Не обмолвившись ни единым словом, они дошли до Охотного ряда. Лариса была не из робких, но на этот раз она не находила, о чем можно заговорить со своим странным подшефным. В метро молчание для обоих стало тягостным.
Посмотрев на Алексея скорбными глазами, Лариса спросила:
— Вы упали?
Алексей густо покраснел:
— Нет, на меня напали бандиты.
— Бандиты? — Глаза Ларисы выражали одновременно и удивление и испуг. — Ой, как это интересно! Расскажите, пожалуйста. Я еще ни разу не видела, как людей грабят.
Выпалила и стыдливо спохватилась: «Дура, что же я делаю? У человека несчастье, а я обрадовалась».
— Вы меня извините, я не так выразилась, но я очень прошу вас рассказать, как и где это случилось.
Рассказывал Алексей сбивчиво, неохотно, с пропусками и совсем утаил случай с рестораном. Доведя рассказ до того, как он очнулся в роще без денег и без документов, Алексей кашлянул в кулак и, глядя поверх головы Ларисы, закончил:
— Ну, а дальше я попал в милицию. Это уже неинтересно.
— Нет-нет, интересно, рассказывайте дальше. Мне ужасно нравятся такие штучки. Ведь я и на юридический то пошла только потому, что безумно люблю всякие приключения и опасности. Расследовать, ловить преступников... Это же очень интересно! Пожалуйста, рассказывайте дальше.
Алексей рассказывал, а Лариса не сводила с него глаз. Так, попривыкнув друг к другу, они доехали до Сокольников. В глазах девушки Алексей был уже героем. Не стесняясь прохожих, она шла теперь рядом с ним и дотошно забрасывала его вопросами. В разговоре Лариса не упускала возможности блеснуть и своими знаниями.
— А они очень страшные?
— Да как вам сказать? Обыкновенные.
— Ну ясно, характерные уголовные типы: с узкими низкими лбами, с бандитскими челками и хищными челюстями. Что вы там ни говорите, а я на этот счет ломброзианка. Преступность — это патология. Да, кстати, какие у них ножи? Финские или кинжалы?
— Ножей я не заметил.
— Ах да, я и забыла. Профессор Бурминой говорил нам на лекции, что нож в двадцатом веке как орудие преступности уже не типичен. Его вытесняют другие орудия насилия — огнестрельные.
Говорила Лариса по-книжному, выспренно, грамотно. Слова «лекция», «профессор», «патология», «ломброзианка» (последнее слово Алексей слышал впервые и силился его запомнить, чтобы потом посмотреть в энциклопедии) и еще много других научных слов, слетевших с ее языка, вызвали у Алексея необъяснимое уважение к этой маленькой стройной девушке со светлой головкой и умными синими глазами. Хотя сегодня он сам видел резолюцию ректора о зачислении его на юридический факультет, однако студентом он себя еще никак не чувствовал. В нем ничего не изменилось по сравнению с тем, каким он был месяц и даже год назад. А вот Лариса была настоящая студентка. Она даже «л» выговаривала не как все, а по-особенному, неуловимо мягко и красиво. Свое имя она произносила как что-то среднее между «Лариса» и «Уариса».
Вначале разговор с Ларисой Алексей воспринимал почти как допрос. И только когда она стала расспрашивать о доме, о деревне, о матери, о девушке, Алексей впервые почувствовал, что он не в милиции.
Родная деревня, мать, девушка... Вот любимой девушки у него еще нет. Не до этого было, сидел ночами над книгами, выжимал на золотую медаль.
Когда Лариса узнала, что среднюю школу Алексей закончил с золотой медалью, она молча подняла глаза и про себя заметила: «Все ясно. Высокий развитый лоб, умный печальный взгляд и этот особый, благородный овал лица, который обычно встречается у людей одаренных — у поэтов, у художников, у музыкантов...»
В общежитии в июле, как правило, не бывает того порядка, какой поддерживается в течение учебного года. Студенческий городок в это время превращается в туристскую базу. Студенты разъехались на каникулы, а комнаты занимают абитуриенты, студенты из других городов, молодые иностранные гости-туристы. С утра до поздней ночи у проходной будки толпятся группы приезжих и отъезжающих.
Беспорядочная сутолока у окошка дежурного коменданта, снующие взад-вперед, чем-то взволнованные длинноволосые парни, хлопанье дверями в комнатах, бесконечно длинный коридор, где за поворотом шел такой же поворот, — все это Алексею показалось непонятным, чужим, далеким...
Видя беспомощную растерянность своего подшефного, Лариса еще горячее принялась устраивать его быт. Если бы в эту минуту на нее посмотрела мать и увидела, как ее дочка-паинька по-хозяйски распекает коменданта этажа за то, что тот попытался всучить Северцеву рваную простыню, она прослезилась бы от умиления.
— Вы думаете, что вы даете? Нет, вы только посмотрите сами, что вы даете? — Лариса раскинула на руках простыню и сделала такие глаза, что комендант, парень лет двадцати трех, привыкший ко всяким проявлениям студенческого гнева, усовестился. Он скомкал простыню и бросил ее в угол. Из кипы белья он выбрал самую белую простыню и подал ее Ларисе:
— Пожалуйста, новенькая.
— Вот это другое дело, — как само собой разумеющееся, сказала Лариса и положила простыню на стопку белья, лежавшую на вытянутых руках Алексея.
Заправлять кровать Лариса принялась сама, хотя дома за нее это делала домработница.
Алексею никогда в жизни не приходилось заправлять койку подобным образом. Лет до двенадцати он спал с бабкой, подстилая под себя старый тулуп и покрываясь рядном. Когда бабка умерла и Алексей стал ходить в седьмой класс, сосед-плотник по просьбе матери сколотил ему за пуд пшеницы деревянный топчан на козлах. Матрацем служил холщовый тюфяк, набитый соломой. Накрываться стал бабкиным одеялом, которое она никому не давала (приданое!) и берегла в сундуке до самой смерти. Ватное, из красных и синих треугольных лоскутков, оно было мечтой семилетнего Лешки.
«Две простыни. Одна на тюфяке, другая под одеялом. Вот это да!..» — подумал Алексей, запоминая, как все это укладывается и подворачивается, чтобы потом управляться самому.
Расправив одеяло и натянув его так, что на нем не осталось ни одной морщинки, Лариса приказала, чтоб Алексей и впредь держал такой же порядок.
— Вот разозлюсь и нарочно возьму над вами шефство. И не на день, не на неделю, а сразу на целый учебный год. Попробуйте у меня тогда!
Не успела Лариса докончить фразы, как в комнату постучались.
— Да-да, войдите, — громко и по-хозяйски ответила она, взбивая маленькими, но ловкими и сильными руками подушку.
В комнату вошел Гусеницин. Он был одет в серый костюм. Лариса приняла его за сотрудника студгородка. Извинившись, он предложил Алексею немедленно проехать с ним в милицию.
— Странно, — Лариса дернула плечиком. — Так человека можно совсем затаскать. Ничего не понимаю.
Гусеницин посмотрел на Ларису насмешливым взглядом и улыбнулся краешками тонких губ:
— А об этом, барышня, вам и не следует понимать. Еще рано. — Сказал подчеркнуто мягко, даже ласково, как взрослые разговаривают с маленькими.
Такой ответ Ларисе не понравился. Встав в горделивую позу и подперев бока руками, она прищурилась, сжала свои почти детские, пухленькие губки и обрушила на Гусеницина целый поток доказательств, который Алексею показался скорее бранью, чем спокойным разговором. Она заявила, что судьба Северцева ее интересует, во-первых, как шефа (Лариса заявила, что шефство она выполняет не только как особое поручение декана, но и как общественную комсомольскую нагрузку), во-вторых, вызов Северцева в милицию ее интересует еще и как юриста (тут она для солидности на один курс прибавила, заявив, что перешла на третий курс), в-третьих, в таком тоне с девушкой разговаривать невежливо.
Вспомнив, что не так давно его «пробирали» за черствость и бездушие, Гусеницин улыбнулся широко, но не от души.
«Ах ты, стрекоза-егоза», — хотел было сказать он, хотя думалось совсем другое: «Когда же ты уймешься, сопля эдакая? Тоже мне юристка нашлась, студентка прохладной жизни...»
Улучив минуту, когда Лариса передохнула и сделала паузу, Гусеницин извинился за тон и за то, что он всего лишь на один час лишит ее «высоких шефских полномочий». Последние слова были сказаны так уважительно, что Лариса не поняла, что здесь — тонкая ирония или обычный деловой разговор приторно-вежливого человека.
Гусеницин понял замешательство Ларисы и предложил: — Если хотите — поедемте вместе с нами. Вам как юристу это пригодится.
Лариса молча и пытливо посмотрела на Гусеницина и увидела в нем что-то неприятное, а что — понять не могла.
— Ну, так что, уважаемая коллега, поедемте, я вас приглашаю.
В словах «уважаемая коллега» Лариса услышала насмешку. «Ах так, ну что ж!..» — разозлилась она и швырнула подушку в изголовье кровати.
— Хорошо, я еду!
Рядом с шофером в «Победу» Гусеницин посадил Ларису. Всю дорогу ехали молча. Алексею говорить с Гусенициным было не о чем. Его присутствие вновь напомнило ему все то, что пришлось передумать за прошедшую неделю.
В дежурной комнате милиции, где Северцеву и Ларисе предложили подождать, пока их вызовут, было накурено. На лавках у стен сидело около десятка милиционеров. В ожидании инструктажа они лениво перебрасывались Шутками;
— Эх, работушка наша адова! — вздохнул сержант Щеглов, выбивая из мундштука застрявший окурок.
— Да ты никак жизнью недоволен, Щеглов? — спросил рябой старшина Коршунов, снимая с ноги сапог.
— Доволен, недоволен, а вот когда Иванов рассказывал, как устроился сержант Сучков, так у тебя аж слюнки потекли. Я видел, как ты с лица перевернулся.
— Подумаешь, должность — устроился садовником к профессору. Ни в жизнь не пошел бы.
— А что? — взъерошился Щеглов. — Не пошел бы? Да тебя никогда и не возьмут. Все яблоки в карманах перетаскаешь. Знаю я тебя. Не работа, а дом отдыха, ходи по саду и околачивай груши. Надоело — ложись под яблонькой и похрапывай сколько тебе влезет.
Довольный тем, что «его берет», Щеглов победно посматривал по сторонам.
— Щеглов, ты когда-нибудь читал книги про класс крестьян в двадцатые годы? — серьезно спросил Коршун