Бен убирает руку.
— Садитесь, пожалуйста, — приглашаю я.
Она ставит сумку на стул, садится напротив меня и оглядывается. Качает удовлетворенно головой и улыбается. Я умираю от желания узнать, что она при этом думает. Она не пробыла у нас и пяти минут, а я уже к ней привыкла, и чувствую, что ее уход меня огорчит. От нее пахнет мылом. Вид у нее лукавый.
Барбара — математик, кандидат наук и ничего не смыслит в домашнем хозяйстве.
— Буду с вами откровенна, — говорит она мне, — я совершенно не умею готовить. Даже яйца сварить не сумею.
— Я тоже ничего не умела, — отвечаю я с материнской ноткой в голосе, — и всему научилась.
— А я не научусь, — твердо заявляет она.
Ее определенность мне по душе. Я нанимаю ее сразу и горжусь сделанным выбором. Через три дня, она — хозяйка, я — прислуга, и все идет просто замечательно.
Трудно определить, в чем состоит работа Барбары. Но, с тех пор как она с нами, Венсан больше не сомневается, что «У меня» — настоящий ресторан. Теперь он то и дело говорит мне: «Я зайду к тебе в ресторан» или «Слушай, я принес белых гвоздик для украшения ресторана». Ничего не изменилось, но все как-то наладилось. Даже работа. Барбара, словно масло в механизме, ветер в парусах. Бен мгновенно ее принял. Я не почувствовала ревности. Наоборот, успокоилась. Когда я спросила Барбару, почему она с таким образованием и степенью не нашла себе более выгодной и престижной работы, например преподавательской, она ответила, что всю свою жизнь провела в классных комнатах и хочет немного от них отдохнуть. Хочет посмотреть мир, людей. «Здесь это возможно, — сказала я. — Людей у нас бывает много». Ей интересно, как работают частные предприниматели, она хочет отложить деньги и совершить через несколько лет кругосветное путешествие. Мне вдруг начинает казаться, что ее кандидатская по математике такая же фикция, как мой поварской стаж в сети «Риц», но я отметаю сомнения. Мне-то какое дело?! Барбара умеет все, чего не умею я. Она раздает поручения, организует, отбирает. За работой мурлычет песенки и превращает цветы Венсана в очаровательные букеты. Она ас по части дизайна и разумного использования пространства. Я поручила ей обставить помещение галантереи. Она сумела купить мебель даже дешевле, чем я когда-то у своего поставщика с авеню де ла Репюблик.
Спустя месяц после прихода Барбары мы отремонтировали большой зал. Бен предложил устроить праздничное открытие. Я согласилась: «Хорошо. Почему бы и нет? Свежая мысль». Сердце в груди у меня забилось с тяжелой медлительностью. Время сделало круг. Второе открытие напоминает мне о первом, но на этот раз все отлично. Родители, друзья, даже брат — он тоже почтил меня своим присутствием — все чокаются и пьют за мой успех. Мы пригласили на праздник самых верных друзей из квартала. Остальные пришли поздравить нас сами. Симона и Анна открывают бал, они успели помириться, каким образом — не ведаю. Люди танцуют, едят, пьют. «Гениально, — говорят они. — Чудный праздник. Лучший вечер в нашей жизни». Я смотрю на улыбающиеся лица, покачивающиеся бедра, сплетенные руки. Слышу музыку, слова, хлопки шампанского, смех, но сама будто замурована в стеклянной банке. От еды не чувствую сытости, от вина — веселья. Мне кажется, я на собственных похоронах. Замечаю досадные мелочи: пирожное, где начинки меньше, а теста больше, корочку, завалившуюся между цинковой окантовкой круглого стола и пластиком. Меня целуют, обнимают, со мной заговаривают. А я то и дело смотрю на большую голубую дверь, которую специально для меня нарисовали на дальней стене. Она совсем как настоящая. Я хочу напомнить о себе мадам Коэн, сказать, что с праздником совершеннолетия ее сына не будет никаких проблем, все для него готово. Мне хочется выйти через голубую дверь, углубиться в сад, который я так хорошо мысленно себе представляю. Трава там густая и мягкая, вдоль ручья зеленеет камыш. Я размещаю там липы, вязы, плакучие ивы, декоративные сливы и ликвидамбары. Рассаживаю дикий шиповник, нарциссы, далии, цветущие тяжелыми, печально опущенными гроздьями, веселые незабудки на лужке. Звездчатка с присущим малышам мужеством пробивается между камней альпийской горки. Торжествующие артишоки тянут к небесам чудной красоты стрелы. Цветут яблони и сирень одновременно с морозником и с зимней магнолией. У меня в саду нет времен года. В нем всегда тепло, всегда свежо. Иней рисует узоры на траве, жаркий воздух плывет волнами. Листья падают и вырастают на ветках. Падают и вырастают. Глициния карабкается вверх по разрушенной стене, через старинные ворота видна буксовая аллея и доносится пряный запах. Зреют плоды — огромные персики, щекастые абрикосы, вишни, кисти красной смородины, малина, помидоры, готовые лопнуть, испанские артишоки, напитанные солнцем и свежей водой, потому что здесь и дождь идет, и радуга сверкает. За деревянной оградой видна лесная тропинка, усыпанная золотыми листьями, затененная от зноя зелеными веерами веток, чуть покачивающимися от ветра. И конца тропинке не видно. Идешь по ней, идешь, дышишь полной грудью.
Али привез мне подарок. Приехал с большим опозданием. Я уже думала, не приедет. Застеснялся, думала я. Али появился с большим свертком в газетной бумаге. На губах загадочная улыбка.
— Можно развернуть?
— Только осторожно.
Он передал мне большой и очень легкий сверток. Что же это такое — невесомое, боится ударов и формой похоже на шар? Загадка. Али посоветовал мне присесть где-нибудь в уголке и тогда уже развернуть. Мы устроились за стойкой. Присев на корточки, обменивались взглядами сообщников. Меня спрашивали: «Мириам! Куда девать пустые бутылки?.. Мириам, а хлеб еще есть?.. Мириам, куда ты дела штопор?..» Я не отвечала. Лист за листом я разворачивала подарок и наконец увидела огромный шар невиданной белизны. На ощупь бархатистый, как круглый детский животик. Я боязливо нажала на него пальцем — мягкий и упругий. Пахнет лесом. Я внимательно осмотрела этот рожденный белоснежной пеной пузырь, ища на нем трещинку, морщинку. Не нашла, само совершенство.
— Не иначе для гадания, — сказала я. — Будем гадать о будущем?
Али расхохотался.
— Это гриб, — объяснил он, — из породы дождевиков.
Я не поверила. Никогда в жизни я не видела круглых грибов такой безупречной белизны.
— У грибов есть ножки, — заявил очнувшийся во мне миколог.
Али бережно перевернул шар и показал мне едва обозначенное темное пятнышко.
— Вот его ножка.
— Смеешься!
— Нет. Гриб называется гигантская порховка. Его можно есть.
— Где ты его нашел?
— У себя в саду.
— Вкусный?
— Необыкновенно. Нарежешь его ломтиками, как… ромштекс, и запечешь в духовке в оливковом масле.
— Неужели он рос у тебя в саду?
Али кивнул. Нашел и сразу подумал о тебе, сказал он. Подумал, что это как будто лицо, только без глаз, носа, ушей, рта. Лицо души. И подумал, тебе понравится, и ты захочешь увидеть наши места. Ты же любопытная. Всегда задаешь кучу вопросов. Но вообще-то, конечно, он может предсказать и будущее.
— А как? — спросила я.
— Будущее для нас полная неизвестность, нам легко от него отказаться, а вот если поверим…
Я спросила:
— А бывают такие же, но поменьше?
— Самые разные бывают.
— А как они получаются?
Али пожал плечами. Природа, она щедрая. Чего только не производит. Любых форм, любых размеров.
— А зачем?
— Чтобы уцелеть. Из предусмотрительности.
Он стал мне рассказывать о разных сортах черной смородины, о ржавых пятнах на грушах, о чувстве юмора у коров, о храбрости зайцев. О тропинках, о тени, о вымоинах и подземных ручейках, траве, острее ножа, и травинках, на которых свистят, о барвинке, о львином зеве. Он описывал их с такой точностью, без всякой лирики, словно мы должны были с ним немедленно составить топографическую карту и ботанический атлас.
Я поглаживала белый шар, такой нежный, такой бархатистый, и не мешала его таинственным посланиям проникать через пальцы в мое нутро. Али прикрыл ладонью мою руку. Я любовалась восхитительной смуглостью его кожи, смотрела на свою, очень бледную, и на белую поверхность шара. На Али я не отваживалась посмотреть. Хотела, чтобы волшебный молочно-белый бархатистый шар перенес нас далеко-далеко отсюда, туда, где смыслом жизни становится благое желание просто жить.
— Пойдем, — позвал меня Али.
— Пойдем.
Я предупредила Барбару, что ухожу.
— Вернусь послезавтра, — сказала я.
Попросила проститься с гостями вместо меня, извинилась перед ней, поручила объяснить все Бену. Я торопливо бормотала, а она меня доброжелательно слушала.
— Не опасайтесь, никакой неловкости не случится, — успокоила она меня, — наши гости успели отменно нагрузиться.
Я оставила «У меня», вышла через боковую дверь, прижимая к себе полную луну. На улице принялась про себя подсчитывать: семьдесят стульев, две скамьи, двадцать столов, шесть плит, два холодильника… Я должна была точно знать, что бросаю. Перечислив, почувствовала весомое облегчение, а иначе было трудно идти вперед. Слишком громко колотилось сердце. Кровь стучала в виски. Коленки дрожали. Меня колотило. Мне было так страшно! Как никогда еще в жизни. Быстрее бы потерять все. Остаться нищей. Пусть ничего не будет, и тогда не надо бояться, что лишат, обворуют, ограбят. Вдруг внезапно все стало мне очень дорого. Пробудилось множество воспоминаний. «Не покидай меня!» — молило прошлое. «Не бросай нас», — умоляли всплывающие картины. Со мной беседовало само время, оно меня отчитывало. Время наплывало, но я отгораживалась от него завещанием. После описи вещей настал черед сделать опись людей. Будто монетки для игрового автомата, я складывала столбиками лица, они сталкивались носами, ушами, щеками и громыхали, как жестяные. «Не бросай нас!» — вопили рты, боясь кануть во тьму забвения. «Я о вас не забуду, — говорила им я. — Я ничего не забываю». Я вас считаю, собираю в одно место, раскладываю по порядку, чтобы лучше рассмотреть. Ничего не имею против вас. Подвожу итог. Не делаю выводов. Собираю силы для приступа. Хочу понять, удастся ли мне построить лестницу, чтобы добраться до собственного неба и повесить там свою луну, если всех вас собрать, положить одно на другое, как кирпичи. Людям я говорю — вы будете несущими конструкциями, вещам — вы будете ступеньками. Строить нужно немедленно. Я должна быть на высоте. Но как это осуществить? Выкинуть весь мусор моей жизни, смешав его с последними достижениями, которые встали мне так дорого, а потом карабкаться вверх? Но у меня не осталось ни капли крови, ни капли пота. Я выдохлась. Работает только маятник, бесстрастная медная тарелка качается туда и сюда, справа налево, слева направо, угрожающе отсчитывает секунды, твердит: пора! Пора!