Он тотчас узнал руку Лидии и поспешно разорвал конверт.
«Арвид. Я пишу тебе из отеля «Континенталь». Я только что вернулась из Оперы. Швейцар говорит, что ты будто бы успеешь получить письмо в воскресенье утром. В понедельник утром я уезжаю домой, в Шернвик, сюда я приехала только за рождественскими покупками. Может быть, тебе удастся выбраться в воскресенье? Я буду в половине третьего пить чай в ресторане отеля. Я тут одна. И в это время в ресторане пусто.
Что могу я еще написать тебе после вчерашнего?
Ведь столько лет прошло, столько лет…
P.S. Письмо сожги.
Лидия».
Он задумался. «Домой, в Шернвик…» Со вчерашнего вечера в нем засела тайная, смутная надежда, что с мужем своим она больше не живет, что она, быть может, поселилась в Стокгольме. «Домой, в Шернвик…»
Он бросил письмо в огонь. Оно вспыхнуло, скорчилось, обуглилось и почернело.
— Идти мне на свиданье или не идти?
Он вынул из бумажника двухкроновую монету,
— Брошу монету. Будь что будет. Если король, я пойду, если решка, не пойду.
И он пустил монету по крышке бюро. Решка. Ну еще разок! — Решка.
— Ладно, третий и последний раз! — Решка.
Он досадовал больше на себя, чем на упорную решку.
— Что за ребячество! Разумеется, я пойду.
Улицы окутало густой, серой завесой дождя. Было едва за полдень, но вдруг стемнело. Над городом плыл заупокойный звон. Воскресные прохожие брели медленно, словно за гробом. Тополя подле Высшей технической школы выстроились тихим почетным караулом. Королевский холм, в ясные дни так украшающий глубь улицы Королевы тремя своими колокольнями, нынче глядел до странности печально. «Замок Привидений» был еще угрюмей обычного. Здание Академии наук словно тяжко дремало. Улица Королевы хмурилась от ненастья; казалось, колокольному звону не пробить могильной тишины.
Арвид пошел в газету. Кабинет Торстена Хедмана отныне был нераздельно в его распоряжении. Хедман все разъезжал, а Хенрик Рисслер, замещавший его на поприще театральной критики, редко заглядывал в редакцию, а свои небрежно-короткие и уничижительные рецензии набрасывал в блокнот чернильным карандашом, сидя за столиком в кафе Рюдберга. Шернблум, кроме музыки, уже несколько недель вел еще иностранный отдел. Не без оснований он рассчитывал с нового года стать «министром иностранных дел». Но, как на беду, ничего интересного, громкого нигде в мире не случалось. Лишь глухие отзвуки процессов Эйленбурга и Мольтке-Хардена[14] — вот, собственно, и все. Он взял со стола «Цукунфт» и принялся листать. Там была статья Хардена, его заинтересовавшая. Он сел за машинку и начал ее переводить.
Он почти уже управился с переводом, когда мальчишка-курьер доложил о даме, желавшей поговорить с ним.
— Проси.
То была фрекен Брем. В первую секунду он подумал: это Лидия, но отчего она пришла сюда, когда условлено встретиться в «Континентале»? О фрекен Брем он позабыл совершенно.
— Чем могу служить? — осведомился он, но тотчас поправился. — Ах да, рассказы! Вы принесли ведь их?
Она оторопела. Она совсем смешалась и несколько натянуто наконец ответила:
— Да, я принесла три вещицы. Но я бы никак не хотела…
— О, простите мне мою рассеянность, — сказал он. — Я так ушел в работу, с кем не бывает… Прочесть ваши рассказы будет для меня истинное удовольствие, и я завтра же или послезавтра вам напишу.
— Благодарствую, — сказала она. — Прощайте! И, слегка склонив головку, она вышла.
Арвид Шернблум вспоминал вчерашнее, и ему стыдно стало своей давешней сухости. И, принимаясь за ее опыты, он настроил себя на самый снисходительный лад. Наскоро покончив со статьей Хардена, снабдив ее пояснительным вступлением и кое-какими разъяснениями в конце, он тотчас принялся за рассказы фрекен Мэрты. Первый рассказ не поднимался выше посредственности. Но, принимая во внимание ненасытный аппетит и неразборчивость, с какими газетный дракон набивал свою утробу всякой всячиной, при случае и такое вполне могло сойти. Второй рассказ был просто-напросто невозможен. Но третий, к приятному его удивлению, оказался хорош. Он тотчас скрепил его редакционной подписью и послал в набор. Потом он вернулся к столу и написал следующее:
«Фрекен Мэрта Брем,
Я позволю себе высказаться о ваших рассказах в том порядке, в каком мне пришлось их прочитать. «Старинная комната» годна для опубликования, но не более. «Лунная ночь» не годна для опубликования, во всяком случае, в «Национальбладет». Но «Красная кушетка» выдает, по моему скромному мнению, недюжинный литературный дар. Рассказ так хорош, что вы вполне могли бы поставить под ним свою подпись, если бы пожелали.
От редакции «Национальбладет»
С глубоким почтением
А.Шернблум».
Он глянул на часы. Десять минут третьего. Значит, еще двадцать минут. Через двадцать минут он будет сидеть в «Континентале» с Лидией. Тут вошел Маркель.
— Ох, Господи! Знаешь, Арвид, ну просто сил моих нет! В прихожей сидит худой и тощий старикан и ждет приема у Донкера. Курьер ему говорит: «Доктор Донкер занят». — «Что ж, — отвечает тот, — я подожду». Идет мимо Лундквист, секретарь, тот к нему: «Можно ли видеть доктора Донкера?» Лундквист ему в ответ: «Доктор Донкер занят». В прихожей появляются молодые сотрудники, один, другой, третий, старикан у каждого спрашивает — что доктор Донкер? И все ему в один голос отвечают — он занят! А я по случайности узнал, что Донкер вот уже больше недели как уехал в Берлин и с тех пор не возвращался! Значит, его восемь, десять дней не было в газете, и ни одна живая душа, от привратника до меня, его не хватилась!.
— Да, вот уж подлинное достиженье…
Маркель взял со стола полосу верстки и пробежал глазами.
— Ну! Ты только посмотри! У Антона Рюге тут диалог, и один из собеседников называет церковь Густава Вазы «церковью Одина». Корректора же решили, верно, что тут фактическая ошибка, и переправили на церковь Густава Вазы! Знаешь, это похоже на историю со статьей Гуннара Хейберга. Он писал об удивительном выражении лица у тех, кто выходит из храма, особенно у тех, кто «ел Тело Господне». В верстке появилось «кто пел дело Господне». Он исправил ошибку и потребовал, чтоб статью набрали снова. И в новой верстке значилось: «кто пел дело Господне». Хейберг пошел к патрону и все ему объяснил: «Это же лишено смысла; видимо, корректор был какой-то благочестивый осел! Поют дело Господне все молящиеся в церкви, едят же Тело Его только причастники!» — «О да, положись на меня, — успокоил его патрон, — я прослежу, чтобы было «ел тело господне»». Хейберг преспокойно пошел домой. А назавтра прочел в газете: «…пел дело Господне».
Арвид шел кладбищем св. Клары. Сквозь изморозь уже пробивались редкие огни. Он не пошел ближним путем, потому что до половины третьего у него оставалось еще несколько минут в запасе. У могилы Бельмана он остановился. С двух тощих, голых деревьев медленно стекали на плиту дождевые капли.
А колокола всё звенели, всё пели…
Он пошел по Кларабергсгатан, завернул за угол, вышел прямо к «Континенталю», оставил у швейцара шляпу, пальто и трость, зашел в ресторан и огляделся. Тут было почти пусто. Лишь за столиком возле окна сидели два господина. И больше никого. Зала тонула в полумраке, только на двух столиках горели лампы. Время второго завтрака миновало, а до обеда еще было далеко.
Арвид прошел в самый дальний угол и хотел заказать себе чашку чая. Но в эту самую минуту вошла Лидия.
— Две чашки, — сказал он официанту, — и масла и гренки.
Официант включил лампу и исчез, бесшумно ступая по толстому ковру.
Они торопливо, натянуто обменялись рукопожатьем. Он боялся поднять глаза на ее лицо.
У нее с собой был свежий номер «Национальбладет». Она развернула его и показала ему рецензию о фру Клархольм-Фибигер в «Летучем голландце».
— Неужто она на тебя так подействовала? — спросила она.
— Не помню, — ответил он. — А что я такое про нее написал?
Он прочел: «Голос фру Клархольм-Фибигер из тех голосов, что могут заронить в душу мечту о счастье превыше всякого земного и людского счастья, о страсти превыше всякой страсти, о вечности, благости и о вечном блаженстве…»
— Да ну? Неужто я все это написал? Верно, все оттого, что, когда я ее слушал, ты сидела рядом. Впервые за десять лет ты сидела рядом со мной.
Официант принес чай, масло и гренки. Она сказала:
— Арвид…
Он сказал:
— Лидия?..
Потом она спросила:
— Ты любишь свою жену?
После минутного раздумья он ответил:
— Я люблю ее на лютеранский манер.
— А как это?
— О, не все ли равно…
Оба молча прихлебывали чай. Он думал: та ли она, что прежде? Та ли самая Лидия, которую я целовал тогда в сиреневой беседке? Но все эти десять лет?.. Люблю ли я ее, могу ли любить — после того как она отдала себя этому чужому мужчине, а может быть, и не ему одному?.,
Он сказал:
— Лидия. Помнишь ты тот день, десять лет назад, в кабинете у Торстена Хедмана?..
— Да, я помню… Смутно, правда. Но я помню.
— Помнишь ты, как я тебя о чем-то спросил и что ты на это ответила?
— Да… Нет, я не помню!
— Я спросил тебя о чем-то. Я попросил тебя о чем-то. А ты ответила: «Я бы хотела. Но я боюсь».
На губах ее заиграла неясная усмешка.
— Правда, я так сказала?
— Да.
— Вот как… Да-да, тогда я так сказала…
Он удержался было, но все-таки спросил:
— Может быть, с тех нор ты сделалась смелей?
Он старался поймать ее взгляд, но она глядела прямо перед собой в полутемную залу, все с той же неясной усмешкой на губах.
— Может быть, — ответила она.
И у него перепуганно, страстно заколотилось сердце. Он молчал. Она молчала тоже.
— Скажи мне, пожалуйста, одну вещь, — потом сказала она. — Где находится Тауницкое озеро?
— Тауницкое озеро?
Названье показалось ему странно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он слышал или читал его.