Юношеские впечатления врезаются в память на всю жизнь. Не стояли ли перед глазами Родса картины, виденные им на корабле и в портах, когда он, уже зрелый политик, стремился путем захвата колоний притушить социальные противоречия в метрополии?
Первого сентября 1870 года, миновав мыс Доброй Надежды и самые южные берега Африки, Сесиль Родс высадился в порту Дурбан в английской колонии Наталь. Эта населенная зулусами страна была не столь давним приобретением англичан — ее захватили в сороковых годах.
Старший брат не встретил Родса. Не дождавшись, Герберт уехал в район только что найденных алмазных месторождений. Они еще не стали крупнейшими в мире алмазными копями — никто, вероятно, и не предвидел тогда такого оборота событий, — но алмазная лихорадка уже началась.
Сесиль Родс заразился ею не сразу. Свою южноафриканскую жизнь он начал в Питермарицбурге, административном центре Наталя; там он остановился у друзей брата. Потом Герберт вернулся, и братья попытались выращивать хлопок на ферме Герберта в долине Умкомаас. Правда, старший брат больше бывал на алмазных копях, чем на ферме, и Сесиль в сущности вел хозяйство один, то есть управлял работой тридцати зулусов.
Сам Родс вспоминал потом о жизни на ферме как о времени почти идиллическом. Цветущая долина, лазурное свежевымытое небо, сверкающее солнце… «Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка запасу здоровья, он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде». Так писал из Южной Африки, «этого тихого и счастливого уголка», писатель И. А. Гончаров, побывав там на фрегате «Паллада». А не больно крепкому здоровьем Родсу здешняя природа казалась, наверно, особенно приветливой после хмурого неба туманной Англии.
Идиллия идиллией, но в воспоминаниях о том времени сохранился и такой рассказ (якобы со слов самого Родса).[16]
Однажды, узнав, что у Секукуни, вождя местного народа бапеди, есть алмазы, братья Родсы — Сесиль и Герберт — решили выменять их на оружие. Секукуни нуждался в оружии для борьбы против трансваальских буров, наступавших на его земли. Братья разделились: на долю Сесиля досталось раздобывать ружья в Натале, а Герберт стал скупать их в соседнем португальском Мозамбике. Герберт весьма преуспел — сумел приобрести даже две старинные медные пушки. Объединив добычу, Герберт и Сесиль уже приступили к переговорам об обмене ее на алмазы, но тут их выследили буры, и братьям пришлось спасаться бегством. Пушки они сбросили с высокого обрыва в труднодоступном месте. Кто-то нашел эти пушки через двадцать лет, в 1890-м. Их приняли тогда за остатки старого португальского форта.
Было ли все это на самом деле? Скорее всего, нет. Герберт действительно продавал оружие африканцам, но занимался этим, кажется, позднее и без прямого участия Сесиля. Не исключено, впрочем, что братья вместе планировали эту авантюру, и Сесиль Родс, рассказывая о ней, просто «примазался» к славе Герберта, известного искателя приключений.
Но как бы то ни было, и без этой истории ясно, что практическая жилка проявилась еще тогда — в отношении семнадцатилетнего Родса к африканцам. «Я дал денег кафрам, поскольку наступило время уплаты налога на хижины, и они нуждаются в деньгах. Если вы ссужаете им деньги, они придут и будут работать, как только это вам понадобится. К тому же вы получите у них добрую славу. И, в сущности, кафры надежнее Английского банка»,[17] — писал он матери.
Была у Родса и цель: он хотел накопить денег для учебы в Оксфорде. Зачем? Ответ на этот вопрос он дал сам: «Вы задумывались когда-нибудь, почему это во всех сферах общественной жизни так много выпускников Оксфорда? Оксфордская система в своей завершенной форме выглядит, казалось бы, весьма непрактичной, но ведь вот, куда ни глянь, — кроме области научной — выпускник Оксфорда всегда оказывается на самом верху».[18]
Дела между тем шли не так уж важно. Два урожая хлопка большого барыша не принесли. А тут алмазная лихорадка… Все больше белых колонистов Наталя покидали насиженные места и отправлялись в погоню за легким обогащением, на алмазные месторождения.
Сесиль Родс прожил в Натале немногим больше года. В октябре 1871-го он, оставив ферму, пустился в путь к алмазным копям.
Вот, пожалуй, и все, что известно о начале его жизни в Африке.
Любимым автором Сесиля Родса всю жизнь был Марк Аврелий, а он писал: «Не все же разглагольствовать о том, каким должен быть человек, пора им стать».
Каким же человеком становился Родс? Его возмужание — это превращение в колониста. А колонист — это уже не просто европеец, не просто англичанин или француз. Это человек, чья психика, мораль, взгляды на жизнь формировались колониализмом. На европейца, приехавшего в колонию, сразу распространялись привилегии, созданные колониализмом белому цвету кожи. По отношению к коренным жителям он сразу же становился существом высшего порядка, которому позволено все или почти все. Такое положение охранялось законом, властями, полицией, армией.
В результате зачастую получалось, что зеленый, совсем еще не оперившийся, полный сомнений и колебаний юноша, приплыв из Европы, довольно быстро обретал вполне определенные и зачастую весьма жесткие взгляды. Сомнения слабели, им на смену приходила уверенная хватка. И если он через несколько лет приезжал на родину, в Европу, отличие его от оставшихся дома сверстников уже явно бросалось в глаза.
У многих эта перемена в сознании приводила к двойной морали: одна — для жизни в колонии, другая — для жизни в Европе.
Персонаж тогдашнего французского колониального романа «Мёслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств». Его жену умоляют: «Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Мёслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Мёслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях».[19]
С возрастом нравственная раздвоенность нередко исчезала. На смену ей снова приходила цельность. Но побеждали чаще всего благоприобретенные моральные категории — те, что накопились за время жизни в колониях. И получалось: в колониях, среди «дикарей» создавался тип людей с нравами неизмеримо худшими, чем дома, в метрополии. А потом эти люди приезжали в Европу. Тут их поражал непривычный «либерализм», и они стремились внедрить на родине свой колониальный опыт…
Это хорошо подметил корреспондент русских либеральных журналов П. В. Шкловский, дядя Виктора Шкловского. Он писал из Англии (под псевдонимом Дионео): «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться „по-африкански“, т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: „Раз, два! Направо коли, налево руби!“»[20]
Так европейский колониализм наказывал самих европейцев. Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы!
Как происходило это становление колониального лица европейской демократии, мы в общем-то знаем, но именно в общем, обобщенно, социологически. А конкретно, зримо?
Пожалуй, мы куда лучше знакомы с выдуманными великим Дефо переживаниями Робинзона Крузо, который шаг за шагом в одиночку колонизовал необитаемый остров и подчинял себе единственного аборигена, Пятницу, чем с духовным формированием реально существовавших колонистов.
Вот и о Родсе, о том, как шло становление его личности в новой, колониальной жизни, известно немногие. По биографиям, по его опубликованным письмам тех лет трудно понять, как он относился к большим событиям в Европе или Африке. События были чрезвычайные. На африканский берег Родс сошел в день разгрома французской армии при Седане. Для современников само это слово долго потом было нарицательным. Тютчев на смертном одре, в 1873 году, грустно острил: «Это мой Седан». А Парижская коммуна! Сколько говорили и писали о ней! Но волновало ли это Родса, мы не знаем.
Европа отдалялась от него, и, окажись Родс на каком-нибудь другом конце земли, кто знает, как пошло бы формирование его личности. Но в Южную Африку он попал в особые, переломные годы, когда тугой узел связал ее судьбу с судьбой Европы и всего мира.
Южная оконечность Черного материка и прежде не была уголком мира, забытым Европой. Даже Наполеон в своих глобальных планах поминал этот край земли «Мы должны взять Египет, если уж не можем выгнать Англию с мыса Доброй Надежды». А после битвы при Трафальгаре, когда адмирал Нельсон сокрушил вместе с французским флотом и наполеоновские планы вторжения в заморские страны, «император французов» заявил: «На Эльбе и на Одере мы получим нашу Индию, наши испанские колонии и наш мыс Доброй Надежды».
Но в конце шестидесятых годов прошлого века, как раз накануне приезда Родса в Южную Африку, современникам казалось, что этой окраине Старого Света предстоит забвение. Уходила в прошлое та роль, которую она играла в мировом хозяйстве, — роль главной заправочной стоянки на полпути между Европой и Востоком, у самого опасного участка этого пути, где сталкиваются течения двух океанов, Атлантического и Индийского, и воды никогда не бывают спокойными. В течение нескольких столетий даже самые отчаянные шкиперы облегченно крестились, когда удавалось благополучно дойти до «морской таверны» — Кейптауна.