— Доберёшься сам? — спросила она.
— Доберусь, спасибо, сестрица.
Груня помогла ему приподняться, провела немного и, убедившись, что он хоть и шатаясь, но может идти, бросилась на помощь другим раненым.
Только что бежал солдат и вдруг тяжело рухнул на землю. Груня наклонилась над ним, смотрит, куда ранен.
— Ты уж не бросай меня, сестрица, — произносит чуть слышно солдат.
— Как можно? — успокаивает его Груня. — Ты потерпи, солдатик, потерпи, сейчас легче станет, — приговаривает она, делая перевязку. Позвать бы санитаров, да пока придут, солдат может погибнуть. Приходится самой действовать. Сил у неё хватает, и она тащит раненого на шинели до ближайшего укрытия за маленьким холмиком. Оттуда его уносят санитары, а она, пригнувшись, где ползком, где перебежками, возвращается в самое пекло.
Гвардейцы пошли в новую атаку. Свист пуль, стоны раненых, звуки турецких рожков, русское «ура!» и турецкое «алла!».
«Хоть бы живы были солдатики! Хоть бы живы!» — молит Груня. Сейчас для неё эти незнакомые люди были дороже всех на свете, стали ей родными. Ничего бы не надо, ничего, лишь бы спасти их, лишь бы уцелели они!
Гвардейцы стали отходить под натиском турок. «Алла! Алла!» — слышались победные крики. Вот уже совсем близко враги. Над ними развевается зелёное знамя с полумесяцем. Ещё немного, и сомнут русских.
Но подоспело подкрепление. В третий раз двинулись гвардейцы к холму, главному редуту, где засели турки. Кто-то раньше всех вскочил на вал и крикнул:
— За мной, братцы! Вперёд! Ура!
Шум, грохот, взрывы. Всё застилает густой белый дым.
— Спасибо, ребята! Славно! Славно! — слышался подбадривающий голос офицера. — Не отходить! Стоять до последнего!
Гвардейцы бросились в штыковую атаку и погнали турок.
На поле остались раненые и убитые. Груня с другими сёстрами милосердия и санитарами продолжала разыскивать раненых. Одних перевязывала на месте, другим помогала добраться до лазарета.
Усилился дождь, начало смеркаться. Как будто бы никто не остался лежать на поле боя, всех унесли. Можно возвращаться на перевязочный пункт. Но какое-то внутреннее беспокойство мешает Груне уйти. Она спустилась в ложбинку, заросшую кустарником, обошла её и услыхала стон. На опавших листьях лежал человек.
— Ты живой, солдатик? — кинулась к нему Груня.
— Живой, живой я! — поспешно, задыхающимся голосом отозвался солдат, боясь, что его тут оставят, если он мгновенно не откликнется. И застонал.
— Потерпи, милый, потерпи, — засуетилась Груня. — Сейчас я тебе помогу. Всё хорошо будет.
Она приподняла раненого, подтащила к кусту, чтоб он мог прислониться к нему, и стала перевязывать. А когда кончила, сказала:
— Попробуй встань. — И, поддерживая его, просила: — Помогай себе, солдатик, помогай, надо встать.
Он чуть приподнялся, но тут же упал.
— Не могу, — тоскливо сказал он. — Видно, пропадать мне тут.
— Я одна не справлюсь, не дотащить тебя, вишь, какой пошёл ливень. Надо позвать санитаров, они тебя на носилках унесут. Пойду схожу за ними.
— Погоди! — испугался солдат. — Попробую ещё раз встать.
Он немного приподнялся, но вновь упал со стоном.
— Вот видишь, придётся звать людей, — уговаривала его Груня.
— Так ты не забудь про меня, — с тревогой проговорил он. — Не забудешь, а?
— Что ты, солдатик, мыслимо ли такое? — укорила его Груня. — Жди, я мигом вернусь.
Она ушла, а вскоре вернулась с двумя рослыми санитарами, которые унесли раненого солдата в лазарет.
Горный Дубняк был взят штурмом. Через несколько дней удалось отбить у турок ещё два важных укрепления — Телиш и Дольний Дубняк. Замкнулось кольцо вокруг неприступной Плевны. Теперь ни с какой стороны не могла прийти к туркам помощь.
«ДОБРЕ ДОШЛИ, БРАТУШКИ!»
Плевна была полностью отрезана от основной турецкой армии. Все дороги к ней закрыты… Но осаждённые — их было пятьдесят тысяч — не собирались сдаваться, а ещё сильней стали укреплять свои позиции. Они отрыли вокруг города глубокие и такие широкие траншеи, что там могли передвигаться не только пешие, но и конные части. С молниеносной быстротой возводились прочные блиндажи. Подступы ко всем орудиям и складам с боеприпасами были заминированы.
Теперь Плевна казалась ещё более неприступной, чем раньше.
Но Тотлебен рассчитывал взять противника измором, без больших потерь. К концу ноября в Плевне начался голод, об этом говорили лазутчики, приносившие сведения о турках. И главное, о чём также говорили лазутчики, «турецкие войска падают духом и каждый день дезертируют».
Чувствовалось: вот-вот начнётся битва за город. Всё напряжённей становилось ожидание. Прибыло новое пополнение болгарских ополченцев. Лица смуглые, глаза чёрные, волосы густые, тёмные. Обмундированием тоже не похожи на русских солдат: в тёмно-зелёных мундирах с красными погонами, на шапках кресты.
Про ополченцев в русской армии отзывались с одобрением. Сам генерал Гурко сказал, что в сраженьях с турками они показали себя такими героями, которыми может гордиться и русская армия.
Турки затаились. Ни выстрела, ни обычных для них неожиданных вылазок. Тишина нависла над позициями.
А вскоре бурлящую реку Вит переплыл из Плевны болгарин-разведчик и принёс важное сведение: турки готовятся прорвать блокаду.
На рассвете десятого декабря началась атака. Сплошной цепью хлынули турецкие стрелки на первую линию обороны. Стоявший там батальон Симбирского полка был смят и оттеснён.
С ходу турецкие стрелки вклинились во вторую линию обороны. Но подоспевшие гренадеры отогнали их и захватили у них восемь пушек. А рядовой Астраханского полка Егор Жданов в одиночку пробился к турецкому полковому знамени и захватил его, уничтожив великана-знамёнщика и двух стерегущих знамя янычар.
Битва за Плевну длилась долго, становясь всё ожесточённей. Но перевес оказался на стороне русских. Среди турок началась паника. Они было бросились бежать к оставленным укреплениям, чтоб в них укрыться, но опоздали — там уже были русские.
Так, десятого декабря, после пяти месяцев сражений, отборная турецкая армия Осман-паши подняла белый флаг.
Военнопленный турецкий командующий, раненный в ногу, сидел у небольшой высотки. «Непобедимый», по-турецки Гази, сдавал победителям свою шпагу. На лице и деланное смирение, и бессильная ярость. Дрожат руки, которые он пытается спрятать от устремлённых на него со всех сторон взглядов. Рядом с ним стоят десять пашей, генералов, тоже пленных. Взяты в плен были и свыше двух тысяч офицеров, и более тысячи всадников.
Склонив головы, шли пленные — их было более сорока тысяч — и кидали на землю оружие и свои знамёна. На пленных молча смотрели выстроенные в шеренги русские гренадеры.
Единодушное победное «ура!» разнеслось над Плевной, когда было брошено наземь последнее турецкое знамя.
Освобождённый город ликовал. Торжественно звонили колокола. Болгары встречали победителей хлебом-солью, женщины осыпали их веточками самшита. Слышались возгласы:
— Братушки! Русы! Добре дошли, спасители наши! Дед Иван пришёл! Да здравствуют братушки!
Солдат зазывали в дома, ставили на стол всё, что удалось сберечь от турок. Гремела музыка.
Сквозь толпы людей пытаются пробраться Груня с Тимофеичем. Их обнимают, целуют, девушки дарят Груне белый платок. Из дома выбегает женщина с караваем хлеба в руках, в подол юбки вцепился мальчонка лет четырёх. Женщина ищет глазами, кому бы преподнести хлеб, и, увидев перед собой Тимофеича, протягивает ему каравай. Он отломил кусочек и разделил его с Груней.
Молниеносно образовался круг. Обхватив друг друга за плечи, мужчины пустились в огневую пляску — хоро. Рядом запели. Увидев, с какой радостной улыбкой и как сосредоточенно вслушивается Груня в песню, пытаясь уловить смысл, стоявший возле неё ополченец спросил:
— Разбираш, сеструшка? О чём песня, разбираш?
Груня улыбнулась в ответ.
— Про свободу поют.
— Слышишь? Слышишь? — добивается ополченец. Глаза горят, белозубая улыбка не сходит с лица. Сам стройный, высокий, Груня до плеча ему. — Разбираш? Они поют: «Вставайте, братья!» Разбираш?
— Разбирам, — по-болгарски отвечает Груня. Её глаза тоже блестят — день такой счастливый.
— По-нашему говоришь, — обрадовался ополченец. — А я умею по-вашему. Я жил в России, там учился.
Он говорил быстро, чтобы успеть сказать всё сразу, но рядом запели новую песню, и он не выдержал, подхватил её:
Откогаз е, мила моя майно льо,
Зора зазорила,
Оттогаз е, мила моя майно льо,
Войска преварвяла.
Конь до коня, мила моя майно льо,
Юнак до юнака…
Пели с нескрываемым ликованием, согреваясь песней. А когда кончили, ополченец наклонился к Груне:
— Сеструшка, разбираш что-нибудь?
Почему-то ему очень хотелось, чтоб русская сестра поняла главное. Поняла, что это не просто песни, а вера народа в освобождение, в победу, это сопротивление турецкому игу.
— Мало что поняла, — призналась Груня. — Только знаю: «юнак» значит «храбрый». И ещё догадываюсь, что «зора зазорила» — «засияла заря». Так?
— Правильно, правда! — в восторге воскликнул ополченец и сдвинул набекрень шапку с крестом так же лихо, как русские кавалеристы.
— Скажи мне ещё, — попросила Груня, — я первые слова запомнила, они повторяются, что значит: «Откогаз е, мила моя майно льо»?
— Как не понять? — искренне удивился ополченец. — «Откогаз» — значит «когда», «мила моя майно льо» — «милая моя матушка». Что непонятного тут? Эту песню наши люди пятьсот лет поют. С ней они ходили в поход против турок. В ней — вера в победу. — И повторил по-болгарски: — Зора зазорила!
— Зазорила! — как эхо отозвалась Груня.
Молодой ополченец загляделся на неё, хотел что-то сказать, но неожиданно толпа танцующих подхватила его и увела с собой.
Груня с Тимофеичем направились к госпиталю, сейчас там много работы. Раненых — не сосчитать, и своих и турок.