— Скажи ему, что с безоружными бабами воевать легко... — Злая улыбка пробежала по ее лицу.
Майор вложил пистолет в кобуру и что-то скомандовал солдатам, стоявшим за его спиной. Те со всех ног кинулись к матери, заломили ей руки и поволокли в комендатуру. Наталка видела, как упиралась она ногами в ступеньки крыльца, как изо всех сил пыталась вырваться, но солдаты грубо подняли ее на руки и внесли в сенцы комендатуры.
Что было дальше, Наталка помнит плохо. Все плыло, как в тумане... Смутно припоминается только одно: она кинулась за матерью, но на крыльце ее схватил за косы часовой и швырнул по ступенькам вниз. С разбитыми губами она еще раз попыталась проскочить в сенцы комендатуры, но удар прикладом сбил ее с ног. Наталка ощутила во рту что-то липкое, солоноватое. А когда очнулась, то увидела: четыре крытых грузовика были набиты людьми.
Заведены моторы. Поддерживаемая под руки двумя здоровенными солдатами, по ступенькам сходила мать Наталки. Лицо ее в кровоподтеках, губы походили на свежую рваную рану, волосы растрепаны. А в больших карих глазах застыл такой ужас, что, встретившись со взглядом матери, Наталка почувствовала, как ноги у нее подкосились. Она упала на колени:
— Мама! Мама!..
Мать рванулась к дочери, но солдаты заломили ей руки. Она глухо простонала:
— Прощай, доченька...
Как посадили мать в машину, как подобрала Наталку бабка Апросиниха и принесла к себе домой, девочка не помнила. В тот же вечер она заболела и без сознания, в бреду пролежала два дня. Лишь на третий открыла глаза и никак не могла понять, где она находится.
...Был сорок первый год. Горели хлеба... Пролетали над Украиной косяки немецких истребителей и бомбардировщиков. Месили грязь и поднимали пыль танки и пушки-самоходки. Буксовали на разбитых дорогах колонны автомашин с солдатами и снарядами. И все это двигалось на восток... Кажется, не было конца и края этой черной силе, которая разоряла разбитые, полусожженные деревни.
Вслед за летом наступила дождливая осень. После осени пришла холодная, ветреная зима. Железные лавины с черной свастикой все текли и текли. К сердцу России, к Москве...
Весной с первыми подснежниками в сердце Наталки вдруг светлячком вспыхнула надежда, что не за горами тот день, когда войска, в которых сражался ее отец, придут в деревню с востока и, даже не отдохнув, двинутся на своих грохочущих танках в ту сторону, куда увезли мать — в Германию.
Отцвели подснежники... Зацвели вишни и яблони. Надежда еще сильнее застучала в детском сердце. Отец так любил открывать в это время окна в сад!
Отцвели вишни и яблони... А советские краснозвездные танки все не показывались. Лишь с запада, куда увезли мать, все шли и шли новые пополнения солдат, одетых в зеленую форму.
Нарядив в червонное золото деревья, осень тихо, беззвучно плакала над погибшими русскими воинами, роняя над их могилами кленовые желтые слезы. И печальный ветер тихо и уныло пел погребальную песню над холмиками безымянных героев.
В декабре золотой наряд над могилами зима покрыла белым пушистым саваном. Скорбела и плакала Украина. Но сердце в ее широкой груди стучало гулко. Она жадно прислушивалась к тому, что делалось под Сталинградом. Там решалась судьба войны.
...И снова весенние подснежники таращили свои пушистые глазенки в голубое небо Украины. Таких подснежников не было в Сталинграде, там земля была сожжена и смешана с железом и камнем. Зато в украинских степях подснежники тянулись к солнцу и были венком для тех, кто остался лежать в земле Сталинграда.
И вот наступил наконец тот долгожданный день... Великий день! Недаром школьники, которым пришлось узнать, что такое немецкая неволя, в своих классных сочинениях на тему «Самый памятный день в моей жизни» с волнением описывают, как вступали советские войска в родной город или село.
Наталка задыхалась от счастья, когда увидела, как мимо огородов отступали немцы. Она даже позабыла страх и распахнула настежь окно, чтобы отчетливей слышать, как где-то совсем недалеко грохочут наши танки, как на окраине деревни рвутся снаряды... Бабка Апросиниха, пугливо выглядывая из погреба, крестилась при каждом разрыве. Она то принималась ругать Наталку, то умоляла спуститься в убежище, но та, раскинув широко худенькие руки, уперлась ими в косяки окна и восторженно кричала:
— Наши!.. Ты слышишь, бабушка, наши идут!..
Чувства безудержной радости и восторга, которые распирали грудь Наталки, постепенно передались и бабке Апросинихе. Вылезая из погреба, она после каждой ступеньки крестилась и приговаривала:
— Слава тебе, господи! Дожила до светлого денька. Теперь и умирать можно! Дождалась своих соколиков! — По ее морщинистым щекам текли слезы. На коленях она проползла в угол, где под самым потолком висела закопченная икона божьей матери, и принялась класть поклоны.
А снаряды рвались совсем близко. Один угодил где-то рядом с хатой. С дребезгом посыпались стекла. Не шелохнувшись, Наталка стояла у распахнутого окна и смотрела туда, откуда вот-вот должны показаться солдаты с красными звездочками на пилотках. Они ей часто снились по ночам...
Когда перед самым окном хаты прогудела грузовая машина, за рулем которой сидел седой, с искаженным от страха лицом немецкий офицер, Наталка увидела, как из-за дубовой рощи выполз, вытянув свой орудийный хобот, краснозвездный танк. За ним показались еще танки. Девочка не могла больше оставаться в хате. Выпрыгнув из окна, она выбежала на дорогу и кинулась навстречу гремящим машинам.
Наталка не помнит, как очутилась в объятиях высокого пожилого танкиста, который подхватил ее и прижал к груди. Обвив руками потную шею солдата, она рыдала от счастья... А когда опомнилась, то увидела, что вся деревня вышла на улицу приветствовать освободителей. Даже бабка Апросиниха и та приковыляла к танкам. Одной рукой она вытирала слезы, другой крестила загорелых и прокопченных солдат:
— Спаси вас бог!.. Спаси вас бог, детки мои!.. — Это единственное, что могла она выговорить. Губы ее дрожали, руки тряслись.
Дед Евлампий, живший в переулке на отшибе, принес на железном листе только что подсохший рубленый самосад и потчевал им солдат. Солдаты тянулись к листу, щепотками брали табак и тут же вертели огромные самокрутки. На этот же лист с самосадом чьи-то руки клали ответные подарки: немецкие трофейные сигареты, куски мыла, кто-то положил красивую зажигалку, металлический портсигар, гвардейский значок...
Растроганный дед Евлампий долго не мог выговорить ни слова. Наконец справился с волнением:
— Да за что же это, сынки? За что честь такая?! Спасибо, спасибо, родные... — А у самого слезы... Неудержимые слезы текли из глаз и скрывались в бороде. Высокий, худой и загорелый, он был точно высечен из дубового корневища, а вот слезы подвели... Не выдержал.
Молоденький шустрый танкист с белесыми усиками подскочил к деду и, свинтив с фляги колпачок, налил в него трофейного рому:
— Давай-ка, дедушка, за возвращение! За победу!
Старик выпил даже не поморщившись.
Раздалась команда «По машинам!», и все потонуло в реве моторов, лязге гусениц, грохоте прицепов...
Теперь уже Наталке жилось легче. И только один червь день и ночь, не переставая, точил ее сердце: что с матерью? Где она? Жива ли?
Не было писем и от отца. А через два месяца после освобождения, в сырой, пасмурный день, пришла похоронная. Командир части писал на имя Ирины Петренко, что муж ее, Петр Гаврилович Петренко, погиб смертью храбрых в бою за Советскую Родину.
Как подкошенный цветок, рухнула Наталка на расшатанную деревянную кровать, накрытую рядном.
Где-то под Орлом выросла новая солдатская могила, над которой в немом молчании стояли уставшие от боев однополчане. Потом прозвучал троекратный ружейный залп: последняя почесть воину.
...Весной сорок пятого года, в мае, девятого числа, пролетела над страной весть о том, что война кончилась. Победа!..
Победа!.. Короткое слово,
Короче, чем сабельный взмах.
А всмотришься — видишь пропитанный кровью
Тысячеверстный солдатский шлях.
Победа... Литавры, фанфары,
Волны знамен, громовой салют...
Только у матери, матери старой
Слезы невольно текут, текут...
Был ее сын боевым офицером,
Он не вернулся в родительский дом.
Где-то под Ельней звезду из фанеры
Разве лишь ветер заденет крылом...
Эти строки недописанного стихотворения нашли в сумке убитого под Берлином солдата. До конца войны он не дожил несколько часов. Когда Наталка прочитала эти стихи в газетном очерке военного корреспондента, отчетливо увидела лицо женщины, очень похожей на ее мать. Радость торжества великого дня облита горечью слез. А где теперь ее мать?.. Где мать Наталки?..
...И снова, казалось, уже по-особому, зацвели вишни и яблони. Ожила и неслась над Украиной раздольная песня «Рэвэ тай стогнэ Днипр широкий».
В июне, в тихий солнечный полдень, когда в воздухе колыхалось стеклянное знойное марево и разомлевшие тополя струили еле уловимый сладковатый аромат, к калитке хаты бабки Апросинихи подошла худая женщина с котомкой за плечами. «Нищенка», — подумала Наталка и уже хотела бежать в комнату, чтобы вынести хоть несколько вареных картофелин, как вдруг почувствовала, что в сердце ее что-то кольнуло. Эти глаза!.. Большие печальные глаза!..
А женщина стояла у калитки неподвижно, как высохшая мумия, для которой искусный художник-муляжист сделал почти живые глаза. Ничто не дрогнуло, не шелохнулось в ее лице. Даже взгляд и тот, как остановился на Наталке, так и замер.
— Мама!.. — выдохнула Наталка и попятилась назад. Потом, словно подхваченная вихрем, бросилась к калитке. — Мама!.. Мама! — только и могла она проговорить.
Это была уже не та гордая чернобровая красавица. Вместо отливающих синевой густых черных волос, всегда аккуратно расчесанных на пробор, теперь осталась блек-лая, с проседью, проредь. Не было и той осанки, которая придавала всему ее облику властность и гордость от сознания собственной красоты. А потом этот кашель, сухой, надрывный, при котором высохшая рука с платком тянется ко рту. Выцвели и г