Отца своего он не помнит; матери невмочь было поднять тягло, она сдала землю в мир и сама ушла на фабрику, где вскоре и зачахла. Изо всей родни у него осталась одна бабушка, да еще троюродный дядя, которому «обчество» отдало безвозмездно держать перевоз через реку. Ванюшка стал жить с бабушкой; ему тогда было всего шесть лет. В деревне один крестьянин поторговывал, имел лавочку с разной всячиной. Проходя мимо лавочки, Ванюшка постоянно заглядывался на стеклянную банку, стоявшую на низеньком прилавке: извнутри она кругом была выложена разными маленькими картинками, — Ванюшка после узнал, что это — конфекты. Часто и подолгу любовался он «картинками», ему хотелось иметь хотя одну из них, но попросить у дяди Андрея он не посмел. Раз, проходя мимо лавчонки, мальчик остановился, чтобы полюбоваться на свои картинки; за прилавком никто не сидел, — и неудержимое желание овладело им взять картинку; переступил порог, протянул ручонку к банке и достал одну, как вдруг чья-то рука схватила его за волосы, приподняла кверху, и загремел голос:
— Ты это что делаешь, а?
Он замер от страха. Дядя Андрей потряс и опустил.
— Сирота ты, а за какие дела принимаешься, — проговорил. — Пойдем-ка, я сведу тебя к старухе.
Ванюшка ничего не понимал, только плакал и на все вразумления отвечал одними и теми же словами:
— Мне не конфетки, а картинки любы…
Деревня дня с три только и говорила, что о поступке Ванюшки; товарищи как-то особенно на него посматривали, точно на зверька какого; бабушка утешала его, но наказала, чтобы вперед он без спроса никогда и ничего чужого не брал, что это перед Богом грех и перед добрыми людьми стыд. В деревне перестали о нем говорить, товарищи по-прежнему с ним играли и бегали. Скоро дядя приставил Ванюшку к делу: взял на перевоз в помощники и положил жалованья по полтиннику в месяц.
— Смотри, Ванька, — сказал, — служи честно, деньги, кои без меня с приезжающих или пешеходов чужих станешь получать, — отдавай мне до копеечки, безо всякой утайки. А если я про твою фальшь сведаю, то я тебя взлупцую, не в пример лучше, чем дядя Андрей. Помни!
И Ванюшка с ранней весны, как только пройдет лед, и до поздней осени, вплоть до заморозков, дни и ночи жил на реке: забежит домой поесть к бабушке — и опять на перевоз. «Служба» как раз по нем пришлась: на лодке когда случалось перевозить — веслом не трудно было грести, а на пароме, когда скоплялось много народа или ставили телеги с лошадьми, за канат тянули сами мужики. Дядя только вначале перевозил, а потом все дело препоручил Ванюшке, потому что летом мужику крестьянствовать надо. Деньги за перевоз Ванюшка без утайки, все до копеечки, отдавал хозяину, а жалованье свое приносил к бабушке. Случалось, редко, правда, что иногда какой мужичок, возвращавшийся навеселе с базара, зная про сиротство перевозчика и видя, как такой малыш в ненастье и холод, босоногий, в плохонькой одежонке и худых портнишках, откладывал и закладывал затворы, тянул за канат, — расчувствуется до слез и, кроме пятака казенной платы, пожертвует от своего жалостливого сердца малышу копейку. А раз проезжая барыня так гривенник ему пожаловала! И эти жертвуемые и жалуемые деньги Ванюшка отдавал своей бабушке… Бедно, ах как бедно они жили с бабушкою! Зиму коровкою только и питались, потому что жалованья зимою Ванюшка не получал… И вот три года он в перевозчиках… Дядя, хозяин, не обижал племянника — разве, когда выпивши, даст тукманку или «леща». Только вот осенью приходилось терпеть: студеная вода заливалась мальчугану за порыжелые голенища дырявых сапог, ноги от холода жгло и руки коченели, а ночью, лежа в шалаше, он зяб и дрожал… Зато весною, летом…
И по лицу Ванюшки проходить счастливая улыбка. Ему уж рисуется картина весны…
— А не пора ли мне идти? — вспомнил мальчик. — Ровно бы я уж поотдохнул… Али еще посидеть? Тепло, хорошо тутотка… А звезды-то, звезды-то как глядят!.. Вот весной они не так смотрят, и той, белой-то реки с заводями, не видать тогда. Вишь, по ней сколько звездочек-то махоньких, словно кто их из лукошка просыпал!
И снова та же счастливая улыбка прошла по лицу мальчика; глаза его жмурятся, точно от солнечных лучей. Он видит голубую реку, окаймленную по обеим сторонам свежей, только что распустившейся, зеленою листвою кустов и деревьев; там, где берег круче и лежит тень, — тонкий пар подымается; а где ударяло солнышко — там золотая рябь сверкает. В кустах свищут малиновки, пеночки и другие птички, а под ясным небом заливаются жаворонки… С другого берега кричат: «Перевозчик!» Ванюшка вылезает из шалаша, сбегает на плот, наскоро умывается свежею водою, крестится на «восход» и отвязывает паром… Солнце все выше-выше поднимается, с деревни прибегают ребятенки, начинается по зеленому лугу беганье, игры, и раздаются веселые крики…
Вон идет какой-то охотник, с ружьем и сумкою через плечо, впереди бежит собака. Подходит.
— Здорово, ребятки!
— Здорово.
— Вы здешние?
— Вестимо — здешние. А сам-от ты откуда?
— Приезжий. Я из Питера.
— Ой! Так далеко… Как же ты к нам зашел?
— А я тут близехонько от вас живу, рядом, в деревне Дубках поселился… Знаете вы тамошнего учителя?
— Видали.
— Так я у него живу. Сейчас — видите — на охоту иду. Где тут у вас перевозчик?
— А ты на пойму, что ли, хочешь?
— На пойму.
— Так пойдем к лодке. Я перевезу.
— Да разве самого перевозчика нет?
— Ай ты не разглядел? Я самый и есть перевозчик.
Охотник смеется.
— Ну, перевозчик! Э, да лодка-то какая: ты, пожалуй, потопишь еще меня? Гляди, сколько воды в нее налилось. Худая она у тебя?
— Не сумлевайся! Благополучно доставлю. А воду-то я, пожалуй, ковшичком вычерпаю.
Перевез Ванюшка охотника.
— Сколько за труды тебе следует?
— Две копейки.
— Кому же эти деньги пойдут? Миру?
— Знамо, хозяину.
— Получай хозяйские две копейки! А вот это тебе от меня в награду за то, что не потопил, перевез благополучно.
— Ой! Да что больно много жалуешь?
— Бери.
Пятиалтынный дал! Ушел, в кустах скрылся, и собака за ним побежала, тоже скрылась.
— Кто бы это такой? — переговариваются на лугу.
— Слышал? Из Питера сам, остановился в Дубках, стал к учителю на фатеру. — Надо полагать — барин.
— Знамо, барин. Видишь, чай, по обличию и по одежде кто… Выходит, он теперь учителев барин.
Помолчали ребятки.
— А что, не выкупаться ли нам, братцы?
— Давайте! Бежим на знакомое местечко.
Вечер. По небу пышет заря. У шалаша, на теплине, ребятенки пекут картошку. Воздух недвижим и тепел; вверху, кой-где, мелькают серебряные звездочки. Слышно, как струится река, всплескивается рыба. В кустах запевают соловьи; сперва один защелкал, за ним другой, а там уж по всему берегу и залились, и закатились… Всю ночь поют. Ванюшка засыпает и просыпается под их несмолкаемые песни, а с лугов во всю-то ночь разливается аромат трав и цветов… Господи, как хорошо, весною сиротам на свете жить!..
А лето?.. И новые, одна за другой, встают перед Ванюшкой картины. Везде — река, лес, цветы, солнце и тепло… Время от времени появляется у перевоза охотник, учителев барин, говорить с Ванюшкою, расспрашивает его о житье-бытье… Добрый он барин! Жалеет Ванюшку, говорит, что надо как-нибудь получше устроиться, — промысел его ненадежен, а бабушка стара. Барин к ним и в избушку заходил, разговаривал с бабушкой… «Хорошо, если бы барин в училище меня отдал, в люди произвел…» Но это кто? Прошатка Кузьмин… Какое у него лицо злое… А, вон и дядя Андрей идет, сердитый, глазами так страшно поводит…
— А! Тут ты?
Ванюшка трепещет и весь замирает…
— Дядюшка!.. Я не виноват, я ничего не сделал…
Дядя Андрей обжог только глазами и ухватил Ванюшку за шиворот.
— А про картинки-то, видно, ты и позабыл? — загремел мужик.
— Волоки его, волоки, дядюшка Андрей! — кричит Кузьмин сынишка…
Громкий, мучительный стон вырвался из груди Ванюшки, и в глазах его помутилось… Вдруг он как будто услышал голос барина, кто-то поднял его, погодя опустил, и он почувствовал, что под ним быстро-быстро так побежала земля.
Уже скоро полдень. Ради великого праздника светит солнце, любовно заглядывая в маленькие оконца бобылкиной избенки. На лавке, прикрытой шубенкой, спал Ванюшка. Старуха беззвучно двигалась по избе, тревожно взглядывая на спящего внучка… Луч солнца упал на лицо мальчугана, веки его дрогнули, и глаза открылись; он посмотрел вокруг и увидел знакомое старушечье лицо.
— Бабушка! Да где я?
— Дома, касатик! — обрадовалась старуха и подошла к лавке. — Выспался ли, дитятко?
Внук недоумевал.
— Бабушка! Да ведь я в лесу был, я помню, оттуда не приходил. Как же я дома-то?
— А тебя, родимый, ангелы принесли. Ты в лесу-то заснул, может, и замерз бы там, а Бог-то не попустил, велел ангелам взять тебя и к бабушке доставить. Головка у тебя не болит? Ты здоров? — и она приложила ко лбу внука свою морщинистую руку.
— Да я здоров, бабушка! Со мной ничего не сделалось, — и мальчик вскочил, сел на лавке и весело глядел на лицо старухи, на прибранную избенку и ясный, солнечный день, манящий все живое на улицу. — А ты мне скажи, как я домой-то попал?
— Все расскажу, сперва только встань, умойся, да наперед Богу помолись.
Внук спрыгнул с лавки, босиком подбежал к глиняному рукомойнику, умылся и помолился Богу.
— С праздником, бабушка, тебя поздравляю!
— И тебя с праздником, касатик!.. Ну, а теперь-то оденься и поешь!
Старуха подала внуку новую ситцевую рубашечку и нанковые штаники; поставила черные валеные сапожки и положила на стол хорошую шапку. Мальчик обрадовался, увидав обновки.
— А где ты это взяла? — спросил он.
— Бог тебе прислал.
Нарядив мальчика во все новое, расчесав гребешком мягкие шелковистые волосы и посадив его на лавку, старуха рассказала, как учителев барин, возвращаясь от обедни домой, услыхал близ дороги в лесу ребячий стон, выскочил из саней и побежал на этот стон. Глядит, спит на пне, прислонившись головушкой к березке, мальчик, — испугался, подумал, не помер ли уж мальчик; но видит, теплый весь, а по личику румянчик разливается. Взял мальчика на руки, положил в сани и привез к бабушке.