— Не положено! Еще одно слово об этом — прерву свидание!
Мы не спорим. О другом — так о другом. Я: — Как там наш Лешек? Игорь: — Да вроде на премию потянул, трудяга. Это значит, лидера польской «Солидарности» Леха Валенсу выдвинули на Нобелевскую премию.
Таким примерно языком мы наскоро информируем друг друга о событиях. Игорь — о том, что на свободе и что с нашими друзьями в других лагерях. Я — о том, что в зоне — с большими предосторожностями. Только о Владимировой рассказываю открытым текстом. Маша не возражает — Владимирова ей самой в печенки въелась. Обо всех других событиях — заранее продуманными обиняками. Понимает? По глазам вижу — все понимает, умница моя!
— Родной мой! Любимый!
Нет, так нельзя, а то я сейчас разревусь. Молчим. Сцепляем на столе руки, хоть касаться друг друга не положено. Но Маша вроде как и не видит у нее самой слезы в глазах. Глажу такие знакомые до последней прожилочки руки. В заусенцах, в царапинах — работает теперь слесарем.
Между нами на столе часы, и как безжалостно они тикают! Неужели уже пролетели два часа? Маша тихо-тихо говорит:
— Прощайтесь!
Встаем из-за стола. Помешает поцеловаться или нет? Нет, молчит. Прижимаемся друг к другу на короткий миг. Уже не объятия, а судорога. Но надо владеть собой. Быстрый шаг назад. Улыбаемся. В горле комок. Крестим друг друга. Все. В следующий раз мы увидели друг друга только через три года.
Маша мне, на обратной дороге:
— Ишь вы какие, политички — не плачете. У нас в больничке все, кто идут со свидания, — ревут, аж сердце рвется.
И, поворачивая ключи в двух воротах, запускает меня обратно в зону. Наши уже ждут.
— Ну как?
Сейчас, дорогие, сейчас. Я выложу все новости — ведь у нас общие радости и беды.
Вечером — торжественное чаепитие. Состоявшееся свидание — нечастое событие, которое мы празднуем со всем энтузиазмом. Какой теплый вечер. Уже проклевываются августовские звезды. Что-то принесет нам завтрашний день?
Глава шестнадцатая
А вот что:
— Осипова и Лазарева — в ШИЗО! За отказ от ношения нагрудного знака — десять и тринадцать суток!
В общем, этого следовало ожидать. Тащим все теплое, что только есть. Вот когда пригодились бабушкины лифчики! И какое счастье, что мы успели распустить на нитки тот шерстяной платок, который мягкосердечная Люба позволила мне принести в зону! Эдита уже связала из этих ниток «шизовые колготки» — такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой Тане эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем наших подруг на совесть: сейчас-то тепло, но мордовский август — месяц коварный. Каково им будет там, в сырой камере?
Наспех стараемся накормить напоследок — им тринадцать суток недоедать. Горячая пища в ШИЗО — через день. Да и то — баланда, почти одна вода. Подуст, конечно, суетится и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна из дежурнячек не выдерживает:
— Женщины! На «кукушку» опоздаем!
«Кукушка» — это маленький паровозик, который возит поезда с ИТК-З до ИТК-2. То есть от нашего лагеря до соседнего, где ШИЗО. Таня, королевски:
— Из-за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет и ваша «кукушка»!
А нам, оставшимся, что делать? У нас это договорено давно: ШИЗО значит, забастовка. Больная в ШИЗО — голодовка. А Наташа, безусловно, больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и Наташа это знают. Провожаем их до ворот, целуем.
Это 17 августа 83-го года. Голодовок «кстати» и вообще-то на свете не бывает, но эта более чем некстати. Дело в том, что в сентябре будет Мадридская международная конференция по правам человека и по проверке, как выполняется Хельсинкское соглашение. Мы-то знаем, что в нашей стране оно никак не выполняется. Но наши дипломаты будут заученно врать, западные их коллеги будут благодушно кивать, а кто и не поверит — как сможет доказать факт нарушения? Ведь тем, кто в нашей стране не боится сказать правду, в Мадрид ехать не позволят! Кто в СССР проверял выполнение Хельсинкского соглашения? Самодеятельные хельсинкские группы, им бы в Мадриде и докладывать. Так их всех пересажали в лагеря и психушки, их не то что в Мадрид — за колючую проволоку не выпустят!
Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой — начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова — решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень-характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:
— Да что вы, пани Ядвига, ведь только первый день! Мы еще и не проголодались как следует!
Она упорствует:
— Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!
Нюрка в недоумении: где ее обед? Мы обычно уделяем ей все, что хоть как-то съедобно для кошки, из собственного пайка, а тут все отправляем обратно на кухню. И в доме хоть шаром покати, ларька-то нас в августе лишили! Хоть и выводили туда всех, а купить что-то позволили одной Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду целует, то грозится убить вместе с нами со всеми. Нам еще приходится присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала — при нас не смеет.
Мы пытаемся объяснить Нюрке, что такое голодовка, но она отвечает вопросительным «мяу?». Потом, сообразив, что толку от нас не дождешься, надолго исчезает. Вечером я сижу на травке, стараясь не чувствовать, как начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой ликующее «мр-р-р!» Это Нюрка где-то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее, задушенную, передо мной. Мы обычно хвалили Нюрку за исполнение обязанностей: к похвалам она очень чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:
— Ай да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты наша ненаглядная! Да без тебя бы нас уже заели эти мыши! Да где ж ты такую серую раздобыла? Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!
Однако Нюрка, выслушав положенные восторги, еще чего-то от меня хочет. И дает понять весьма недвусмысленно — чего именно. Оказывается, она не из хвастовства принесла мне свою добычу, она хочет меня накормить! Как могу, объясняю ей, что в голодовке не положено есть даже мышей. Поняла? Поняла. Берет свою жертву в зубы и уносит. Потом оказывается, что она приволокла ее в дом и пыталась угощать всех по очереди! Выслушав многократные вежливые отказы, сообразила, наконец, что голодовка — дело серьезное, и деликатно слопала свою мышь в сторонке, стараясь, чтоб никто не видел. Поучиться бы у Нюрки нашей Владимировой! Голодовку она, конечно, не держит, откровенно радуется расправе над Таней и Наташей:
— Вот, двумя сволочами в зоне меньше стало!
Зато так и крутится вокруг нас со своей едой: уже и в спальню идет чавкать там морковкой да конфетами. Да еще и беседует сама с собой — какие мы дуры, что сидим голодные. Пока это нам только в смех, но на третьи-четвертые сутки мы сделаемся очень чувствительны к запаху съестного, и тогда Владимирова начнет жарить себе мясо с луком на той самой электроплитке.
Откуда мясо? А это — первая реакция администрации на нашу голодовку: приносят белый хлеб, масло, мясо, крутые яйца… В общем, невиданную роскошь. Наивный расчет: вдруг да не выдержим и соблазнимся? Но мы только радуемся втихаря: ага, не давали пани Ядвиге диету? А теперь не только Владимировой, а и ей перепадет!
Не тут-то было! Пани Ядвига объявляет на все это время пост: ни мясного, ни молочного (в кои-то веки это молочное! Мы аж стонем от досады) — ничего, кроме хлеба и баланды. А пост — дело религиозных убеждений, и мы в это не имеем право соваться со своими уговорами. Ну что с ней поделаешь? Такой человек!
Дежурнячки, узнав от нас про Нюркины подвиги, начинают подкармливать ее сами — они Нюрку любят. А сутки идут: первые, вторые, третьи… На третьи сутки уже и голода не ощущаешь, только потихоньку слабеешь. Обычно между третьими и четвертыми сутками (у кого как) наступает кризис: организм бунтует! Снова выделяется желудочный сок, начинается головокружение и тошнота — в общем, становится совсем худо. По неопытности пугаешься: если такое на четвертые сутки, то что же будет на десятые? Но потом делается легче — только кажется, что сердце пробуксовывает, как машина на непосильном подъеме. Двигаться надо осторожно, без резких движений. Но мы настроены бодро, и за общим столом (теперь на нем — только кружки с кипятком) — звучит все тот же смех, только потише, голоса садятся. Да и не хватает в нашем доме сейчас сразу двух голосов — Наташиного и Таниного. Что-то с ними теперь?
Владимирова снова активизируется. Выждав момент, пока придет Подуст, она заявляет, что будет теперь дневальной.
— У них и сил-то нет убирать!
Подуст, разумеется, никак не против. Нам, конечно, только этого не хватало! Почему кандидатура дневальной так важна и для нас, и для Подуст? А потому, что обязанности и права дневальной предусмотрены лагерными Правилами Внутреннего Распорядка. Дневальная, к примеру, должна подавать команду «встать!», когда подходит кто-то из надзирателей. Подавать команды «подъем» и «отбой» и в случае невыполнения докладывать начальству. Заметив какие-нибудь нарушения режима — опять же докладывать. При входе начальства рапортовать, кто работает, кто болен и какие происшествия. Имеет право шарить по тумбочкам и личным вещам — «проверять опрятность». Получать пайку на всех и заведовать медчастью со всеми медикаментами (это уж специфика нашей зоны — порядок, заведенный администрацией). Представляете, какие узаконенные возможности для роли полудоносчицы, полунадзирательницы? Убирать-то уж в последнюю очередь, и не уборка интересует Подуст и Владимирову, а вот эти самые возможности. Какие перспективы власти над нами рисуются в их головах! Хлеб делить — сейчас-то мы в голодовке, но потом! Таблетки раздавать — или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для врача кипятить — или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим лазить! Ого! А уж слежка за другими — так прямая обязанность…