Совсем иное у Толика. За всю жизнь он не украл ни одной копейки, ненавидел воров, сторонился их. И вдруг... непонятная дружба с Князем.
После четырех лет лагерного заключения Толик научился ценить свободу. И теперь, когда можно снова начать жизнь и честным трудом зачеркнуть позорное прошлое, на ногах его снова повисли невидимые гири. Князь... С ним он ехал до Владивостока на одной палубе парохода. От Владивостока до Москвы почти две недели тряслись на соседних полках жесткого вагона, пили из одной кружки байкальскую воду, играли в карты, на весь вагон славились мастерами домино... Было в Князе что-то неуловимо властное. Медленный и уверенный жест, неторопливая речь и взгляд — то нахально озорной, то тоскующе усталый; иногда вдруг выражалось в этом взгляде безрассудное, неукротимое буйство, которое, если ему прорваться наружу, может стать роковым для того, кто не угодил Князю.
Толик не боялся патриарха Колымы, но вместе с тем чувствовал над собой власть этого тяжелого и сурового человека. Князь был старше и больше видел. «Что ему нужно от меня? Почему он держит меня в своих клещах?»
Толик остановился у комода и уставился в одну точку на стене, будто ища там ответа. Потом, словно опомнившись, взглянул на часы. Без двух минут пять. Придет или не придет? Больше всего он боялся услышать сейчас шаги Князя — его ботинки скрипели, как рассохшаяся телега на неровной дороге. Толик принялся считать секунды. Стук в дверь отдался в его сердце щемящим холодком. Пришел...
— Войдите! — отозвался Толик и присел на широкий подоконник.
Князь был точен. В комнату он вошел неторопливо, с какой-то особенной осторожностью прикрыл за собой дверь. Поздоровался одним взглядом, небрежно бросил пиджак на спинку стула, неторопливым жестом откинув на лоб русую прядь густых волос, отливающих ржаной желтизной, устало сел на диван. Откинувшись на спинку и заложив руки за голову, он принял позу озабоченного домашними хлопотами хозяина. Заговорил не сразу. На Толика не глядел, как будто его и не было в комнате.
— Как только в такую жару люди ухитряются работать? Сейчас заглянул в газету, и стало дурно. Напечатали там какого-то чучмека в бараньей шапке и в бешмете. Жарища, а ему хоть бы хны, пасет себе овец. И ведь не где-нибудь на нашей Колыме, а на Кавказе.
Толик, скрестив на груди руки, продолжал сидеть на подоконнике, в упор рассматривая Князя. «Скажи, чем, какими веревками ты путаешь меня? — мысленно спрашивал он себя и чувствовал, как в душе поднималось и вскипало озлобление. — Какой-то гипноз... Но шалишь, голыми руками ты меня не возьмешь! Я тебе не карманный воришка...»
И чтобы досадить Князю, он с расстановкой, нарочито спокойно сказал:
— Да, порядочные люди работают. Потеют у доменных печей, у паровозных топок, роют каналы в пустынях.
Князь покачал головой, словно желая сказать: «Мальчик, как ты наивен». Присвистнул и положил нога на ногу:
— Что касается меня, то от этой радости увольте.
— Это почему же?
— От одной мысли об этих раскаленных пустынях и всяких там доменных печах у меня сохнет в глотке.
— Что же ты думаешь делать? Снова за старое?
— Что я думаю? Ты не то спрашиваешь, Толик. Настоящий вор не думает. Он чувствует... Он любит.
— Что же ты любишь? — По губам Толика проползла кривая усмешка.
Князь встал, сладко, точно со сна, потянулся, медленно зашагал по комнате:
— Что я люблю? Много кое-чего я люблю на свете. А больше всего люблю летние прохладные ночи. Люблю огни ресторанов. Из открытых окон тянет легоньким сквознячком. На столе вино, много вина!.. Оркестр играет что-то немножко грустное... Ну, скажем, медленное, плавное танго. На сердце в такие минуты чертовски здорово! Люблю!.. За один такой вечер не жалко отдать годы!
— Для ресторанов нужны деньги. — Голос Толика прозвучал сухо.
— Открыл Америку! — Князь улыбнулся, но улыбка получилась вымученной. — Нужны деньги... А кому они не нужны? Покажи мне человека, который бы сказал, что ему наплевать на деньги. Помню, когда я сидел в одиночке в Томске, один мой корешок, когда нас выводили на прогулку, как-то продекламировал: «Что слава? — Яркая заплата!.. Нам нужно злато, злато, злато!..» Классно кто-то сочинил.
— Но чтобы водились деньги, нужно работать. — Толик знал, что он говорит прописную истину, которая сейчас могла особенно разозлить Князя.
— Почему же ты не работаешь?
Этого вопроса Толик не ожидал. Он не предполагал, что от защиты Князь перейдет в наступление. Вот уже четвертый месяц Толик ищет работы, и все впустую. Князь знал об этом и всякий раз, при удобном случае, издевался над неудачами Толика. Вот и теперь он не захотел лишить себя этого удовольствия. Не дожидаясь, пока Толик ответит, Князь скривил такую физиономию, точно хотел сообщить что-то чрезвычайно важное.
— Поди-ка сюда! — поманил он пальцем приятеля.
Толик продолжал сидеть на подоконнике. Он ждал от Князя очередного подвоха, о чем догадывался по ехидному выражению его лица.
— Я слушаю, говори.
Князь подошел вплотную к Толику, озабоченно склонил набок голову:
— Есть вакантная должность заместителя министра ликеро-водочной промышленности. Говорят, бедняга сгорел в цистерне со спиртом. Пил и перекувырнулся.
Довольный, что эта плоская острота выбелила щеки товарища, Князь захохотал, подперев бока руками. От натужного смеха на глазах у него выступили бисерные слезинки.
— Во всяком случае, воровать не собираюсь, — спокойно сказал Толик. И после некоторой паузы еще тише добавил: — А свои семьсот законных всегда заработаю у станка.
Князь изменился в лице. Втянув голову в плечи, он бросил угрожающий взгляд на Толика. Можно было подумать, что в следующую секунду он ударит его по лицу.
— О каком это станке ты говоришь?
— О самом обычном, токарном.
Князь снова залился неприятным, взахлеб, смехом. А когда вдоволь нахохотался, добродушно махнул рукой:
— Чудак ты, ей-богу, чудак. Наивен, как те мальчики, которые за убийство получают по двадцать лет и в первый же год из лагерей пишут во все места письма, что они осознали свою вину, что не дайте загубить их молодость... Пишут членам правительства, в Верховный Суд, даже писателей и тех жалобят слезами.
Князь засунул руки в карманы и, глядя в пол, снова принялся ходить по комнате. Лицо его как-то сразу постарело. От глаз разбежались узенькие тропинки морщинок.
— Запомни раз и навсегда: никакой работы ты здесь не получишь! Хоть лоб расшиби, а эта стена, — Князь постучал согнутыми пальцами по толстой кирпичной стене, — даже не шелохнется. Это тебе не Магадан, а Москва!.. Здесь с чистой биографией людей хватает. А ты чего захотел!.. — Он осуждающе покачал головой. Помолчал. — Да неужели ты не понимаешь, что на тебя смотрят, как на пугало, как на разбойника со старой Муромской дороги! С твоей статьей нужно подаваться куда-нибудь на Север или... — Он неожиданно замолк и, остановившись, полез за папиросой.
— Что «или»?
Толик напряженно ждал, что последует за этим «или».
Князь ответил не сразу. Он подошел к окну и пустым, невидящим взглядом уставился на пыльную мостовую. От одного вида раскаленного на полуденном солнце булыжника было и душно, и тоскливо.
— Что «или»? — переспросил Толик.
Князь круто повернулся:
— Или принять мою веру.
— Веру вора?
— Да!
— Это исключено! Я никогда не был вором.
— Я это знаю. Знаю и другое.
— Что же ты еще знаешь?
— Ты можешь быть хорошим вором. Ты умный и смелый парень. А это главное, когда ведется настоящая, крупная разработка.
— Ты кончил?
— Да! — Князь глубоко затянулся папиросой. — И рекомендую сделать это сейчас. Чтобы не мучить себя. Рано или поздно — все равно наши дороги сойдутся. Тебя загонят в этот мешок!
— В какой мешок?
— В каком ты видишь меня.
— Кто загонит?
— Люди.
— Какие люди?
— Те, кто дает тебе заполнять анкету, где черным по белому написан один каверзный вопрос: «Имели ли судимость? За что?»
Толик подошел к столу и взял папиросу из портсигара Князя. Все это время он крепился, не желая просить у того папиросу (не курил с утра, не было денег), но теперь не выдержал.
— Князь, скажи честно, ты когда-нибудь думал о работе? Было у тебя хоть раз в жизни просветление?
Князь осторожно стряхнул с папиросы пепел в перламутровую раковину. Сел на диван и, положив нога на ногу, закрыл глаза. Лицо его стало отрешенно-скорбным.
— Ты думаешь, я не искал работы? Не хотел работать?.. Никогда не забуду, как после первого срока вернулся домой. Решил: теперь-то я покажу себя! Теперь-то я заживу! Но оказалось, я тогда был наивен, как ты теперь. — Князь открыл глаза, посмотрел на Толика. Тот прислонился спиной к плитам голландской печи и смотрел куда-то сквозь стену. — Куда бы я ни обращался — я слышал одно и то же: «Вор!.. Вор!.. Вор!..» Слышал не ушами, затылком. В глаза этого не говорили, а я знал, что отказывают везде из-за судимости. Три месяца обивал пороги в отделах кадров. Куда только не совался! И везде одно и то же: «Пока не требуется», «Вчера был нужен слесарь-водопроводчик, сегодня взяли...». Потом все это так осточертело, что я решил: будь что будет! Помню, попал в какую-то «малину», пили двое суток напролет, потом проснулся в отделении милиции. Как ограбили меховую мастерскую — не помню. Через две недели судили за групповую. Оказалось, что, кроме мехового ателье, мы нечаянно задели мозги какому-то фраеру. Дали десять лет. Вот с тех пор я уже больше и не ищу работу. Пусть на меня лошади и дураки работают.
Проникновенный тон, скорбное выражение глаз, тяжелый вздох усталого человека, неожиданная многозначительная пауза — все это придавало словам Князя силу и убедительность, в которые нельзя было не верить. И Толик верил. Верил, хотя Князь красиво лгал, ударяя по самым больным, чувствительным струнам товарища. Князь никогда не хотел работать.
Все, что он только что рассказал Толику, было рассчитано на то, чтобы вышибить из-под ног того последнюю надежду поступить на работу.