейчас! — доставая с полки лекарство, проговорил фельдшер. — Алеша, да ты сыграй что-нибудь на гармонике, сдействуй: «Что ты, Катя, приуныла…»
Кузнец тряхнул головой и заиграл на гармонике, выделывая разные колена. Получившие лекарства и не дождавшиеся их выходили из аптеки.
Фельдшер закурил новую трубку и опять подошел к оставшимся больным.
— У меня, — говорил хворый, худой мужик, — рана на ноге, Андрей Егорыч… Нельзя ли вам замолвить словечко приказчику, чтобы погодили маленько меня гонять на работу?
Фельдшер обратился к другому.
— А ты?
— Для Захара пришел попросить лекарства.
— А он еще говорит?
— Как же. Говорит: зачем мне кровь пускали?
Фельдшер снял трубку, продул чубук, помахал им по комнате и начал смотреть в его дырочку.
— На что кровь пускали? — спросил он. — У него, верно, голова болит… Васька, принеси проволоку: в чубуке застряло… А ты, Алеша, с басами-то двинь!..
— Однако до свидания! — сказал фельдшеру кузнец, укладывая под мышку гармонику.
— Куда же ты? Да посиди… Скука, брат, одолевает…
— Нет, пойти шкворень поправить.
Мало-помалу аптека опустела. Фельдшер остался с одним мужиком, которому для больного пальца начал готовить пластырь. Мужик глядел, как он готовит, и между прочим спрашивал:
— Небось, Андрей Егорыч, в вашей школе трудно было учиться?
— У кого резвые способности — не трудно!
— Каким там наукам учат?
— Всяким. Мы разглядываем у человека внутренности…
— То есть внутре-то? А что, и требуха у человека есть, как у скота?
— Разумеется! Но она благороднее; потому что человек — не скот!
— А вот, Андрей Егорыч, я хотел вам все сказать: нельзя ли вам попросить обо мне приказчика? Видишь, у меня тягло одно; а я правлю за два…
— Держи-ка пластырь-то; мы с тобой до вечера не кончим… Посмотрю я, у вас в голове-то sped es pectoralis!..
В аптеку вошел кучер с кнутом и рукавицами за поясом.
— Здравия желаем, Андрей Егорыч.
— Здравствуй, Семен Титыч, — сказал фельдшер. — Что ты?
— Да наши журавлевские Господа просят вас к себе. Несчастие маленькое стряслось.
— Какое?
— Да барыня своей дочке ставила пиявки и не сумела — кровотечение крови показалось, так еду за доктором. А в город Ливны опять за доктором поехали, и будет у нас наподобие докторского совещания.
— Консилиум?
— И, к примеру, все доктора будут говорить на разных языках и мы будем их слушать.
— А не знаешь, отчего кровотечение-то?
— А вот извольте: наметили они изо всей мочи в самую жилу этими пиявками… Вы, будем говорить так, ежели, положим, вы делаете операцию, то уж вы ее делаете с размаху; ан и легкость от этого… Али так возьмем: заметили вы у кого больной член, то вы норовите его выдернуть, а не оставить на месте. До свидания, Андрей Егорыч!
У крыльца журавлевского барского дома теснились дворовые люди, собравшиеся смотреть консилиум. Впереди толпы стоял кучер. Он упрашивал лакея, выносившего на улицу медный таз:
— Фаддей, скажи, пожалуйста, барыне, нельзя ли посмотреть? Ты скажи — кучер желает. Главная вещь, ежели уж затеялось представление, то надо, чтобы его все видели.
— Погоди, — отвечал лакей. — Я пойду налью в таз воды, а ты его снесешь в детскую.
— А мы-то не увидим? — заговорили дворовые люди, глядя с завистью на кучера, который тотчас же принялся убеждать их:
— Вам тут, по душе скажу, любопытного малость. Разочтите: ведь двенадцать языков! Махина аль нет?
В доме помещика около постели больной девочки лет десяти сидела помещица, ее муж, с трубкой в зубах, и доктор. На стульях, на полу были разбросаны полотенца, которые сбирала горничная. В углу стоял фельдшер в сюртуке нараспашку и в белом жилете. Помещица утирала остатки слез на своих глазах и спрашивала дочь:
— Ну, как ты себя чувствуешь?
— Это скоро пройдет, — выговорил доктор, — я такие же муки сам на себе испытал.
— А вы были больны, Лука Лукич?
— Да, в молодости: я был очень резов…
— У Сашечки, Лука Лукич, — прервала помещица, — сначала под шейкой зоб был.
— Это опухоль, — сказал доктор.
— И отчего это у ней?
— Причин много может быть, — отвечал доктор, — определить их трудно.
— Известно, — в свою очередь заговорил фельдшер, — от разных причин делается эта болезнь: от ушибов, от простуды… Например, у млекопитаемых лошадей тоже под горлом бывают шишки…
— А ты, любезный, помолчал бы, — перебил помещик. — Вы, доктор, знаете: ведь это он назначил пиявки к шее дочери; по его милости мы испортили артерию…
Доктора пригласили в столовую закусить. Помещица осталась с дочерью в детской. Фельдшер тоже был в столовой.
— Ты, почтенный, назначил пиявки к самому нежному месту, — сказал доктор.
— Так точно: промеж стерноклей до мастоиднями, — отвечал фельдшер.
— Да, между этими мускулами.