Теперь будет очень трудно вызволить их, если отец вдруг передумает.
Ох, Элеонора, я очень счастливая женщина, я люблю и любима, у нас прекрасные дети, и когда я выходила за Макса, то совсем не думала, что так все обернется и замужество окажется для меня спасением от невзгод и нищеты. Но почему-то чувствую себя дезертиром. Впрочем, мои чувства — это совсем не важно.
Доктор Фрост говорит, что сейчас мой долг — думать о малыше, которого я ношу под сердцем. Найти утешение в заботе о тех, о ком я действительно могу позаботиться. Но это все не то, не то…
Открою тебе тайну, милая сестра: мы могли бы вызволить тебя. Если бы я попросила Макса, он бы это устроил, он всегда очень симпатизировал тебе. Но я молчу, потому что если ты уедешь, родители останутся совсем одни. Это малодушно и стыдно, что я заставляю тебя делать то, что должна сама, но я молчу! Прости меня, сестра…»
Лиза отложила перо, быстрым движением смяла лист и швырнула в камин.
Коридор закончился. Элеонора повернула и остановилась. Сейчас выстрелят. Но конвоиры толкнули ее в спину — мол, шагай. Они спустились по узкой и грязной лестнице, нестерпимо воняющей табаком, и оказались в новом коридоре, очень темном, с низким потолком.
— Не думала, что моя смерть будет такой грязной, — пробормотала Элеонора.
Один из чекистов достал большую связку ключей и сосредоточенно перебрал ее.
— Давай сюда, — сказал он, открывая глухую железную дверь.
За ней оказалась маленькая комнатенка без окон. От голой лампочки, свисающей с потолка на шнуре, исходил тусклый свет, позволявший увидеть простой железный стол и два табурета. Стены выкрашены тоскливой казенной краской, а пол каменный и, кажется, мокрый.
Свидание со смертью состоится в омерзительной обстановке… Элеонора вздохнула. Чего ждут ее палачи? Когда у нее сдадут нервы и она станет валяться у них в ногах, выпрашивая жизнь? Или они только конвоиры и сейчас появится настоящий убийца?
— Подойди к столу, — сказал конвоир, — и вытяни руки.
Элеонора повиновалась. Один охранник взял ее за шею, наклонил и сильно прижал к столешнице, а другой в это время схватил ее запястья, и мгновенно сковал их перекинутыми через ножку стола наручниками.
Господи, зачем они это делают? Неужели пытки? Почему тогда они ни о чем не спрашивают и где следователь?
— Не вздумай орать, иначе пожалеешь, — охранник взял ее за волосы и легонько стукнул лбом о стол, — поняла?
— Поняла, поняла, — передразнил второй, достал из кармана какую-то тряпку и очень точным движением засунул ей в рот, так что Элеонора могла только мычать.
— Смотри, чтоб не задохнулась, — будничным тоном посоветовал чекист, — ладно, давай первый, как договорились, а я покурю пока.
Он вышел, громыхнув дверью, а второй подошел сзади, одной рукой прижал ее спину, а другой задрал юбку.
Только теперь она поняла, что конвоиры собираются с ней сделать. Кричать она не могла, из-за кляпа выходило только мычание, да и что толку звать на помощь в чекистской тюрьме? Кто из этих дьяволов поможет ей?
Из-за наручников она не могла и защищаться, руки оказались почти вывихнуты в плечах, а чекист так навалился ей на спину, что она едва дышала. Оставались только ноги.
Элеонора изо всех сил била ногами, но все было тщетно. Чекист, казалось, не замечал ее ударов. Он грубо мял ее и тискал, а когда схватил за грудь, она едва не потеряла сознание от боли и омерзения.
— Тише, тише, — шипел он, — тебе понравится…
Чекист проник в нее безжалостно. Схватив девушку за волосы, он постукивал ее головой о стол в такт своим движениям, но она больше не чувствовала боли.
Она умирала от омерзения и отвращения к самой себе.
Почему ее тело устроено так, что она не может закрыться от этого негодяя? Почему позволила сделать это с собой? Зачем безропотно пошла со своими насильниками, как овца на веревочке? Она должна была сопротивляться и добиться, чтобы ей пустили пулю в голову, а не унижали так страшно.
Элеонора снова попыталась вырваться.
— Тихо, я сказал, — чекист изо всех сил грохнул ее лбом о стол.
Но это только придало ей сил. Она не сможет одолеть чекиста, это ясно, но, может быть, следующий удар убьет ее и прекратит эту пытку?
…Кажется, она действительно на секунду потеряла сознание, потому что вдруг увидела, что незнакомый человек снимает с нее наручники.
— Как вы? Живы?
Она кивнула, и огромная шишка на лбу потянула ее голову вниз. Элеонора прижалась лицом к столешнице, чувствуя ее приятную металлическую прохладу. Но сразу опомнилась, вскочила, поправила одежду.
Оглянулась. Насильников в камере уже не было.
Руки не слушались ее, и человек вытащил тряпку у нее изо рта.
— Приношу вам извинения от имени ЧК, — сказал он отрывисто, — сейчас вас отведут в санчасть и окажут помощь, чтобы вы ничем не заболели.
Элеонора усмехнулась:
— Не беспокойтесь. За то время, что мне осталось, я не успею сильно разболеться.
— Глупости! Сейчас вы просто не в себе. Идите к доктору, успокойтесь, а после мы все обсудим.
Она думала, что снова встретит того ужасного врача, но дежурил другой доктор, который проявил такое сочувствие, что Элеонора расплакалась бы, если б могла.
Он очень деликатно провел все необходимые процедуры и, подумав немного, протянул ей мензурку с разбавленным спиртом.
Элеонора покачала головой.
— Тогда подождите, у меня где-то была микстура Кватера. Я дам вам.
— Нет, доктор, благодарю. Я должна пережить то, что случилось со мной, на трезвую голову.
Врач только грустно посмотрел на нее.
— Спасибо, доктор, благослови вас Господь, — сказала Элеонора тихо.
Она надеялась, что после лазарета ее вернут в камеру, но конвоиры повели ее незнакомой дорогой.
Они миновали тамбур с решетками, и тюремные коридоры кончились, сменившись обстановкой обычного казенного учреждения. Окна с решетками и ковровые дорожки под ногами, пусть и вытертые до дерюжной основы, она уже и забыла, как это выглядит. У врача Элеонора привела себя в порядок, одежда пострадала очень мало, и ей удалось вернуть себе обычной аккуратный вид. Но все равно казалось, что проходящие мимо люди видят, какая она грязная и опороченная.
Конвоир остановил ее перед большой двустворчатой дверью. Рядом висела застекленная табличка с указанием фамилии и должности владельца кабинета, но Элеонора не поняла, что там написано. Она словно разучилась читать.
Спасший ее чекист сам открыл двери и любезно провел Элеонору внутрь, приказав солдату ждать снаружи.
Сев на краешек стула, она огляделась. Хозяином кабинета оказался высокий худощавый человек с резким профилем. Глаза его с удивительно светлой радужкой смотрели по-волчьи.
Щелчком он раскрыл перед ней дешевый солдатский портсигар.
Элеонора прикурила, рассеянно поблагодарив.
— Еще раз прошу прощения, — сказал чекист, — это позорное явление мы искореним. Революционное правосудие надо делать чистыми руками.
— Что ж, желаю удачи.
— Не надо думать, что это сойдет им с рук! — чекист ходил по кабинету и энергично рубил воздух ладонью в такт своим словам. — Закон надо соблюдать! Никому не позволено насиловать и грабить, а большевик, который думает, что у него есть особые права, в сто раз хуже любого врага! Ваши обидчики не останутся безнаказанными, это я вам даю слово коммуниста.
Элеонора затянулась и медленно выдохнула дым, наблюдая, как он поднимается к потолку.
— Мы будем их судить закрытым трибуналом. Думаю, расстрел им обеспечен. Я смогу устроить, чтобы вы присутствовавали при исполнении приговора.
Она покачала головой.
— Послушайте, — продолжал чекист, — я признаю, что по нашей вине, из-за того, что в рядах наших сотрудников затесались черт знает кто, вы так страшно пострадали. Я понимаю, что это значит для женщины…
Чекист замялся и опустил глаза.
— Не беспокойтесь об этом, — сказала Элеонора.
— Да, исправить уже ничего нельзя, но мы сделаем так, чтобы вы почувствовали себя отмщенной. Вот вам бумага, просто напишите, как все было.
Элеонора покачала головой.
— Что такое? Вам трудно писать?
— Нет.
Чекист вдруг склонился к ней так, что его лицо оказалось совсем близко. Она прочла в его глазах… участие? Нет, не может быть!
— Представляю себе, — начал он очень мягко, — что вы сейчас чувствуете. Может быть, позор, хотя это совершенно зря. Это все равно как если бы солдат чувствовал себя опозоренным, получив рану в бою. Но у вас, женщин, свои резоны, и спорить с вами я не стану. Просто обещаю, что все останется в тайне. Вас не вызовут в трибунал, достаточно будет вашего письменного заявления и моего свидетельства. Никто не заставит вас заново вспоминать то, что вы пережили сегодня. Если честно, я сам пристрелил бы этих мерзавцев, но закон есть закон. Поэтому ваше заявление необходимо.
— Может быть, вы боитесь, что вас не станут слушать, — продолжал чекист после паузы, — потому что вы классовый враг? Ничего подобного! С этим мы отдельно разберемся, а подонки жизнью ответят за то, что обидели вас. Пишите и ничего не бойтесь.
— Я не боюсь, — сказала она глухо, — но писать ничего не стану. Достаточно, если вы выгоните их из ЧК.
— Простите?
— Слишком много крови. Меня расстреляют, это дело решенное, но я никого не хочу тащить за собой.
Чекист шумно вздохнул и снова принялся нарезать круги по кабинету.
— Неужели вы не хотите возмездия? Я ведь говорю не про самосуд, а про законное возмездие.
Элеонора засмеялась:
— Ваш закон хуже любого беззакония.
Чекист отмахнулся, видно, слышал еще не такие речи.
— Не будем отклоняться от темы. Во-первых, вас не приговорили к расстрелу, во-вторых, не думайте, что ваше заявление как-то скажется на вашем деле. Я лично прослежу, чтобы приговор был справедлив. И, ясное дело, ваша честь не пострадает. Поэтому смело пишите.
Она покачала головой.
— Да что такое! — чекист, кажется, рассердился.