— К сожалению, он был в отпуске.
— Как фамилия этого хорошего соседа?
— Фамилии не знаю. Знаю, как зовут.
— Как?
— Григорием Осиповичем.
— Кто он по профессии, чем занимается?
— По торговой линии. Башковитый мужик. У него дача — целая латифундия. Не хуже, чем у родителей кандидата наук, что отдыхает сейчас на Солнечном берегу и Болгарии.
— А что у твоего школьного дружка, а по–нашему теперь потерпевшего, хорошая дача?
— Не то слово. — Барыгин, словно что–то припоминая, устремил взгляд в зарешеченное окно. — Двухэтажный особняк, финская баня, фонтан с изразцами, каменный гараж, под окнами розарий…
— А откуда обо всем этом ты знаешь?
— Бывал я там несколько раз, когда еще в школе учился. Но тогда одноклассник жил поскромнее. Недели три назад я с Шаминым специально ездил туда — так аж ахнул. Семья шесть человек, а зарплату получают двое: сама — директор магазина и муж тоже где–то по торговой части ворочает.
— И что же вы делали у тетки в Софрино?
— С горем пополам в Загорске у лавры загнали одному грузину чайный сервиз «Мадонну» и всю ночь пили.
— За сколько продали сервиз?
— Почти задаром. За пятьсот рублей.
— Почему так дешево?
— Попался неграмотный кацо. В фарфоре разбирается, как баран в библии. Все спрашивал джинсы и дубленки. Даже приговаривал: «Ныкакие денги не пожалею…» — ломая язык. Барыгин последнюю фразу произнес с кавказским акцентом. — Хотя никак не пойму, зачем им у Черного моря нужны дубленки. Там круглый год можно в пиджаке проходить. Вот уж чудики–юдики.
— Не отвлекайся, Барыгин. Что еще вы делали в Загорске?
— Толкнулись к валютным туристам — там тоже пустые хлопоты в казенном доме.
— Что это за валютные туристы?
— Иностранцы… Не из соцстран, а из проклятых буржуазных, долларовых. У Троице–Сергиевой лавры каждую субботу и воскресенье стоят целые колонны «Икарусов». Православные богомольцы. Едут к нам с валютой.
— Ну и что, не получилось купли–продажи?
— Не получилось,.. Трудно с ними. Языков не знаем. У Шамина, как и у меня, — восьмилетка, а у Темнова и того нет. Дальше «дер тыша» и «дас фенстера» никто из троих не пошел. Шарахаются от нас, как от прокаженных. Идиоты — даже не знают русское слово «серебро».
— Валерия с собой в Загорск брали?
— Нет. После ночной попойки он лежал как пласт. Его рвало так, что он был аж весь зеленый. Думали — концы отдаст. Молоком отпаивали.
— И что же было дальше, после того, когда увидели, что с иностранцами контакта не получается?
— Решили на следующее утро махнуть в Москву. Взяли все вещи и на электричке уехали.
— Все четверо?
— Все четверо.
— В какое время?
— В десятом часу.
— В воскресенье?
— Да.
— Итак, через час вы приехали в Москву… С вами были все три чемодана?
— В Москву мы приехали с двумя чемоданами.
— А где остался третий?
— У тетки.
— Что в нем было и почему вы его там оставили? — Авторучка в руках Ладейникова механически бегала по разлинованным страницам фирменных листов протокола допроса. Время от времени он вскидывал глаза на Барыгина и задавал очередной вопрос, чтобы не обрывать нить непрерывного рассказа допрашиваемого.
— Он был очень тяжелый. К машине его нес Валерка. С платформы до дачи тетки тоже нес Валерка.
— Что было в этом чемодане?
— Он был набит книгами.
— Вон как?!. — Ладейников сделал в протокольной записи остановку. — Потянуло к литературе?
— Да это все Верблюд! У него дома ни одной книжки. А тут, наверное, как увидел позолоту корешков, так и рот разинул. Ну и набил ими самый большой чемодан. — Барыгин на минуту умолк. — Книги–то вроде бы ценные, да как их определишь: какая сколько стоит? Они все с печатью хозяина. С ними только засыплешься.
— Что изображено на рисунке печати?
Барыгин задумался, стараясь припомнить рисунок.
— Кажется, голубь. А может быть, чайка. Крылья в разлете, а в клюве держит венок. Под венком надпись–фамилия хозяина, И. Г. Краснопольский. Ну и всякие там завитушки, цветочки, листики… Что–то в этом роде.
И эти показания следователь внес в протокол допроса.
— Что это были за книги — названия?
— Да разве упомнишь их названия. Хорошо помню Библию. Вот такой толщины… — Сведенными ладонями Барыгин изобразил толщину книги. — В серебряном окладе, такой же толстый Коран, три тяжеленных тома «Мужчина и женщина»… Верблюд в Софрино до полночи листал второй том, голых баб рассматривал и половой вопрос изучал. Он любитель этого дела.
— Еще какие были книги?
— Двухтомник Дениса Давыдова, тоже старинного издания, потом несколько томов «Человек и Вселенная»… остальные названия я уже не помню. В общем, целый чемодан. Все книги — старинные, в кожаных переплетах, а Библия и Коран — в серебряных окладах и с цветными камешками. На солнце так переливаются…
— Мы остановились на том, как вы все четверо в одиннадцатом часу утра сошли с электрички на платформу Ярославского вокзала. И что же дальше?
— Валерку тошнило. Его выворачивало наизнанку. Я пошел с ним в туалет. Не хотел оставлять одного. Он бледный как смерть.
— А Шамин и Темнов?
— Шамин и Темнов, как и условились в электричке, пошли в камеру хранения сдавать чемоданы. Дома с чемоданами нам появляться нельзя. Нужно было искать клиентов, чтобы сбыть серебро, фарфор и хрусталь. У нас их было два чемодана. С книгами сложней. На них нужен купец понимающий.
Видя, что следователь иногда в записях отстает от показаний допрашиваемого, Барыгин делал паузы, и, когда ручка Ладейникова останавливалась, он продолжал рассказ:
— В туалете мы с Валеркой пробыли минут пятнадцать, пока он окончательно не очистил желудок и не умылся. Тут же пошли к камере хранения. Прошли по всем отсекам: нигде не нашли ни Шамина, ни Темнова. Подождали еще с полчаса. Я понял, что их замели. С нами в электричке ехал подозрительный тип. Я еще в вагоне подумал: наверное, ваш сотрудник. — Барыгин, глядя на пачку сигарет, попросил закурить. Ладейников молча кивнул головой и тоже закурил. — С вокзала я позвонил Шамину — его дома не было. У Темнова телефона нет. Ничего не оставалось делать, как ехать по домам. С Валеркой я расстался, когда мы вышли из метро «Проспект Маркса». Он пошел в сторону Моссовета, я зашел в Художественный проезд, выпил в кафе «Артистическое» сто граммов коньяка и пошел домой. Поздно вечером зашел во двор Валерки. Мать из–за города еще не приехала. Позвал его переспать у меня — он не согласился. Решил в скверике ждать мать и отчима. А дальше вам все известно.
— После того как вы сошли с электрички на платформу Ярославского вокзала, Шамина и Темнова ты уже не видел?
— Нет, не видел.
— Никто из них тебе домой не звонил?
— Никто не звонил.
— Припомни хорошенько: что было в двух чемоданах, которые Шамин и Темнов понесли к камере хранения?
Барыгин потупил взгляд в пол и пытался припомнить содержимое чемоданов. Лицо его было озабочено. Словно от того, что он подробно вспомнит, что находилось в чемоданах, участь его будет облегченней, он медленно рассказывал:
— Помню, что было много хрусталя: какие–то корзиночки, ладьи, вазы разных размеров и рисунков, наборы рюмок, фужеров… Во втором чемодане была фарфоровая посуда, чанный сервиз «Мадонна»… И много столового серебра.
— Один сервиз «Мадонна» вы продали в Загорске?
— Кроме того, что продали, был еще один сервиз. На двенадцать персон.
Следователь положил ручку, встал и, разминая плечи, потянулся.
— Ну что ж, Барыгин, картина ясна. Значит, ты утверждаешь, что Валерий Воронцов с вами оказался совершенно случайно? Как попутчик?
— Да, его никак нельзя мазать как соучастника. И я прошу в протоколе это отметить особо. И без него у нас — групповая.
Ладейников принялся ходить по комнате, глядя себе под ноги.
— Не понимаю одного, Барыгин.
— Чего вы не понимаете, гражданин следователь? — Барыгин поднял глаза на следователя, ожидая, что в следующую минуту он спросит что–то важное, главное.
— Как можно обокрасть квартиру старого школьного друга? Ведь это предательство!.. Это — подло! Неужели тобой двигала одна зависть: он стал кандидатом наук, а ты — рецидивистом–домушником?
— Неверно, гражданин следователь. Я обокрал не друга, а торгаша. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Торгаш не может быть моим другом. Товарищем моим Краснопольский был, когда мы были школьниками и вместе ездили в один пионерский лагерь. Потом наши дороги разошлись.
— Что верно, то верно: разошлись. Краснопольский пошел но честной дороге, ты избрал дороженьку темную.
— Дорога у крупного торгаша не может быть честной. Я в этом вопросе, гражданин следователь, суворовец.
— А это как понимать? — Ладейников, глядя себе под ноги и изредка бросая взгляд на Барыгина, продолжал ходить по комнате.
— Не помню сейчас, по какому случаю, но великий русский полководец Александр Васильевич Суворов однажды высказал мысль, которую я никогда не забуду. Ее мне сказал один зэк на Колыме.
— Что это за мысль? — Ладейников остановился, сверху вниз рассматривая Барыгина.
— Суворов сказал: «Интенданта в русской армии можно без суда и следствия расстреливать через год его работы». Здорово старик врубил?!. Как в воду глядел.
— Ого!.. Вон ты какие делаешь параллели!.. — удивился Ладейников. — В нашей стране занято в торговле более двух миллионов человек. Так что ж, по–твоему, все два миллиона ставить к стенке?
— Зачем к стенке — пусть живут. Но только года через три работы в торговле — крупных воротил посылать годика на два на химию или на лесоповал.
— Прямо без суда и следствия?
— Лучше без следствия и без суда.
— Это почему же?
— Они подкупят любую неподкупную Фемиду. И из воды сухими выплывут. Взятка!.. Вот на чем гибла Россия раньше и отчего она страдает и нынче. Еще Ленин об этом говорил.
— А ты, вижу, Барыгин, знаешь, что говорил Ленин, что говорил Суворов…