Но она молчала.
Теперь Элеоноре было смешно вспоминать, как уязвляли ее разговоры сестер в Клиническом институте, когда она только поступила в обучение. По сравнению с нынешними те беседы были образцом нравственной чистоты! Ни одной из прежних сестер не пришло бы в голову хвастаться тем, как мужчины водили ее в ресторан и делали дорогие подарки. Тогда это было бы все равно что сказать: я служу проституткой, а теперь — в порядке вещей. До революции все женские разговоры крутились вокруг семьи, счастливой или несчастливой, нищей или относительно состоятельной… Пусть это были убогие разговоры, касающиеся в основном материальных благ, но женщины не снимали с себя роли жены и матери. А теперь… Если бы Элеонора умела и любила ругаться, она назвала бы своих нынешних сослуживиц «потаскухами», потому что целью их были удовольствия, деньги и развлечения.
Во всем, что касалось философии, экономики вообще и марксизма в частности, Элеонора была крайне слаба. Поэтому она не бралась судить, хорош нэп или плох, единственный ли это способ наладить жизнь или есть еще какой-то путь. Просто сам дух новой жизни стал ей неприятен.
Обычное человеческое достоинство, присущее не только аристократам, но и честным людям всех сословий, куда-то ушло, сменилось апломбом хама. Этот апломб, выражавшийся в мутной формуле «я хозяин жизни, и мне положено», проникал повсюду, от базаров до самых высших сфер. Оставалось только удивляться, как быстро он исчезал, когда хам понимал, что желаемое нельзя взять нахрапом, как быстро сменялся самоуничижением…
Это было заметно даже на улице. Возможно, Элеонора немного сгущала краски, но ей казалось, что в прежние времена людской поток двигался гораздо более упорядоченно. Все уступали друг другу дорогу, расходились без всяких тычков и толчков, а теперь только успевай уворачиваться от пролетариев: посторонись! я иду!
Как странно, думала она, ведь после революции прошло не сто лет, а всего пять… Всюду те же самые люди, что жили при царе и воспитание получили при царе, а кажется, что они прилетели с другой планеты. Неужели человек может так сильно измениться?
Она старалась жить так, чтоб как можно меньше соприкасаться с реальностью. У нее была интересная служба, учеба на курсах и прекрасные вечера с Елизаветой Ксаверьевной. Были любимые книги, в которые можно нырнуть с головой.
Но самое главное — было письмо Константина Георгиевича. Элеонора давно выучила его наизусть, поэтому не разворачивала из боязни, что иначе оно быстро истлеет на сгибах и рассыплется. Она брала его в руки каждый вечер, словно живое существо, зажмуривалась и думала о Воинове, мечтая, что в эту минуту он тоже думает о ней. Потом садилась писать ответ. Она писала почти каждый день, надеясь, что вдруг случится чудо и какое-нибудь из ее писем все же найдет адресата.
Каждый день она со страхом и надеждой открывала почтовый ящик… Раз в неделю заглядывала к секретарше начальника, вдруг ответ придет туда. Но ящик был пуст, а секретарша сочувственно качала головой.
Преодолев неловкость, Элеонора связалась с Катериной, спрашивала, нет ли у них известий от Воинова, но та ничего не знала. Элеонора попросила сообщить ей, если Костровы получат от него весточку, и тактично уклонилась от приглашения на чай. Сергей Антонович стал теперь таким большим начальником, что дружить с ним было бы просто-напросто неприлично.
Она с удивлением поняла, что скучает по этому плотному веселому человеку, а еще больше — по оголтелой коммунистке Катерине.
Все люди, которые много значили для нее, почему-то уходили из ее жизни. «В один прекрасный день я проснусь такой же слегка безумной одинокой старушкой, как Елизавета Ксаверьевна, — иногда горько думала Элеонора, — и подумаю: как же так, ведь еще вчера я была совсем юной девушкой…»
Однажды, в минуту сильной грусти, она рассказала Шмидт о Константине Георгиевиче. Зачем, Элеонора толком и сама не знала, кажется, втайне надеялась, что Елизавета Ксаверьевна, на дух не переносившая большевиков, одобрит ее поведение.
Но старая дева только вздохнула:
— В гражданской войне, — сказала она после долгого молчания, — нет правых и виноватых. Это война людей, доведенных до крайней степени отчаяния. Просто хороших людей это отчаяние толкает на смерть, а плохих — на убийство. Вот и все. И вы, дорогая моя, поступили слишком резко. Что ж, остается только молиться, чтобы вы встретились с этим молодым человеком и исправили свою оплошность.
Но ответом на все молитвы было глухое молчание Константина Георгиевича. Война заканчивалась, многие врачи возвращались из действующей армии, но Воинова не было среди них. Где он, неужели погиб? А вдруг в суматохе бежал из России? Вдруг в последнюю минуту устремился к своей первой любви, осознав, что иначе потеряет ее бесповоротно и навсегда? Он ведь любил Лизу всем сердцем… Да, он мог так поступить. Воинов исполнил свой долг врача до конца и с чистым свободным сердцем отправился к любимой. Вот и хорошо, что она прогнала его тогда… Разумом Элеонора понимала всю дикость этого предположения, но почему-то расстраивалась так, словно ей было доподлинно известно об эмиграции Воинова. Расстраивалась и тут же ругала себя за эгоизм: главное, чтобы он был жив и здоров.
От Лизы тоже не было вестей. Элеонора вела оживленную переписку с Архангельскими. Они совершенно освоились на новом месте, Петр Иванович много работал в клинике, занимался с молодыми докторами и с гордостью писал, что выпускники медицинского института специально хотят получить место в этой глухомани, лишь бы стать учениками Архангельского.
Элеонора недоумевала: то ли дядя с теткой искренне довольны нынешним положением вещей, то ли не хотят ее расстраивать, вот и пишут в таком бравурном тоне.
В ответ она подробно описывала свои дела, рассказывала о работе, о сложных операциях, даже о туалетах и прическах, модных в этом сезоне (Ксения Михайловна была вовсе не так равнодушна к своей внешности, как Элеонора), но не могла избавиться от чувства неловкости. Ей казалось, что Архангельские поддерживают эту переписку только ради известий о Лизе, а ей нечего было им сообщить.
То ли сама Лиза посчитала эти контакты слишком опасными для родителей, то ли струсил представитель Красного Креста, то ли произошел какой-то технический сбой…
Почему-то Элеонора чувствовала себя виноватой, что не может сообщить Архангельским ничего нового, ее деятельная натура противилась пассивному ожиданию. Пересилив себя, она отправилась к Шварцвальду — вдруг у него есть какие-то сведения?
Идти в дом, откуда ее, в сущности, выгнали, было слишком тяжело. Элеонора боялась увидеть Эрика, ведь при виде малыша в ней всколыхнутся чувства, которые ей удалось немного обуздать в разлуке. Вдруг он еще не забыл ее, потянется, попросится на ручки… Это пугало больше всего.
И она пришла к барону на службу, как обычная посетительница. Взяла с собой книгу, настроившись на долгое ожидание в приемной, но Шварцвальд, выглянув из кабинета за каким-то пустяком, заметил ее и сразу пригласил к себе.
Он держался очень дружески, и видно было, что он действительно рад ее видеть.
— Какая вы молодец, что зашли, — он поухаживал за ней, помог снять жакетку, и Элеонора вдруг пожалела, что уже слишком тепло, чтобы носить меха Елизаветы Ксаверьевны, — если бы вы знали, как нам всем вас недостает!
Элеонора неопределенно кивнула. Эти слова были всего лишь светской любезностью… Не признаваться же, как сама она тоскует по Эрику!
— Мы недавно виделись с Костровым, — продолжал барон, — он отзывался о вас с большой теплотой и сетовал, что вы очень редко бываете у них.
— К сожалению, это так, — Элеонора вдруг сообразила, что здесь нельзя спрашивать о Лизе, да и опального профессора Архангельского лучше не упоминать. Поговорка «у стен есть уши» сейчас актуальна, как никогда, и своими расспросами она может доставить барону кучу неприятностей. Придется сочинять ей на ходу. — Столько работы, что совершенно некогда поддерживать старую дружбу. А я заглянула к вам, потому что вспомнила, как вы пригласили нас с дядюшкой на обед и приготовили сюрприз. Помните?
Шварцвальд взглянул на нее исподлобья:
— Да, прекрасно помню. И очень хотел бы обрадовать вас снова, но нечем. Не беспокойтесь, если хоть что-то появится, я тут же дам вам знать. В этом можете на меня положиться.
— Спасибо.
Элеонора встала. Барон сидел за массивным письменным столом, опустив подбородок на сплетенные кисти рук. Вид у него был немного растерянный, поникший, но таким он нравился ей гораздо больше, чем в свою бытность блестящим светским львом. Возле лампы стояла большая фотография Саши, Элеонора посмотрела на нее и вдруг подумала: почему она никогда раньше не замечала, что Саша изумительно красивая женщина?
Снимок, что бывает очень редко, передал не только сдержанную прелесть ее черт, но и ту внутреннюю энергию и доброту, которые делали ее лицо особенно привлекательным.
«Милая Саша», — вдруг подумала она и поняла, что в эту секунду по-настоящему простила подругу. Это было чувство радостного освобождения, словно внезапно перестал болеть зуб или объявили высшую оценку за экзамен, которого ты страшно боялась.
Она улыбнулась Шварцвальду и неожиданно для себя подошла и быстро поцеловала его в макушку.
— Спасибо вам за все, Николай Васильевич. Храни вас бог…
Не дожидаясь ответа, Элеонора быстро вышла. Бедный, бедный барон! Он очень хороший человек и волнуется за нее. Желает ей лучшей доли, планирует, анализирует, сторонится иллюзий и компромиссов, а ведь все гораздо проще. В невзгоды люди должны держаться вместе, вот и все.
С другой стороны, тут же проснулся в ней адвокат, именно твое присутствие мешало этим людям быть вместе. А теперь все у них наладилось, посмотри только, как подобрел и смягчился барон.
Глава 23
Ее всегда удивляло, как быстро наступает весна. Не успеешь оглянуться, как исчезает последний снег, распускаются почки, из раскисшей влажной земли появляются слабые ростки. И только осознаешь, что зима кончилась, как вовсю уже шумит свежая зеленая листва, и сильная высокая трава выросла где только можно, даже в трещинах мостовой.