Пришлось остаться и на второе подряд ночное дежурство. Сестра, которая должна была её сменить, не пришла. А Груня так ждала её! Она уже знала, что это Вревская Юлия Петровна.
Раненые тоже ждали Вревскую. То один, то другой спрашивал Груню:
— Что-то нынче нет нашей сестрицы Юлии Петровны? Неужто от нас отказалась, не придёт больше?
— Придёт обязательно, — заверяла Груня.
Студент-доброволец, дольше других пролежавший в палате, сказал:
— А вы знаете, она не простого рода, принадлежит к высшему кругу.
— Неужто так? — изумился его сосед. — Скажи на милость! А такая простая и добрая, заботится о нас, как матушка родная. Руки у неё золотые, милосердные, вот что важно. И дела никакого не чурается. Оденет тебя в чистое бельё, накормит, сама поменяет солому в матрацах. Как же не благодарить нам её?
— Её ещё и за другое надо благодарить — за справедливость во всём. Она наши с вами интересы отстаивает, — сказал студент, — не позволяет обворовывать нас. Я слыхал, она сама дежурит на кухне, глядит, всё ли, что нам положено, кладут в котёл да в наши миски. Никого не даёт в обиду.
Груня слушала, с какой любовью говорят раненые о Вревской, и в душе по-детски гордилась знакомством с ней. Вспомнились слова Доброго человека: «Ты ещё услышишь о ней». Провидец какой — всё вперёд видит! И впрямь удалось услыхать о ней. Но почему всё-таки она не пришла на дежурство?
Не пришла Вревская и на другое утро. Оказалось, она заболела. И сразу же после дежурства Груня пошла навестить её.
Вревская квартировала в трёх верстах от госпиталя, в маленькой лачуге с земляным полом и низким потолком. Всю мебель составляли стол и скамейка. В углу вместо кровати — носилки для раненых, там на матраце, набитом сеном, лежала Вревская. В полумраке Груня даже не сразу разглядела её, но та сама окликнула растерявшуюся гостью:
— Пришли проведать? Вижу: новенькая.
— Здравствуйте, — дрогнувшим от волнения голосом проговорила Груня. Её напугало осунувшееся лицо Вревской. — Как вы тут?
— Ещё жива, — слабо улыбнувшись, ответила Вревская.
Груня опустилась рядом с носилками и села на полу, чтоб больной было легче с ней разговаривать.
— Вы меня не узнали, Юлия Петровна? — с тревогой и робостью спросила она. — Мы с вами виделись в Петербурге, в книжной лавке. Помните, нас Михаил Николаевич Алексеев познакомил?
— А, — тихо проговорила Вревская и снова чуть улыбнулась, — вас Груней зовут, верно? Помню, помню. День тогда был солнечный, для Петербурга необычный.
Она, видимо, устала даже от этого короткого разговора и закрыла глаза.
«Неужто у неё тиф? — с беспокойством подумала Груня. — Какое несчастье! Выдержит ли она, бедная, уж очень слаба».
— Вам нужно отдохнуть, Юлия Петровна, — ласково сказала она. — Поспите, а я пока приготовлю поесть. Я вам кое-что принесла.
Но Вревская отказалась от еды, только выпила горячего сладкого чая и как-то сразу оживилась, ей стало получше.
Груня прибралась в лачуге — подмела, вытерла пыль и снова опустилась у носилок, ей не хотелось уходить от Вревской, жаль было оставлять её одну.
— Теперь рассказывайте, — попросила Юлия Петровна, — как вам жилось это время. Всё по порядку.
Груня стала рассказывать о самом значительном из своей военной жизни: о боях за Горный Дубняк, о Плевне, о переходе через Балканы. Вспомнила и художника Верещагина, как он спокойно рисовал под огнём, а потом вскочил на коня и ринулся в атаку. Жив ли он, отчаянная головушка?
— К счастью для всех нас, жив, — сказала Юлия Петровна. — Мне друзья писали о нём. Василий Васильевич не только прекрасный художник, но и редкий человек.
Она умолкла, было похоже, что уснула. И Груня тихонько поднялась, собираясь уйти, но Вревская остановила её.
— Побудьте ещё немного, — попросила она, — поговорите со мной. Как там солдатики?
— Велели вам скорее выздоравливать, — ответила Груня и рассказала, как все беспокоятся о ней и ждут.
Вревская задумчиво кивнула головой, потом с болью в голосе сказала:
— Я всё думаю о наших раненых. Жалости подобно видеть этих несчастных, поистине героев. Какие страшные лишенья терпят они, и без ропота. Да, велик русский солдат! — И совсем устало произнесла: — А теперь прощайте.
Груня вышла из лачуги в большой тревоге. Её смутило и насторожило печально сказанное «прощайте!». Она подумала: «Нельзя никак оставлять её тут одну, нельзя!»
К вечеру Вревскую перевезли на телеге Красного Креста в госпиталь. У неё оказался тиф. Через несколько дней она умерла.
Раненые сами копали ей могилу и сами несли гроб. Следом шли и русские, и болгары, многие плакали. Для Груни это была горькая потеря, самая большая в её жизни. Она полюбила Юлию Петровну за доброе участие и простоту. И теперь почувствовала себя осиротевшей.
Она сама вызвалась дежурить в ночь, чтобы легче справиться с одолевшей её тоской; некогда задумываться, особенно если нуждаются в твоей помощи и со всех сторон зовут: «Сестрица! Сестрица, помоги!»
Но вот раненые уснули, она села за столик.
В холодной палате полумрак. Горит свеча на столике, в дальних углах мерцают лампы. В памяти сами собой всплывают слова, произнесённые солдатами и офицерами во время прощанья с Вревской. Все горевали о ней, называли её жизнь подвигом.
И вдруг Груня замерла, удивлённая неожиданной мыслью. Как же всё в жизни связано! Встретятся люди друг с другом как будто случайно, а на самом деле нет. Их встреча потом влияет на всю жизнь, не уходит бесследно. Оборачивается общим делом.
Всего один раз и случайно встретились они с Юлией Петровной на Невском проспекте. А дальше их пути-дороги сами собой незримо пересекались не единожды, хотя обе они и не подозревали об этом.
Там, под Горным Дубняком, в октябре месяце Груня вытаскивала раненых под огнём, перевязывала их, поила, кормила. Потом их увозили в город Яссы, в тот самый госпиталь, где работала Вревская. И уже та продолжала возвращать к жизни раненых, спасённых под Горным Дубняком ею, сестрой Груней.
Теперь же в Бяле Груня Михайлова выхаживает тех раненых, которых выхаживала Юлия Петровна незадолго до своей смерти. Навечно породнил их милосердный труд.
ПАМЯТЬ
Весна пришла в Болгарию. Весна света и радости. Третьего марта 1878 года — великий день, великое торжество! — подписан мирный договор с Турцией в местечке Сан-Стефано. По этому договору Болгария стала свободной страной.
Необыкновенно хороша была в этом году весна в Болгарии! Очень рано всё зазеленело, как-то разом. Распустились бледно-голубые медуницы, зацвели яблоневые сады, алыча, сливы. Всё бы хорошо, да на душе беспокойно, как там Егор и Фёдор? Живы ли? От Егора хоть и давно, но было письмо, он благополучно в своё время перешёл Балканы, брал Адрианополь и за храбрость получил награду. А вот Фёдор как пропал без вести под Плевной, так до сих пор и не объявился. Может, погиб, а возможно, в плену. Кто скажет?
Груня уже видела себя в родной Матрёновке. Там ждут её не дождутся и родственники, и соседи, гордятся ею.
На днях получила из дому письмо. Долго же оно шло! Стала читать, и не буквы складывались в слова, вставали перед ней, а слышался ласковый голос мамушки и чуть глуховатый — отца.
«Помогай людям своим милосердным уменьем, — наставляли родители. — Мы же будем радоваться на тебя, цветок наш лазоревый. Приезжай, ждём тебя по весне непременно: в поле работы невпроворот. Руки твои крепко нужны. Приезжай».
И заканчивалось письмо просьбой, чтобы она оставалась живой и здоровой.
Ни к весеннему севу, ни к жатве Груня так и не успела. Не отпустили её домой. В госпитале ещё оставались раненые и слабые от болезни, за ними нужен был уход. И не только за ними. Нередко в госпиталь привозили жителей Бялы и окрестных сёл. Им оказывали посильную помощь. Врачи и сёстры милосердия относились к ним с такой же любовью и вниманием, как к своим солдатам. Ставили на ноги искалеченных войной людей.
Крепла дружба русских и болгар. Русские военные теперь были заняты мирными заботами. Помогали налаживать жизнь в измученной пятивековым гнётом стране. Помогали организовывать комитеты помощи пострадавшим семьям. Беженцам выдавались пайки, одежда, деньги на дорогу, чтобы они могли вернуться в родные места, когда-то ими в страхе покинутые. Для осиротевших детей устраивались детские приюты.
Чем больше узнавала Груня о болгарской земле, тем больше привязывалась к ней и её людям. Её восхищала необыкновенная жизнестойкость этого свободолюбивого народа. Пять веков жили болгары под владычеством Турции. Им запрещали говорить по-болгарски, пытались насильно обратить в чужую веру, но не смогли этого сделать. Болгары сберегли свой язык, свою письменность и свою культуру, отстояли своё человеческое достоинство. И каждый год в мае праздновали они день Кирилла и Мефодия, создателей славянской азбуки. А дети приносили из лесов и с полей цветы, зелёные ветви, чтобы украсить лики своих первых Учителей.
Оживала Болгария, начинала новую жизнь.
«Теперь и домой пора, что могли — сделали», — всё чаще думалось Груне. Пришёл момент, когда уже неудержимо — до страсти! — потянуло на родину, в Россию, в родную Матрёновку.
Из дому стали часто приходить письма. Младшенькая Анюта научилась грамоте и теперь пишет ей крупными буквами: «Живы, здоровы, того и тебе желаем». Шлёт приветы и поклоны от всей деревни.
А больше всего обрадовала, когда написала, что вернулся Егор. Лишь о Фёдоре — вот напасть! — до сих пор ни слуху ни духу. Без вести пропал.
Незаметно и сентябрь подобрался. Скоро год, как Груня в Болгарии. Погода стоит чудесная, солнечная. А главное — на людей радостно смотреть. Люди выпрямились, гордо ходят по своей свободной земле. Ушёл из их жизни давний страх.
На днях отправят последних раненых в Россию. Теперь сёстрам милосердия живётся полегче.
В свободные минуты Груня старается развлечь раненых. Читает им газеты, но чаще — стихи Пушкина. Иногда рассказывает, как ей посчастливилось увидеть дом, где жил Пушкин. И вновь видела себя на улицах Петербурга с Михаилом Николаевичем. Идёт рядом с ним и слушает его, слушает. И всё ей дорого, о чём бы он ни сказал.