— Скажи... ты... — Алька замялась, а потом, подумав немного и покусав нижнюю губу, закончила: — Скажи, а ты чей?
— Как это «чей»?
— Ну, кто у тебя... жена... ну и ребенки?
— А я ничей.
— Так не бывает.
— В жизни все бывает. Жены у меня нет, ну а значит, и детей. Не состоялась, Алька, у меня семейная жизнь.
— Брошенный ты, что ли?
— Разве я уж такой негодный, чтобы меня бросали?
— Ты? Ты хороший. С тобой интересно... — Алька взяла палочку, поковырялась в костре, задумалась и спросила: — Ну почему ты все-таки без жены? Тебя не любили, что ли?
— Ого! А не слишком ли рано ты начинаешь интересоваться такими вопросами? — сказал Волков. — Ну хорошо. Любили меня, Алька, и я любил. Хотя, если признаться честно, по самому-самому настоящему любил в жизни лишь дважды... — Волков задумался, поглядывая на девочку. Подперев ладонями подбородок, она очень внимательно слушала его. — Мне было немного больше лет, чем тебе, тринадцать, как я влюбился в девочку из класса. Любкой ее звали. Это из-за нее я лазил по трубам. Я был ужасно ревнивый мальчишка. Дрался из-за нее, следил, чтобы никто, кроме меня, не провожал ее из школы или на каток. И мечтал лишь об одном: чтобы вдруг исчезли все-все мальчишки и лишь я бы один остался возле нее. Удивительно, Алька, но моя мечта осуществилась... Настала война, наступила блокада, и наш шумный дом, в котором было много мальчиков и девочек, обезлюдел. Кого эвакуировали, кто погиб. Лишь мы двое с Любкой остались в том пустом промороженном доме. — Волков достал трубку. Он долго набивал ее, потом Алька подала ему горящую щепу, и он закурил. — Так вот, мы остались вдвоем. Отцы наши были на фронте, а матери работали на одном заводе и в одном цехе. Во время бомбежки бомба упала как раз в тот цех... Трудно нам пришлось с Любкой. Дело прошлое, но одно время мы даже были воришками на Сытном рынке, а потом выступали с концертами в госпиталях и воинских частях. Я играл на стиральной доске, барабаня по ней пальцами в наперстках, а она пела. Но вскоре она очень ослабла, а тут еще и дом неизвестно отчего сгорел, и мы теперь уже жили в подвале... — Он замолк, представив себе черный, с лохмотьями инея на стенах гулкий подвал, и поежился. — Погибла она. От голода...
Птенец Ке вдруг хрипло закричал. Волков покосился на него, махнул рукой. Ке попятился и направился в угол пещеры.
— Рассказывай дальше, — сказала Алька.
— А о чем же еще?
— О другой любви.
— А тут и не о чем рассказывать. Понимаешь, мне уже было двадцать, когда я полюбил одну очень хорошую девушку. Ну вот... Как бы тебе объяснить...
— Ну говори-говори. Думаешь, я уж так ничего и не понимаю, да?
— Я думаю, ты все поймешь. В общем, мне казалось, что все лучшее, в том числе и любовь... гм... все это еще будет, все еще впереди. Но я ошибся: сейчас-то я знаю, что любил лишь ее одну, ту девушку, и другой такой любви уже быть не может.
— Уж если я кого полюблю, то на всю жизнь! — убежденно сказала девочка и, заметив, как Волков улыбнулся, сердито сказала: — Что, не веришь, да? Не веришь? Или думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю? Все я понимаю, все... Хотя еще не совсем понимаю: а почему надо кого-то обязательно полюбить? — Она засмеялась, а потом нахмурилась — Одному ужас как плохо, я-то знаю. Ну вот Лена. Такая хорошая, такая красивая, а тоже одна.
— Кстати, а где она живет?
— Да в моем доме. В другой комнате. Дом-то у нее совсем развалился, я и сказала ей: «Лена, приходи ко мне жить. Ты одна, и я одна».
— Постой-постой... как это ты одна? Ведь ты говорила мне, что твои родители на Большом лежбище.
— Что? — переспросила Алька и, опустив голову, сказала: — Соврала я... Все меня жалеют, я не хочу, не хочу!.. — Она еще ниже опустила голову. — Уже пять лет, как они утонули. И папа и мама...
Голос ее сорвался, и она уткнулась лицом себе в колени.
Пораженный, Волков некоторое время глядел на нее, потом подошел, сел рядом с девочкой, прижал к себе. Алька пыталась сдержаться, но плакала и плакала, а он молчал, потому что не знал, какие слова можно найти, чтобы утешить девочку. Да и найдешь разве такие слова?
— Понимаешь, ребенок... — все же пробормотал он. — Понимаешь...
— И не ребенок я вовсе... — всхлипнув, сказала Алька и повела плечами, чтобы он отпустил ее. — А если я и заплакала, так я вообще никогда не плачу. А тут вдруг как-то получилось. Вдруг мне не столько себя, как всех-всех жалко стало. И Лену, и тебя... и Любку.
Наверно, ей нужно было еще немного поплакать, и Волков вышел. На душе было тяжело. Кажется, впервые в жизни он почувствовал свою беспомощность... Вскоре он услышал ее шаги.
— Ну как ты тут? — спросила Алька, подходя и садясь возле него.
— А ты как?
— Будет сейчас такое... Ну такое! — сказала девочка, игнорируя его вопрос. Она пододвинулась к нему ближе и почему-то зашептала: — Уж и не знаю, чем это объяснить, но это всегда происходит, как только садится солнце.
— Лена... удочерила тебя?
— Ага. Удочерила, — нетерпеливо сказала Алька. — А я ей говорю: не удочерила, а «усестрила». Ну никак я не могу ее мамой называть... А вот сейчас, сейчас...
— Не свались, — сказал Волков и положил ей руку на плечо.
Стихло все. Замолкли птицы. Замерли на своих карнизах и уступчиках, будто оцепенели в ожидании чего-то необыкновенного, что должно было сейчас произойти. Только где-то тяжелые капли срывались и монотонно бились в камень.
Тихо. Вдруг птицы все враз, как по чьему-то властному, но неслышимому зову, сорвались с карнизов, и воздух взвыл в их напрягшихся крыльях. Черная молчаливая стая взмыла в ночное небо, потом, словно рухнув, опустилась до самой воды, круто развернулась и понеслась назад к островку. И ни вскрика, ни единого звука! Что-то трагическое и гордое было в этом ночном полете птиц: ни одна не осталась на карнизах, будто птицы проверяли свое единство — все ли тут, не откололся ли кто от стаи?
Алька придвинулась к Волкову еще ближе. Птицы пролетели над ними и сделали круг. Теплый ветер от множества крыльев пахнул на лица людей, взрябил воду в бухте. Не шевелясь, словно зачарованные, они глядели, как, слившись в одно шелестящее кольцо, птицы кружили и кружили над островком.
— Сейчас все «это» кончится, — сказала Алька. — Жаль, да?
— Жаль, — отозвался Волков, — я уже полюбил «это».
Снова, как по команде, птицы рассыпались и расселись по карнизам. Они тихо, деловито переговаривались, будто совершали сейчас некое очень важное таинство, которым как бы завершался весь напряженный, полный труда день. Стихло все. Только на одной из каменных полочек затрещали вдруг веселые и звонкие голоса, будто тут никто и спать-то не собирался. «Ла-ла-ла...» — трещали птицы. Волков присмотрелся и в серебристом сумраке подступившей ночи увидел небольших, чуть крупнее скворца, хорошеньких птичек-болтушек. Они суетились, сбивались в группки, бегали, подпрыгивали и все трещали и трещали.
— Так это же люрики, — догадался Волков.
Девочка засмеялась, а птички смолкли, словно использовали отпущенное им для болтовни время.
СЧАСТЬЕ ПЕРВОГО ПОЛЕТА
Новый день народился ветреным и холодным. Прислушавшись к возбужденным птичьим голосам, Алька сообщила, что надо срочно уходить — вот-вот погода испортится, а идти им еще ой как далеко. Волков быстро собрал рюкзак, расставил доски, оставшиеся в пещере, прислонив их к стенам: так они не отсыреют, и затоптал в костре угли.
— Ну зачем же ты их ногами? — сердито сказала Алька. — Они нас грели, а ты их топчешь!
— Прости... — пробормотал Волков с сожалением.
Перебросив доску, они покинули островок. Хромой уже их поджидал — надеялся, что замешкаются люди и он стрелой промчит через проливчик. Но Волков не замешкался, и песец обидчиво взлаивал, когда люди заклинивали доску между больших валунов.
Ну вот и все... Но все ли? Истошный крик раздался с островка. Они оглянулись — это их новый друг, чаячий птенец Ке, метался по краю каменной площадки и просил людей не оставлять его.
— Ке-е-е-е! Мы еще вернемся! — пообещала ему Алька.
— Ки-и-ии-и? — недоверчиво произнес птенец и вдруг испуганно метнулся к входу в пещеру.
Выставив оранжевые лапы, прямо на него опускалась большая серокрылая чайка. Она села на камни и резко, сердито крикнув, ударила птенца клювом по затылку. Отскочив, тот начал что-то торопливо и сбивчиво объяснять птице, но на площадку села вторая чайка и хлестнула Ке что было силы крылом. Молча обе птицы начали толкать Ке к обрыву. Птенец орал, падал то на бок, то на живот; он переворачивался на спину и быстро-быстро дергал лапами, будто мчался на велосипеде, но птицы стегали и стегали его крыльями. И наверно, это было очень больно, потому что удары жестких перьев по телу слышались по всей бухте.
— Что происходит? — спросил Волков. — Избиение младенцев?
— Папаша с мамашей прилетели, — пояснила девочка. — Птенец труслив, ему уже пора летать, а он боится. Вот они его и наказывают.
— Да они же его утопят!
— Ну да! — воскликнула Алька. — Ничего с ним не будет.
Каких-то полметра осталось до края, и птенец вопил охрипшим голосом. Орали чайки, сидящие на скалах; трещали, очень переживали люрики. Весь птичий народец был возбужден; видимо, всем хотелось дать какой-нибудь очень важный совет и родителям и птенцу. И шум стоял невообразимый. Но вот послышался жалобный вопль, и птенец, как ком мятой бумаги, трепеща и неумело махая крыльями, упал с обрыва.
Волков присвистнул: замучили парнишку! Но нет... У самой воды птенец вдруг как бы остановил свое падение и замахал крыльями сильнее и увереннее. И он уже не падал; раскачиваясь, как подбитый самолет, летел над самой водой. Лапы его смешно болтались, хвост был оттопырен и выглядел нелепо, но он все же летел!.. Улыбаясь, радуясь за птенца, который вот уже на глазах превратился из сухопутного существа в птицу, Волков следил за еще неуверенным полетом Ке и слышал его крик. Птенец кричал, но уже не от страха, от удивления. Ну же, маши крыльями сильнее, маши! Родители большими плавными кругами летали над бухтой; они звали птенца за собой и поднимались все выше. И птенец сделал круг, а потом второй, третий. Он то взмывал, то будто спотыкался в воздухе и проваливался в ямы, но с каждым кругом полет