Она сидела рядом с Воиновым, пока тот не уснул, а потом тихонько вытянулась рядом на полу, не выпуская его руки.
В госпитале Воинов держался с удивительным мужеством.
Элеонора не отходила от него ни на шаг и удивлялась, как у него для всех находится доброе слово.
Ее положение сиделки было шатким, строго говоря, находиться рядом с Константином Георгиевичем ей не полагалось. Да, Знаменский назначил индивидуальный пост, но теоретически это должна быть штатная сестра.
Привыкнув к положению «белой вороны» в академии, Элеонора считала, что ее давно забыли, и очень удивилась, когда ее стали радостно приветствовать, в том числе люди, которых она сама не помнила в лицо.
Даже Шура прибежал из своего комитета, специально чтобы поздороваться.
Константину Георгиевичу назначили внутривенные вливания, от которых он, по собственному признанию, «слегка окосел».
Знаменский запланировал операцию на завтра, Воинов принял это известие спокойно, лишь попросил Элеонору помолиться за него.
На ночь ему дали успокоительное, он хорошо поспал, и только утром самообладание на минуту изменило ему.
— Элеонора! — Воинов с неожиданной силой стиснул ее руку. — Запомните, я сам решился на это. Вы бы не уговорили меня, если бы я сам не захотел. Ясно?
Она растерянно кивнула.
— Ну все, храни вас Бог!
Элеонора потянулась к нему, они вдруг сильно и коротко поцеловались в губы и сразу смутились, отпрянули.
Глава 26
Потянулось ожидание. В операционную и палату наблюдения ее не пустили, и Элеонора понимала, что это правильно, она не сможет сохранять хладнокровие в критические минуты. Но как страшно было сидеть под дверьми операционной и вздрагивать каждый раз, как только они откроются…
Как тяжело, когда ты ничего не можешь сделать! Шмидт сказала — надо бороться, но есть минуты, когда твоя борьба не имеет никакого значения. Сейчас за жизнь Воинова борются другие, а ей остается только ждать. И не умереть от ожидания, чтобы быть полезной Константину Георгиевичу, если он останется в живых.
Как только она могла страдать от своих прежних несчастий! Предательство Ланского, арест и то, что случилось с ней в тюрьме… Разве это было горе? Да пусть бы случилось еще тысячу раз, лишь бы Воинов выжил! Пусть все, что угодно, только бы он поправился…
Она беззвучно молилась, когда к ней вышла незнакомая нянечка и сказала, что операция закончилась и Воинова перевели в палату. Знаменский с Калининым тоже там.
В послеоперационную палату вел отдельный коридор.
Но почему Знаменский не вышел к ней сам или не послал Калинина? Значит, Воинов очень плох…
Она вышла на улицу и быстро, в три затяжки, выкурила папиросу. Нужно идти туда, она ничего не будет делать, но пусть Воинов видит, что она рядом.
Чтобы не проходить сквозь операционные, Элеонора поднялась по черной лестнице.
Если можно будет проститься, Знаменский позовет ее, а пока нужно стать невидимкой.
Прошло очень много времени, прежде чем к ней вышел Калинин. Он сказал, что на текущий момент удалось сделать все, что планировали, пациент перенес операцию лучше, чем они со Знаменским предполагали. До утра он останется в палате наблюдения, и лучшее, что Элеонора может сделать сейчас, — это пойти домой и выспаться. Ей предстоит еще очень много работы. «Я убежден, что Воинов поправится, — сказал Николай Владимирович таким мягким тоном, какого она никогда не слышала от него, — но процесс выздоровления будет весьма долгим, трудным и болезненным. Так что собирайтесь с силами, они вам очень пригодятся».
Элеоноре очень хотелось остаться, быть рядом, чтобы Воинов увидел ее первой, как только придет в сознание, но Калинин прав. Сейчас она будет только мешать ему и опытному фельдшеру палаты наблюдения.
В легких весенних сумерках она побежала к Елизавете Ксаверьевне, радостно слушая звук своих быстрых шагов по мостовой. Воинов жив и будет жить! Главное сделано, он перенес операцию, теперь все зависит от хорошего ухода. А уж это она обеспечит. Самое страшное для таких тяжелых и ослабленных больных — пролежни и пневмонии. Но их почти всегда можно избежать, если скрупулезно выполнять предписания врачей, поворачивать больного, соблюдать чистоту, делать лечебную физкультуру, массаж и дыхательную гимнастику. Ну и питание должно быть на очень высоком уровне, это тоже не проблема.
Шмидт сидела за машинкой. Свирепо нахмурив брови, она неправдоподобно быстро барабанила по клавишам и передвигала каретку с каким-то остервенением. Элеонора явилась без приглашения и не уверена была, что ей рады, но старая дева столько сделала для нее и для Воинова, что не рассказать ей об операции было бы настоящим безобразием.
— А! — только и сказала Елизавета Ксаверьевна в ответ на новости. — В ванной комнате есть теплая вода, идите, пока не остыла. А потом я накормлю вас замечательным рагу и уложу спать на диване. И не спорьте!
Она и не спорила. С наслаждением умылась, поужинала и легла на хрустящие от крахмала простыни, приятно холодившие тело. Елизавета Ксаверьевна вернулась к работе, и ритмичный стук машинки убаюкивал. Элеонора закрыла глаза, услышала над ухом заинтересованное сопение, нос уловил легкий запах псины, и после короткого анализа обстановки Микки устроилась прямо на подушке. А может быть, это ей уже привиделось, так быстро и радостно она провалилась в сон.
В шесть утра Шмидт проводила ее, снабдив бутылкой свежего кипяченого молока для «молодого человека».
Пока Элеонора бежала в госпиталь, радужное настроение тускнело, уступая место тревоге. Как она могла безмятежно спать в решающий для Константина Георгиевича день? А вдруг… Нет, об этом просто нельзя думать!
От волнения у нее кружилась голова, и так страшно было идти к Калинину, что подгибались ноги.
Неизвестно, что бы с ней стало дальше, не встреть ее в вестибюле Шура Довгалюк.
— Все в порядке! — крикнул он и энергично потянул ее за локоть.
Сначала он повел Элеонору к себе в кабинет, где дал переодеться в рабочее платье и, не слушая возражений, напоил очень горячим и невероятно мерзким кофе. Потом проводил к Воинову.
Его уже перевели из палаты наблюдения в хирургическое. Была там маленькая комнатка, где хранили старое оборудование, а на свободном пространстве размещали тяжелых больных. Именно сюда и поместили Константина Георгиевича, причем Элеонора, как ни была она взволнована, сразу заметила, что весь драгоценный хлам перемещен в коридор.
Воинов лежал, уже в сознании, и улыбался ей. Поставив молоко на подоконник, Элеонора придвинула к постели табурет и села. Оба молчали. Константин Георгиевич был слишком слаб, а она слишком взволнованна, чтобы говорить.
Около восьми с обходом нагрянул Знаменский. В таком превосходном настроении, что Элеонора немного испугалась.
Хитро посмеиваясь, профессор достал из кармана халата тусклый обломок металла:
— Вот он, виновник торжества. Хотел лично вручить, зная, как вы, солдаты, любите эти трофеи.
Воинов улыбнулся. У него не было сил взять осколок в руки, а Элеонора тоже не очень хотела прикасаться к «трофею». Видя ее замешательство, Александр Николаевич положил осколок в тумбочку.
— Что ж, Константин Георгиевич, мы постарались, но и вы держались молодцом! Теперь для выздоровления вам нужно только слушаться Элеонору Сергеевну и делать все, что она говорит. И вот еще одно условие: ни при каких обстоятельствах не вспоминайте, что вы доктор! Как бы ни хотелось, и какой бы ахинеей ни казались вам наши предписания. О, милая Элеонора Сергеевна, если бы вы только знали, как тяжко лечить врачей… Есть такой термин: внутренняя картина болезни. Так вот у всех захворавших докторов это очень мрачное, чудовищно депрессивное и, как правило, абстрактное полотно.
— Черный квадрат, — еле слышно подсказал Воинов.
— Вот именно!
Он фамильярно потрепал Воинова по руке, посмотрел температурный лист и вышел, приказав готовиться к перевязке.
Константин Георгиевич был очень слаб. Операция, повернув его организм на выздоровление, все же забрала остатки сил.
Гнойный очаг ликвидирован, но дистрофия сама по себе тяжела. Для поддержания жизни организм, не находя другого источника энергии, расщепляет мышечные ткани, и от этого каждое прикосновение к телу человека становится болезненным. А застарелая рана, которой предстоит долгое заживление…
Чисто физически Воинов сейчас переносил больше страданий, чем когда просто ждал смерти.
Элеонора старалась изо всех сил, кормила его с ложки, как маленького, как можно удобнее устраивала в постели, но иногда приходилось причинять Константину Георгиевичу боль ради его выздоровления. Например, массаж или лечебная гимнастика. Как она проклинала себя, разминая эти истаявшие мышцы! Если бы только ей сказали, что это не обязательно… Но Знаменский особенно подчеркивал необходимость активных и пассивных движений. Иначе пневмония, тромобоэмболия и пролежни! Только это понимание давало ей силы не отступиться, глядя, как Воинов прикусывает губу от боли.
Она всегда восхищалась Константином Георгиевичем, но только теперь в полной мере поняла силу его духа. Сказала бы «величие души», если бы это не звучало слишком пафосно. Он оказался самым терпеливым больным, какого ей только приходилось видеть. Ни одного стона, ни слова упрека, ничего. Наоборот, всегда ободрял ее, говорил, что у нее волшебные ручки и ему ни капельки не больно, хотя Элеонора прекрасно знала, что это не так.
У больного была одна-единственная претензия к сиделке: она слишком мало отдыхает. Но Элеонора не чувствовала усталости, надежда на выздоровление Воинова вызвала в ней огромный прилив сил, и двух-трех часов сна на банкетке оказывалось вполне достаточно.
И на ежедневных перевязках Константин Георгиевич держался очень мужественно. Калинин, которого назначили лечащим врачом, волновался, а Воинов так спокойно ободрял его, будто был не пациентом, а наставником, обучающим молодого коллегу. Как ни был он слаб, для всех находил