Это продолжалось несколько минут, пока не подействовал укол. Я использовала время, чтобы сделать, по крайней мере, еще одну попытку. Они должны немедленно обыскать мой дом. От подвала до чердака, каждый закуток. Фехнер был там. Он нашел идеальное укрытие — мой дом. Он был достаточно большим, со многими неиспользуемыми помещениями. И шаги… Я же слышала шаги, когда Изабель уезжала, чтобы забрать Лучию из аэропорта. Когда я сидела в подвале, на покрытии для наших роз, с маленьким кольтом на коленях. Это было не от плача и не было воображением — это был Фехнер. Он хотел видеть, что я делала и не представляла ли для них опасности.
Никто ничего не делал. Они стояли вокруг, уставившись на меня. Пиль уже начал терять терпение, косился одним глазом на свои часы, правой рукой держал меня за запястье — кончиками пальцев отсчитывая пульс.
«Это скоро пройдет, Миа».
«Это никогда не пройдет, ты, осел, — думала я. — Ты должен потребовать назад деньги, которыми ты заплатил за свое обучение. И ты, там, тоже…» Лицо Волберта как-то расплылось, стало совсем широким, разваливалось на кусочки, как сдобное тесто. А потом оно пропало, и наступила темнота.
В темноте раздавались шаги — много шагов и много голосов. Голоса Изабель и Йонаса, Фехнера и Роберта. Роберт сидел в своей машине и ждал. А Фехнер подошел со стороны и сразу выстрелил. Потом он уехал, уехал к своей милой, чтобы целую неделю праздновать с того, что я выпила. Фруктовый сок, вода и мультивитаминные капсулы!
Они кололи меня в руку — снова и снова. Я плавала под водой. Это было так трудно с одной рукой, и я вообще никогда не была хорошей пловчихой. Изабель сидела на бортике, болтала в воде ногами и наслаждалась. И всякий раз, когда я думала, что сейчас, наконец, смогу подняться на поверхность и глотнуть воздуха, я получала новый укол и снова погружалась вниз.
Один день, два дня, три… Роберт был похоронен, а меня не было рядом. Я не могла с ним попрощаться, не могла еще раз о нем поплакать. Обойденная, перехитренная и обыгранная. Изабель имела меня теперь там, где хотела. Крыса победила и могла спокойно готовиться к тому, чтобы произвести на свет свой помет.
В какой-то момент в темноте появились и другие голоса. Один раз я слышала Пиля, как он разговаривал с кем-то незнакомым, наверное, с Фехнером. Видеть, однако, я их не могла — было низги не видно. Они больше не решались показывать мне свои лица. Они боялись, что я их узнаю и призову к ответу. В конце концов, вечно они не могли меня здесь держать — это было бы незаконным лишением свободы. И даже, если они скрывали от меня свои лица, я знала их всех — этих мелких, ничтожных, неумелых халтурщиков и сутяжников, этих алчных извергов.
Один раз я слышала голос Волберта. Он тоже был не один. С ним был кто-то, кто объяснял ему, что я не могу слышать того, что мне говорят. Дилетанты — все до одного! Полагаются на вкладыши, которые можно заготовить в любой типографии. Мультивитаминные препараты, отлично помогавщие против головных болей. Роберт же хотел только предотвратить, чтобы я снова стала зависимой!
Мой бедный Роберт, мой любимый. Я не хотела с ним спать, правда нет. Я хотела только, чтобы он был счастлив. И иногда я думала о том, что возможно смогла бы сделать его счастливым. Серж сказал мне как-то, что я хороша, действительно хороша, просто фантастична в постели. Если бы только я не была все время такой неистовой, то никому не должна была бы за это платить.
Наверняка я могла бы сделать Роберта счастливым, но он ведь был моим братом. И он был таким чувствительным, он бы не перенес такого.
Волберт не позволил так легко от себя отделаться, и он не принимал на веру всего, что ему рассказывали.
«Фрау Бонгартц?», — услышала я его голос. Он звучал немного озабоченным. Он повторил несколько раз: «Фрау Бонгартц? Если вы можете меня слышать, то моргните или пошевелите пальцами».
Я бы без всякого сделала ему одолжение, но я не видела причин, почему я должна была напрягаться. Мои пальцы одеревенели, и веки были слишком тяжелыми.
«Это не имеет смысла», — сказал кто-то.
И Волберт ответил: «Так позаботьтесь, будьте любезны, о том, чтобы это получило смысл. Так я себе это не представлял. Есть наверняка и другие возможности успокоить человека. Завтра я приду снова. Если и тогда фрау Бонгартц не в состоянии будет разговаривать, то я притяну вас к ответственности. Врач или не врач — это меня не интересует, вы препятствуете расследованию убийства».
Это прозвучало музыкой под водой. Это было просто упоительно, и больше не последовало никаких уколов. Как долго еще происходило мое всплытие, я могу только предполагать. Я не знаю, чем они меня накачали, но этой дряни хватило еще на какое-то время. Два, три дня, возможно, и тогда я уже достаточно пришла в себя, чтобы узнавать лица. Чужие лица — врачи, сестры, молодые и старые, торопливые и равнодушные, которым нужно было только, чтобы я съедала дочиста тарелку супа, чтобы я глотала таблетки и соки, которые они мне подавали без всяких комментариев.
На четвертый или пятый день пришел Пиль. Он был приветливым, как в старые времена. Как дела, Миа? Как вы себя чувствуете? И так далее, и тому подобное. Я ему ничего не ответила, я его только спросила, когда придет Волберт. Он ведь сказал, что хотел прийти завтра, а «завтра» должно было уже давно пройти.
Пиль не знал ничего о Волберте, и за моим замечанием предполагал снова какое-то помешательство. Он настаивал на том, чтобы я с ним говорила, иначе он не сможет ходатайствовать о моей выписке. Я сказала ему, куда он может идти. Тогда он распрощался.
А на следующий день появился, наконец, Волберт. Я все еще была вялой, по-настоящему оглушенной той дрянью, которую они мне вливали. Но Волберт утверждал, что я очень хорошо выгляжу. «Снова немножко жирком обросли», — пошутил он.
Он уверял, что все эти соки и таблетки, не что иное, как восстановительные препараты. При поступлении я была в угрожающем состоянии — худая, как скелет, всего только сорок килограммов веса и почти уже не в состоянии держаться на собственных ногах.
Потом, наконец, он подошел к существу дела. С Сержем он уже говорил несколько дней назад — почти неделю, если быть точным. Но всего Серж и не знал; в принципе, он мог только подтвердить инсценированный звонок Биллера.
Не хочу ли я снова прослушать пленку, спросил Волберт.
Я покачала головой, это представлялось мне излишним. Мы снова ходили по кругу. В конце концов, Биллер мог позвонить и собственной персоной.
«Нет, он не делал этого», — сказал Волберт.
«Откуда вы знаете так точно?», — спросила я.
Он улыбнулся. По существу, все было так просто. И если бы я не была настолько занята тем, чтобы держать Сержа за законченного идиота, который не может придерживаться оговоренного текста и правил игры, то возможно я бы тоже заметила тот шелестящий шум на пленке.
Это не было шумом воды в душе, и это не было дождем. Это был шум дорожного движения — равномерного, плавного движения, как это бывает на автобане. Вероятно, что и происходил этот шум именно оттуда. Вот только мнимый Биллер позвонил ночью. И в два часа ночи, движение на автобане только очень редко бывает таким плотным, чтобы производить равномерный шум. А в случайности Волберт не верил.
Но он верил в надежность пленок, которые можно было прокручивать на заднем плане, например, во время телефонного разговора, возможно даже, из спальни Роберта. Две телефонные линии в доме. И даже для мужчины в инвалидной коляске, не представлялось проблемой перебраться из одной комнаты в другую, если на пути не было лестницы. Во всяком случае, в звонившем ночью Волберт предполагал Йонаса.
Он все-таки не был таким неумехой, как я всегда думала — этот полицейский. Я смотрела в окно, смотрела совершенно осознанно, впервые за то время, пока лежала в этой комнате. И я даже немного удивилась — на нем не было никаких решеток.
Волберт проследил за моим взглядом и снова усмехнулся. «Это не психиатрия, — сказал он, — не закрытое отделение. Совершенно нормальная клиника, фрау Бонгартц. Я думаю, они называют это терапевтическим отделением. Я ведь и не хотел изымать вас из оборота. Если кто-то и затеял заговор против вас, то я не принадлежу к заговорщикам».
Теперь он усмехался еще шире.
«Забудьте об этом», — сказала я.
Он коротко кивнул и спросил: «Можем ли мы тогда начать?». И сразу же продолжал: «Два часа ночи, ваш брат забрал вас из «Сезанна».
И снова все сначала.
Это причиняло боль. Не в голове, а только в грудной клетке. Волберт торопливо делал пометки. Где-то в середине я спросила его, где он оставил сегодня своего молочного пацана. Меня это совсем не интересовало, я только хотела на пару секунд переключиться и подумать о чем-то другом, а не о Роберте.
Волберта рассмешило это определение, но он нашел его подходящим. «У меня такое чувство, что мой коллега, для вас, как бельмо на глазу», — сказал он.
И дальше, к машине Роберта, к этому бредовому прощальному письму, к возвращению домой, к потрескиванию под крышкой капота «рено» и к мужчине в оконном проеме. Действительно ли там был кто-то? Да, с закрытыми глазами, я видела это совершенно четко. Это не было галлюцинацией, и не было принятием желаемого за действительное. В комнате Йонаса стоял у окна очень высокий, плотный мужчина.
Даже Волберту пришлось согласиться: «Возможно, вы действительно видели Хорста Фехнера. Я не хочу, также, исключить, что потом он еще некоторое время находился в вашем доме. Но сейчас его там уже нет».
«Вы уверены в этом?»
«Абсолютно уверен, фрау Бонгартц».
«И что дает вам такую уверенность?», — спросила я.
Он объяснил мне это. Они обыскали дом дважды со времени моего поступления в клинику. От подвала до чердака — каждое помещение и каждый закуток. В первый раз они сорвались с места сразу, как только погрузили меня в санитарную машину. Видимо, Волберт все же не держал меня за настолько сумасшедшую, возможно, он просто хотел подстраховаться. Но почему они потом, еще раз искали Хорста Фехнера, он мне не сказал.