Анна, словно о чем-то догадываясь, покраснела:
— Сын в командировке. Уехал на две недели.
Правый ус Рема дрогнул, на лице обозначилось подобие улыбки, которая тут же потухла.
— Ай, как жаль... Ай, как жаль... — Он закачал головой и налил в стакан воду, в которую поставил цветы.
То, что произошло дальше, всю жизнь будет жечь Анну стыдом и раскаянием. Она пила водку. Пила столько же, сколько пил Рем. Вначале в глазах ее поплыл пол, потом зашатались стены. А когда под утро проснулась, то ясно поняла, что полюбила этого человека. Она потянулась к нему всем своим истосковавшимся вдовьим сердцем.
Косились соседи. На кухне Анна слышала недвусмысленные намеки и насмешки, кто-то на дверях за время ее отсутствия нарисовал карикатуру. Анна страдала. Тайком плакала, но сделать с собой ничего не могла. Самым страшным было для нее возвращение из командировки сына. Она уже считала дни. И чем ближе подходил час его приезда, тем неистовее ласкала она Рема, тем сильнее мучила себя думами о том, что же будет дальше.
А дальше все случилось так, как она не ожидала. В одну из ночей в дверь тихо постучали. Толик, сын. Так стучался только он. Вместо двух недель он пробыл в командировке десять дней. Анна заметалась по комнате, наспех постелила Рему на диване, кинула ему подушку.
Толик включил свет; вначале удивленным, потом испуганным взглядом окинул комнату и не мог понять, почему заныло сердце. Предчувствие, что случилось что-то нехорошее, обидное, обожгло его впалые щеки горячим румянцем.
— Кто это у нас, мама?
Нижняя челюсть Анны дрожала будто в лихорадке. Она даже не смогла поцеловать сына.
— У нас... гость, сынок. Раненый капитан, к которому мы ездили в госпиталь. Да что же ты стоишь в дверях? Почему не проходишь? Господи, как ты похудел!..
Анна наконец справилась с дрожью. Она подошла к сыну, обняла его и поцеловала в обветренные щеки.
...С этого дня между матерью и сыном словно пробежала черная кошка. Толик не мог смотреть матери в глаза. На другой день он снял со стены портрет отца и спрятал в комод.
— Это зачем?
— Так надо, — сдержанно ответил он и вышел из комнаты. В свои шестнадцать лет он уже многое понимал.
Рема оставили при штабе Московского военного округа. Анна была до безумия рада и в то же время напугана таким назначением. «Что будет дальше?!» — мучил ее один и тот же вопрос. Встречи были тайные, у знакомых, и лишь изредка дома. А кто-то продолжал рисовать химическим карандашом на дверях ту же оскорбительную карикатуру. Эту карикатуру видел и Толик. От стыда он не мог поднять глаз на соседей, даже перестал заходить на кухню. А однажды на рассвете Анна проснулась и сквозь сон услышала какие-то сдавленные всхлипы. Открыла глаза. Толик плакал, уткнувшись головой в подушку.
Анна подбежала к дивану и обняла голову сына:
— Прости меня!.. Прости. Я встану перед тобой на колени! — И она опустилась на пол.
Рыдания Толика усилились. Плечи его вздрагивали все судорожней. Он лежал ничком и не мог овладеть собой.
...А днем у Толика была получка. Первый раз он пришел домой пьяный, с недоброй улыбкой. Горькая судорога сводила его губы.
Половину получки он пропил.
— Почему так мало денег? — тихо спросила мать.
— Я угощал друзей.
— По какому поводу?
— По такому, что у меня, говорят, скоро будет новый папочка с усиками...
Не дотронувшись до денег, Анна вышла из комнаты. Когда вернулась, Толик стоял у окна и, глядя на улицу, процедил сквозь зубы:
— Я перееду к тете Поле.
В тот же вечер, забрав кое-какое бельишко и фотографию отца, Толик ушел из дому. На столе он оставил записку:
«Мама! Желаю тебе счастья. Целую. Твой сын».
Анна прочитала записку и, обессиленная, опустилась па табуретку. В это время кто-то постучал. Пошатываясь, она подошла к двери и открыла. На пороге стоял Рем. Гладко выбритый, смуглый, розовощекий, он улыбался. Смело шагнув навстречу Анне, обнял ее и поцеловал влажные от слез глаза.
— Что с тобой? Ты опять плачешь? — Поддерживая Анну, он провел ее к дивану. — До сих пор не можешь хорошенько разъяснить сыну, что в наших отношениях нет ничего дурного...
— Ах, перестань, Рем! Если б ты был матерью!..
В этот вечер они долго говорили, что им делать дальше. Взяв себя в руки, Анна спросила:
— Рем, скажи, кто я тебе? — В ее взгляде застыл испуг: что он ответит?
— Странная постановка вопроса! Ты, Анечка, чудачка. Такие серьезные шаги решаются не теоретически. Зачем об этом говорить? В этих вещах все приходит само собой.
— Не криви душой. Говори! Не бойся! Я готова к самому страшному.
Рем прошелся по комнате, зачем-то задернул занавеску, стряхнул с рукава гимнастерки прилипшую пушинку и вздохнул:
— Анна, ты прекрасно знаешь, что идет война. Разве можно сейчас говорить о женитьбе, когда не сегодня-завтра меня могут отправить на фронт? Другое дело — кончится все это, тогда другой разговор.
Лицо Анны посуровело, стало решительным.
— У меня есть сын, который мне дороже всего на свете. Перед ним я и без того на всю жизнь виновата. Я причинила ему столько горя... — Ее стали душить слезы, и она продолжала с трудом: — Я люблю тебя. Люблю так, что...
Слезы перешли в рыдания.
Рем сидел на диване и нервно курил. Папироса в его пальцах дрожала. А в прищуренных глазах прыгал злой огонек раздражения.
— Скажу тебе: так продолжаться дальше не может. Мне не по силам оставаться в этой неопределенности.
— На все это я отвечу завтра. А сейчас довольно слез, приготовь ужин. — Рем развернул пакет. В нем была водка, колбаса и хлеб. — Где сын?
— Ушел к тетке.
— Зачем?
— Со мной он жить не может. Вот прочитай.
Рем прочитал записку и бросил ее на стол. Широкими шагами он принялся ходить по комнате, о чем-то сосредоточенно думая. Потом подошел к Анне, положил ей на плечи руки и долго-долго смотрел в глаза. Анна опустила голову.
Снова утро было встречено в жаркой бессоннице.
Теперь Рем оставался у Анны каждую ночь. Соседи поговаривали, что не за горами должна быть и свадьба.
Однажды вечером в комнату постучал Толик. С дрожью Анна подошла к двери и долго открывала крючок. Было для нее в этом родном стуке что-то новое, тревожное.
Толик вошел в комнату все с той же недоброй улыбкой, которую она впервые увидела на его лице в тот вечер, когда он уходил из дому. Поздоровался, как здороваются малознакомые или совсем чужие люди. От него пахло водкой.
— Ты опять пьян? — с нескрываемым беспокойством спросила мать.
— Пью за ваше счастье.
Он достал из кармана бутылку.
— Не смей! — Анна подошла к сыну, хотела отобрать водку, но он отстранил ее руку:
— Мама, я уже не маленький мальчик. Мне семнадцать. Скоро пойду на фронт. А сегодня пришел выпить вместе с вами.
Анна заплакала. Толик сделал вид, что не заметил ее слез.
— Что же вы молчите, Рем Вахтангович? Так, кажется, вас зовут?
— Я с удовольствием! Выпить? Пожалуйста! — И Осташевский поспешно принялся открывать консервы. Видно было, что он чего-то боялся. В движениях его не было уверенности, пальцы дрожали, а маслянистый взгляд красивых глаз время от времени тревожно скользил по губам Толика, которые коробила кривая улыбка.
Толик разлил водку в три стакана. Рему и себе он налил почти по полному.
Осташевский, едва пригубив стакан, поставил его на стол. Он не сводил беспокойного взгляда с Толика, который, откинувшись на спинку стула, пил медленными крупными глотками. В правой руке Толик крепко держал столовый нож.
— Ешьте, а то опьянеете. — Осташевский пододвинул Толику колбасные консервы и хлеб.
— Спасибо, я сыт.
Анна подошла к столу. Вытирая заплаканные глаза, она глухо проговорила:
— Как тебе не стыдно! В твои-то годы! Отец и тот по стольку не пил!..
— Отец?! — Толик даже подскочил на стуле. Шатаясь, он подошел к этажерке с книгами, когда-то приобретенными отцом, обнял ее и, запрокинув высоко голову, горько и надрывно засмеялся. Давясь слезами, он еле-еле выговаривал: — Отец!.. Если б он посмотрел сейчас на своего сына, как ему весело живется!.. — И вдруг словно какая-то внутренняя сила выжгла в душе его горечь и обиду. Вытерев рукавом пиджака слезы, он подошел к Осташевскому и, не глядя на него, заговорил: — А вас, Рем Вахтангович, перед уходом хочу просить, чтобы маму вы не обижали. Запомните, я это говорю не потому, что пьян. Все это я обдумал за целый месяц... В случае чего... если обидите маму — будете иметь дело со мной.
Капитан старался спокойно улыбаться, но улыбка эта не скрывала охватившую его тревогу.
— Довольно, довольно, Толик. Ты сегодня рванул лишнее. — Он отечески похлопал его по плечу.
Осташевский стал подливать в стакан Толика, но тот покачал головой, пьяно скрипнул зубами и посмотрел на мать. В ее глазах он не встретил ни одной искорки прежней любви. Более того, каким-то подсознательным инстинктом он ощутил, что в сердце матери к нему сейчас больше ненависти, чем любви. Никогда в жизни она так на него не смотрела...
Толик отступил на шаг, медленно поднял правую ногу и изо всей силы ударил по крышке стола. Стол с грохотом и звоном отлетел к стене. Все, что было на нем, рухнуло на пол.
Не сказав ни слова, он круто повернулся и выбежал из комнаты.
Анна кинулась вслед, но было поздно. По переулку проходила колонна пустых грузовиков. Прицепившись к одному из них, Толик забрался в кузов и скрылся за поворотом, где переулок вливался в широкую асфальтированную улицу.
...На следующий вечер Рем не пришел. Не пришел он и на третий день. Анна звонила ему в общежитие, но он уклончиво объяснил, что последнее время много приходится работать, что сильно устает, а поэтому не до встреч. А ей нужно было во что бы то ни стало поговорить с ним. Целый месяц она скрывала от него, что беременна.
По дороге к двоюродной сестре, у которой жил Толик, Анна думала о Реме. С думами о нем она ложилась и вставала. И чем дальше, тем страшней становилось ей при мысли о том, что родного сына он загораживает собой, гасит ту горячую материнскую любовь, которая согревала ее в самые тяжелые минуты.