Я, конечно, не знаю, что именно в этот день служат по мне молебен в никогда не виданном мною английском городе, что жмут уже на советских дипломатов, где бы они ни появлялись, что придет завтра новый начальник лагеря (старого быстренько отправят на пенсию), и окажется этот новый начальник Зуйковым — тем самым, что не решился на «шестерке» сорвать с меня крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:
— Не я ж вас в ШИЗО сажал, почему же мне за чужую дурость отвечать, если вы умрете?
— Потому что и вы бы подписали этот приказ, как миленький.
— Нет! Обещаю вам — нет! Никаких ШИЗО! Не подпишу — и конец. Я начальник лагеря! Называйте меня как хотите, если я обману!
И я ему поверю: по глазам видно, что не подпишет. Так зачем подставлять под удар именно его? Стоит дождаться, когда кого угодно из нас отправят в очередное ШИЗО с родной «тройки» — и тогда уже я двинусь в последнюю голодовку под лозунгом: «Прекратите пытать заключенных!» Конечно, с меня его немедленно сорвут, но наши хоть будут знать — с каким требованием я пойду на это. Смотрим мы с Зуйковым друг на друга… Ладно, солдатская твоя душа, ты по-своему прав. Но знал бы ты, до чего мне не хочется из блаженного своего состояния возвращаться назад — только с тем, чтобы начать при первом случае все сначала! И после голодовки есть — это всегда так больно! Нёбо сводит почему-то, как от ожога.
— Хорошо, переводите на режим ПКТ — начну есть.
— Начинайте сегодня! Врачи опасаются…
— Подождут ваши врачи. Пускай в ПКТ и лечат.
И не обманет Зуйков, прекратятся на этом все мои ШИЗО, а остаток срока в ПКТ он сделает для меня «максимально благоприятным» — насколько это вообще возможно для таких мест. На этом, однако, все и кончилось. Параллельно со мной свои пять суток отсидела Галя (я об этом и не знала), но больше никого из зоны в ШИЗО не сажали, и лозунг мой — написанный заранее зеленкой — пролежал под нашими телогрейками до самого моего отъезда в Киев. Правда, мы как-то утром нашли телогрейки перевернутыми, и лозунг — тоже: видно, проверяли ночью. Что ж, пускай — донесут КГБ о боевой готовности. К весне 86-го нас начнут по-человечески кормить, а кагебешники — улещать и сулить освобождение безо всяких покаяний. Но, по странному совпадению, окончательно обезумевшая Эдита именно тогда не только присоединится к Владимировой, а и пойдет гораздо дальше нее — начнет пускать в ход руки! Что она норовит затеять драку — я узнаю, вернувшись из ПКТ — но еще ушам своим не поверю. А уже в мае на пани Ядвигу и меня откроют уголовное дело «за избиение заключенной Абрутене», даром что всем будет известно, что это — чистой воды провокация, и хоть следовало эту дуреху отлупить — я все же воздержалась, а про пани Ядвигу и вовсе смешно говорить — она была чуть не вдвое старше Эдиты и вчетверо слабее.
И закроют это дело так же легко, как открыли — шантаж уголовной статьей ни на кого не подействует, а затеяна эта вся история только ради последнего шанса: может, испугаются и напишут-таки покаяния? Не сработало так стоит ли стараться? Им не то что добавлять нам сроки — избавиться от нас надо будет, и поскорей! Потеряв надежду на террор — цыкнут на Эдиту и Владимирову, и те, как по волшебству, утихнут. А на следующий день меня заберут в Киев «освобождаться», и последние три месяца будут вымогать, и стращать, и шантажировать, но одновременно клясться мне, что в «Малой зоне никого уже не осталось», хотя это будет тогда еще враньем. Не добившись желанного покаяния, за два дня до встречи в Рейкьявике глав сверхдержав все же выпустят, по секретному указу за подписью Громыко. На руки мне этот указ не отдадут, но объяснят зато, почему секретный:
— Вы же о помиловании не просили, и официально Президиум Верховного Совета СССР не имеет права вас помиловать.
— Мне помилование не нужно, мне нужна реабилитация!
— Ну, Ирина Борисовна, не все сразу. Может быть, попозже. А вот держать вас здесь мы не имеем права, раз указ. Соберите вещи, мы отвезем вас домой.
Собираю, еще не соображая, врут или не врут?
И вот меня везут на черной «Волге»…
Эпилог
Сегодня, в сентябре 87-го года, в Малой зоне действительно никого не осталось. Она прекратила свое существование. Лагле живет в Эстонии, пани Лида — в Латвии, Наташа и Галя — в России, Рая и Оля — на Украине, Таня — в Америке. Но остались пока в ссылке Татьяна Михайловна Великанова и Елена Санникова, но остались сотни политзаключенных по другим лагерям, тюрьмам, ссылкам и психушкам. А зэков-рабов, арестованных по уголовным статьям, хоть и не всегда за действительные преступления — миллионы.
И умер в тюрьме, не дождавшись свободы, Анатолий Марченко, и каждый день кто-то умирает — и сегодня умрут, и завтра. А я живу, и это, наверное, несправедливо. Храню никому не нужную здесь зэковскую форму работы пани Лиды. Иногда прижимаюсь к этой лагерной, столько повидавшей шкуре щекой. Серый мой, серый цвет! Цвет надежды! Сколько еще стоять этим лагерям на моей земле? Как я смею заснуть сегодня, когда они все стоят?
Но это у нашей зоны была серая форма. У большинства зэков — черная. Им-то на что надеяться? Разве только — на нас с вами.
Краткий словарь советского жаргона
Зэк, зэковский — сокращенное название заключенного и соответствующее прилагательное.
Гебист, гебушник, кагебешник — букет обозначений штатного сотрудника КГБ.
«Столыпин», «столыпинский» вагон — несправедливо названный, но оставшийся в фольклоре вагон для перевозки арестантов.
Черный ворон — закрытая машина для перевозки заключенных.
Подогнать — нелегально передать.
Урки — бандиты, уголовники.
Промазали — промахнулись.
Вохры, вохровская — сокращенно: Вооруженная Охрана и соответствующее прилагательное.
Пришить дело — инкриминировать то, что есть, или сочинить то, чего нет.
Хрен — нецензурное, но, увы, распространенное слово. В данном случае означает отрицание.
Малолетка — лагерь для малолетних преступников. Другое значение малолетний преступник.
Трахнуться — войти в половое сношение.
«Мамки» — женщины, родившие в тюрьме или в лагере.
Баланда — похлебка, изготовляемая специально для заключенных. Описать трудно — надо попробовать.
Лепить — давать срок заключения.
Участковый — участковый милиционер.
Надыбал — нашел.
Четвертной — двадцать пять рублей.
Швейка — швейное производство в лагере.
Каптерка — закрытое на замок помещение для вещей, которые заключенным позволяется хранить.
Сопрут, спереть — украдут, украсть.
«На полусогнутых» — с максимально возможным подхалимажем.
«Наполнитель» — здесь — специально отобранные КГБ люди для заполнения свободных мест.
Блатняшки, блатные — люди из уголовного мира невысокой квалификации, иногда просто хулиганы.
Политички, политические — политзаключенные.
Дежурнячки — дежурные надзирательницы.
Политчас — час, выделенный в советских учреждениях для политической пропаганды. В нем обязаны принимать участие все привлекаемые.
ШИЗО — сокращенно — Штрафной Изолятор, по-человечески — карцер.
Стукачки, стукачи — лагерные доносчики. Глагол — «стучать». Тюремный доносчик еще называется — наседка.
7+5 — семь лет лагеря и пять лет ссылки.
ЧП — аббревиатура: Чрезвычайное Происшествие.
ИТУ — Исправительно-Трудовое Учреждение; официальное название лагеря.
Хабарь — взятка.
Подлива — вранье.
ГУИТУ — Главное Управление ИТУ (находится в Москве).
ВТЭК — комиссия, определяющая степень трудоспособности.
Тубик — туберкулезный больной.
Лафа — хорошая жизнь.
«Строгач» и «общак» — соответственно — лагерь строгого и общего режима. Шкала советских лагерей — по степени увеличения зверств: общий, усиленный, строгий, особый.
Опер — оперативный уполномоченный.
Заначка — хорошо припрятанная ценность.
Мент — милиционер, сотрудник МВД.
Закладывать — предавать.
Западло — недостойно.
Поканал — пошел, двинулся.
Заметут, замести — поймают, поймать.
Лабать — играть на музыкальном инструменте.
Фраер — человек, не имеющий отношения к уголовному миру.
Зацепился — вошел в конфликт.
Зашухерить — поймать с поличным.
Пришить — убить.
Корешки, кореша — друзья.
Шестерить — заискивать, быть на побегушках.
Правилка — уголовный самосуд.
Дубачки, дубачи — лагерные и тюремные надзиратели.