— Нет, — признался он наконец. — Я не знаю… Но, верно, где-то в Германии или Швейцарии. А к чему тебе? Ты думаешь туда поехать?
— О, я бы хотела, — ответила она. — Если б только узнать — где оно!
— Но разве это так трудно?
— Боюсь, что очень трудно, — сказала она. — Сегодня ночью я не спала, я лежала и думала про одно место из Ибсеновой драмы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». И все время, все время у меня звенело в ушах: «Дивная, дивная была жизнь на Тауницком озере!» И я подумала: верно, такого озера нет на свете. И, верно, в этом-то вся прелесть.
— А, вот как… Что ж, я думаю, ты права. Такое озеро нелегко отыскать на карте.
Оба притихли.
Потом она прошептала, казалось, и не заботясь о том, чтобы он расслышал:
— Но один-то раз, один-единственный раз можно попробовать отыскать его, свое Тауницкое озеро…
Он молча погладил ее руку.
— Лидия, милая, — бормотал он, — Лидия, Лидия… — Потом он спросил: — Как тебе живется с твоим мужем?
— Очень хорошо, — ответила она. И, чуть надменно улыбнувшись, она добавила: — общество его так полезно. Он так много знает и умеет.
— И ведь у вас было грандиозное свадебное путешествие?
— Да. Копенгаген, Гамбург, Бремен, Голландия, Бельгия, Париж! Ривьера, Милан, Флоренция, Рим! И потом от Бриндизи к Египетским пирамидам. Три тысячелетия, или четыре, или шесть — забыла — смотрели с пирамид на бедную Лидию Стилле. Ну, а потом обратно через Венецию, Вену, Прагу, Дрезден, Берлин и Треллеборг…
— До Тауницкого озера, однако, вы так и не добрались?
— Нет, там мы не побывали. В Бедекере оно не указано.
Теперь, кроме них, в зале никого не было. Засидевшиеся за завтраком двое господ ушли.
За окнами плыл заупокойный звон.
Он все еще держал ее левую руку в своей правой.
Он поднес ее к лицу и разглядывал перстенек со смарагдом.
— Красивое кольцо, — сказал он.
— Да. Маркус мне его подарил, когда я дала ему согласие.
Он секунду помедлил, потом сказал:
— Он был, выходит, так убежден в твоем согласии, что заранее припас дорогое кольцо?
— Нет, оно у него было еще прежде. Он рассказал мне целую романтическую историю, и она произвела на меня впечатление — тогда… Он любил одну девушку, давно, двадцать или тридцать лет назад, и для нее-то он купил это кольцо. Но он не успел ей его подарить, она его обманула. И он взял с меня клятву, что, если я когда обману его, я уже не буду носить кольца.
— И ты держишь клятву?..
Она смотрела прямо перед собой и не отвечала. Потом она сказала:
— Мне бы так хотелось рассказать тебе немного о моей жизни. Не теперь. Потом. Когда-нибудь. Или нет, я тебе напишу. У нас в Шернвике зимой такие длинные вечера. Вот я и сяду как-нибудь и напишу тебе. А ты не отвечай, это нельзя. Он такой ревнивый, и он следит за каждым моим письмом. Он их не вскрывает, нет, и не требует, чтобы я ему их читала. Но он за ними следит.
— Так ли хорошо тебе с твоим мужем, Лидия?..
— Бывает, — сказала она, — что мы заговариваем о разводе — зимой в Шернвике такие длинные вечера! Но всегда мы разговариваем об этом спокойно, деловито. И кончается все тем, что я остаюсь. Он умеет убеждать, мне его не переспорить. И он отец моей дочери. И у него деньги, понимаешь, деньги.
Он провел ее ладонью по своим глазам. Никто их не видел.
Вошли двое — уже обедать — и сели неподалеку. Он вынул из кармана блокнот, достал оттуда вдвое сложенный рисунок и положил перед ней на стол.
— Помнишь? — спросил он. Она тихонько кивнула.
— Спасибо, что хранишь…
— Много лет я носил его с собой, в блокноте.
Она перевернула листок и прочла свою выцветшую надпись и под ней четыре его строчки и потом долго сидела, молча глядя в пустоту.
— Но ты ведь добилась того, чего хотела, — сказал он. — Ты вырвалась далеко, вырвалась прочь. Или тебя тянет еще дальше?
Она не ответила, она только шепотом повторила последние слова его стихов:
Осеннею давней порой…
— Когда ты написал это? — спросила она.
— Несколько лет назад. Кажется, почти тотчас после женитьбы.
Она все думала, думала.
— Нет, — вдруг ответила она на его вопрос, — нет, меня не тянет еще дальше. Теперь бы я иначе написала. Я бы написала так: «Я хочу домой, хочу домой, к себе домой!» Но я уже не понимаю, где он, мой дом. Не понимаю, где я была бы дома. Знаешь, я как будто потеряла самое себя. Знаешь, я как будто запродала свою душу. Но и прелесть-то была немалая; он ведь повел меня на высокую гору и показал мне все царства мира и славу их! И вот я предмет роскоши в прекрасном хозяйстве богатого старика! Теперь-то я знаю, какая правда в тех стихах: годами не искупишь часа… Ох, Арвид, Арвид, и отчего нам такая ранняя осень. Ведь мы же еще молоды!
Он взял рисунок и вложил его обратно в блокнот.
— Да, — сказал он. — Для осени рано.
Зала понемногу наполнялась и уже горела всеми огнями. Арвид подозвал официанта и расплатился. Но они еще остались.
— Для осени рано, — проговорил он. — Но ведь нам самим решать, смириться ли с осенью или еще поглядеть на летние дни…
Она смотрела на него. Глаза ее расширились: «Ты любишь меня, еще любишь? Неужели же, неужели ты еще любишь меня?»
Он не мог оторвать глаз от ее лица.
— Никогда, никогда в жизни, никогда я не смогу любить никого, кроме тебя.
Она вдруг побледнела, и лицо ее осветилось бледностью.
— Правда? — спросила она.
У него так стучало сердце, что он не смог ответить. К горлу подступил комок, давнишний комок. Десять лет с ним такого не было.
Но оба спокойно и чинно, словно два манекена, застыло глядели прямо перед собой, в пустоту.
— Не хватало только, — услышал он, как сквозь сон, ее шепот, — не хватало только, чтобы вся моя жизнь прошла, а я бы так и не была твоя!
И, как сквозь сон, он увидел, что она тихонько сняла с пальца перстенек со смарагдом и положила в сумочку.
— Пойдем, — шепнула она.
Он вдруг очнулся.
— Нет, нет, — сказал он. — Нельзя. Нельзя нам идти вместе по лестнице и по коридору. Какой твой номер?
— Двенадцатый.
— В первом этаже?
— Да.
— Лучше сперва пойду я. Я поднимусь в гостиную. А ты покуда останься тут. А потом пойди к себе. Я буду стоять в дверях гостиной и увижу тебя. И когда никого рядом не будет, я пойду к тебе.
— Да, да.
Он стоял в дверях гостиной. Горничная была далеко, в другом конце коридора. Она поднялась по лестнице, она вошла к себе в номер. Она исчезла за дверью.
…Он стоял в ее комнате и повертывал ключ в замке.
— Не хватало только, — слышал он ее всхлипыванья на своей груди, — не хватало только…
А в декабрьскую мглу все падал и падал заупокойный звон.
IV«…а меня ты люби по-язычески…»
Надежда Арвида Шернблума руководить иностранным отделом в «Национальбладет» исполнилась с нового, 1908 года, а коль скоро за ним оставался и музыкальный отдел, годовое жалованье его теперь составило пять тысяч крон. Меньшей суммой он бы и не обошелся. Помощь тестя прекратилась уже в прошедшем году, и лишь благодаря разумной бережливости Дагмар, да еще благодаря займу в банке, полученному по поручительству Донкера и Фройтигера, им удалось свести концы с концами.
Старый Якоб Рандель, однако, пока держался. Он сильно сдал, мало что оставалось от былой молодцеватости, но и сейчас еще ему случалось после славного обеда бахвалиться, будто каждому из наследников он оставит по сто тысяч, когда Всевышнему угодно будет призвать его к себе. Правда, уже через пять минут он мог сказать: черт побери, еще неделя — и я банкрот! Однако проходила неделя, и он закатывал пышный обед с министром Лундстремом в качестве главного угощенья. Министр Лундстрем, с неприязненным любопытством понаблюдав странные ребячества левого премьера, вновь занял наконец свое законное место среди мужей королевского совета.
Как-то раз после одного такого обеда, осмелев от выпитого, Арвид позволил себе осведомиться, какого мнения господин министр о праве голоса для женщин.
— Мум-мум, — отвечал министр Лундстрем. Но тотчас несколько дружелюбней добавил:
— Министр, мум-мум…
Арвид тотчас отбросил все попытки разобраться в этой загадке оракула. Но потом Дагмар объяснила ему смысл ответа: Арвиду следовало называть министра дядей, как делала она, Дагмар, ибо он приходился кузеном ее покойной матери. Министр имел обыкновение всякий раз, обедая в этом доме, выступать с кратким трогательным словом. На сей раз он постучал по бокалу и сказал:
— Мум-мум. В жизни нашего друга Ранделя всякое бывало. Его бросало то вверх, то вниз. Мум-мум. Нынче, я полагаю, дела его идут неплохо, судя по тем яствам и отборным винам, какими он нас потчует. Мум-мум. А потому я призываю всех сидящих за столом присоединиться ко мне и выпить за здоровье хозяина и хозяйки дома! Мум-мум… Прошу прощенья — хозяйки и хозяина!
…Когда впервые не поступило помощи от отца, Дагмар очень сокрушалась. И Арвид утешал ее, как только мог.
— Дагмар, милая, — говорил он ей, — когда мы поженились, признаюсь тебе как на духу, я не очень верил в эти две тысячи. На первый год я еще рассчитывал, а дальше не загадывал никак. А мы ведь три года целых их получали, так чего же нам еще? Мне не в чем упрекнуть твоего отца. Я не строил себе никаких иллюзий.
Однажды в начале января он получил письмо от Лидии — длинное письмо. Как было договорено меж ними, оно пришло в редакцию, не домой.
Она писала:
«Арвид. Шлю тебе, кроме письма, несколько листков из старого моего дневника. Из года в год я дневника не вела, так только иногда кое-что набросаю. Прочти сначала первую страницу, а потом уж читай дальше…»
Он прочитал исписанный карандашом листок, вырванный, должно быть, из блокнота и в уголке, чернилами, означенный, как страница первая.