Лейпциг, Германия
Ноябрь 1936 года
38
Йенс Хорст Халворсен, более известный как Пип, прозвище, которое ему дали родные, когда он был еще в утробе матери, не спеша шел по улице в направлении величественного здания из светлого камня, в котором размещалась Лейпцигская консерватория. Утром должен состояться мастер-класс для студентов, который будет проводить сам Герман Абендрот, прославленный дирижер, руководитель Лейпцигского оркестра Гевендхауза. Пип пребывал в радостном предвкушении предстоящего события. Два с половиной года тому назад он приехал в Лейпциг, оставив родной город, провинциальный Берген, с его очень замкнутым и сравнительно небольшим музыкальным мирком. А здесь перед Пипом открылся совершенно иной мир, полный самых разных творческих и личных контактов.
Вместо — да! — красивой, но, на слух Пипа, немного старомодной музыки Грига, Шумана, Брамса, которую он постоянно, с самого раннего детства, слушал вместе со своим отцом Хорстом, в стенах консерватории Пип очень скоро приобщился к музыке своих современников, композиторов, которые продолжали творить и сегодня. Особенно его увлекал Рахманинов. Два года тому назад в Америке впервые прозвучала его виртуозная Рапсодия на тему Паганини, сразу же ставшая одним из самых любимых произведений Пипа. Музыка Рахманинова даже вдохновила его начать писать собственную музыку. И вот сейчас, неспешно вышагивая по широким улицам Лейпцига, Пип негромко насвистывал под нос мелодию своей будущей пьесы. Занятия композицией, игра на фортепьяно не только разбудили его творческое воображение, но и приобщили к современным музыкальным идеям. Наряду с восхищавшей его музыкой Рахманинова Пип, как говорится, «запал» и на «Весну священную» Стравинского, дерзкую, ультрасовременную музыку, будоражащую воображение и вызывающую ожесточенные споры. Хотя премьера «Весны священной» состоялась в Париже в 1913 году, но и сегодня, спустя более двадцати лет, его отец, талантливый, высококвалифицированный виолончелист, клеймил музыку Стравинского, называл ее не иначе как «непристойной» и «бесстыдной».
Пип шел и не переставал думать еще об одной любви всей его жизни, о своей ненаглядной Карин. Она стала для него самой настоящей музой, вдохновляющей на постоянное самоусовершенствование. Когда-нибудь он напишет концерт и посвятит его ей.
Они познакомились на концерте в зале Гевендхауз холодным октябрьским вечером год тому назад. Пип только-только приступил к занятиям на втором курсе консерватории, а Карин была первокурсницей. В фойе, в ожидании того момента, когда они смогут занять свои места в последних рядах партера, Карин случайно обронила на пол шерстяную перчатку. Пип поднял ее и отдал владелице. В этот миг их глаза встретились, и с тех самых пор они неразлучны.
Карин, такая экзотическая смесь французских и русских корней, выросла в сугубо богемной среде Парижа. Ее отец — довольно известный французский скульптор, мама — успешная оперная дива. Собственная творческая индивидуальность Карин проявилась в игре на гобое. Она была в числе немногих девушек, которые обучались в консерватории игре на этом инструменте. Черные блестящие волосы, напоминающие своим блеском шерсть пантеры, сверкающие, глубоко посаженные карие глаза, высокие скулы, необыкновенно белая кожа, не тронутая загаром даже в самый разгар лета и напоминающая Пипу снега родной Норвегии, — вот такова была Карин с лица. И одевалась она тоже в особом стиле. Никаких обычных женских побрякушек и бантиков. Карин предпочитала щеголять в брюках и артистических смокингах или во фраках. Однако этот сугубо мужской гардероб лишь еще больше подчеркивал ее и без того броскую и яркую красоту. Единственным заметным недостатком во внешности Карин, на который она постоянно жаловалась, был большой нос, явно унаследованный от отца-еврея. Но Пипу было наплевать на ее нос, пусть бы он даже был таким же огромным, как у Пиноккио. Для него Карин была само совершенство, идеальная во всех отношениях женщина.
Они уже не раз обсуждали свое совместное будущее. Конечно, они постараются после окончания консерватории найти себе работу в каком-нибудь симфоническом оркестре здесь, в Европе. Накопят немного денег и рванут в Америку, где начнут новую жизнь. Собственно, об Америке больше мечтала Карин, чем Пип. Тот был бы счастлив везде, где угодно, только бы рядом с ним была его Карин. Однако он хорошо понимал, почему любимая так жаждет поскорее уехать в Америку. В Германии с каждым днем ширилась и набирала обороты антисемитская кампания, развязанная нацистской партией. Антисемитизм все откровеннее давал о себе знать не только в столице, но и в других регионах страны. Евреев уже преследовали повсеместно, им угрожали открыто и безнаказанно.
К счастью, бургомистр Лейпцига, Карл Фридрих Герделер, был ярым противником нацистской идеологии. Каждый день Пип убеждал Карин, что здесь, в Лейпциге, с ней не случится ничего дурного. Да и он ведь рядом, защитит, в случае чего. Тем более когда они поженятся и она возьмет его норвежскую фамилию вместо довольно провоцирующей фамилии Розенблюм, тогда и вообще никто и ничего не заподозрит. По поводу же ее фамилии Пип всякий раз, когда у них заходил разговор о будущем, шутил, дословно переводя ее: «Хотя ты у меня прекрасная роза в цвету, но фамилию все же придется менять».
Но сегодня, в такое солнечное и прекрасное утро, все эти напряженные разговоры о нацистских угрозах казались несущественными и очень сильно преувеличенными. Несмотря на то что было уже довольно холодно, Пип все же решил прогуляться пешком, а не ехать в консерваторию на трамвае. Такая приятная во всех отношениях двадцатиминутная прогулка от его квартиры, которую он снимал на Йоханштрассе. Конечно, город сильно вырос по сравнению с тем временем, когда здесь бывал его отец. Хотя большую часть своей жизни Хорст Халворсен безвылазно провел в Бергене, но ведь когда-то он тоже наезжал в Лейпциг. И эта своеобразная семейная традиция усиливала у Пипа чувство сопричастности к здешней жизни и к самому городу.
Уже на подходе к консерватории он миновал бронзовую статую Феликса Мендельсона, одного из основоположников и организаторов консерватории. Монумент возвышался напротив концертного зала Гевендхауз. Мысленно Пип приподнял фуражку, отдавая честь великому композитору, потом мельком глянул на часы и ускорил шаг, ибо времени уже оставалось в обрез.
Тем более что возле колоннады, образующей арочный свод над входом в консерваторию, его уже поджидали два ближайших друга — Карстен и Тобиас.
— Привет, соня. Поди, опять Карин не давала спать всю ночь. Я прав? — с двусмысленной ухмылкой поинтересовался у Пипа Карстен.
Но Пип дружелюбно улыбнулся в ответ:
— Вовсе нет. Просто я решил прогуляться сегодня пешком. Вот и припозднился немного.
— Эй, вы! Отставить разговорчики! Поторопитесь! Или вы хотите опоздать на мастер-класс к самому герру Абендроту? — прервал их пикировку Тобиас.
Все трое влились в поток студентов, быстро заполняющих Большой зал, огромное помещение со сводчатым потолком, поддерживаемым двумя рядами колонн, и галереей вверху, нависающей над партером и над сценой. Это помещение использовалось и как лекционная аудитория, и как концертный зал. Усаживаясь на свое место, Пип слегка поморщился, вспомнив, что именно в этом зале состоялся его первый концерт. Тогда и однокурсники, и профессора отнеслись к его игре на фортепьяно весьма строго, гораздо строже, чем обычные слушатели-меломаны, для которых он, собственно, и будет играть в обозримом будущем. После того концерта его выступление разобрали буквально по косточкам, и ему изрядно досталось от всех критиков.
Но сегодня, проведя в стенах консерватории уже два с половиной года, Пип стал более толстокожим и невосприимчивым к любым замечаниям. Консерватория всегда гордилась тем, что готовит высококвалифицированных музыкантов, которые после окончания учебы могут с легкостью претендовать на место в любом симфоническом оркестре мирового уровня.
— Видел утреннюю прессу? — прошептал ему на ухо Тобиас, пока они пробирались к своим местам. — Наш бургомистр направился в Мюнхен на встречу с руководством партии. Наверняка там станут давить на него, а в скором времени запустят в ход антисемитскую кампанию и здесь, в Лейпциге. Да, с каждым днем ситуация делается все более взрывоопасной.
Зал приветствовал появление Германа Абендрота бурными аплодисментами. Пип тоже аплодировал, но после того, что ему только что сообщил Тобиас, на сердце стало тревожно.
Вечером того же дня Пип встретился с Карин и ее лучшей подругой Элле в их любимой кофейне, расположенной неподалеку от дома Пипа и от того места, где квартировали подруги. Девушки подружились еще на первом курсе, сразу же, как только приступили к занятиям в консерватории, когда их поселили в одной комнате. Поскольку обе они были француженками и их родным языком был французский, то они сблизились почти мгновенно. На сегодняшнюю встречу Элле пришла не одна, а вместе со своим приятелем Бо. Про него Пипу было известно только то, что он тоже учится в консерватории на втором курсе. Для начала все заказали себе по кружке пива «Гуз». В ожидании заказа Пип исподтишка разглядывал девушек, невольно поражаясь тому, насколько они разные. Яркая, темноглазая Карин и прелестная голубоглазая блондинка Элле. Цыганка и роза, мелькнуло у него, когда им подали пиво.
— Надеюсь, ты уже слышал новость? — Карин слегка понизила голос, обращаясь к Пипу. Такое время на дворе, что никогда не угадаешь, где и кто может тебя подслушать.
— Слышал, — коротко ответил он, заметив, как напряглись черты лица Карин.
— Элле и Бо тоже очень волнуются. Ты же знаешь, Элле еврейка, хотя по внешнему виду этого никогда не скажешь. Хоть в чем-то ей повезло, — пробормотала Карин, глянув на приятелей, сидевших напротив них.
— Мы полагаем, что это только вопрос времени. В скором будущем здесь повторится все, что они творили у себя в Баварии, — негромко обронила Элле.
— Надо подождать немного. Посмотрим, чего сумеет добиться наш бургомистр в Мюнхене. Но даже если случится худшее, думаю, едва ли они посмеют тронуть студентов консерватории. Немцы ведь в душе все музыканты, независимо от того, каких политических взглядов они придерживаются, — попытался успокоить всех Пип. Но даже ему самому собственные слова показались пустопорожней болтовней. Он глянул через стол на Бо. В запавших глазах молодого человека застыл страх. Он крепко обнимал Элле за плечи, словно пытаясь защитить ее от всех возможных угроз. — Как у тебя дела, Бо?
— Да вроде все нормально.
Бо вообще по жизни немногословен. А прозвище свое заработал потому, что везде и всюду был неразлучен со своей виолончелью. Куда бы ни шел, тащил ее за собой. Пип был наслышан, что Бо считают одним из самых талантливых виолончелистов в консерватории. Профессора предсказывают ему блестящее будущее.
— Где собираешься встречать Рождество?
— Я…
В эту минуту Бо глянул поверх Пипа и буквально содрогнулся от ужаса. Лицо его мгновенно стало мертвенно-бледным. Пип повернулся и увидел двух эсэсовцев, входящих в кофейню. На поясе у каждого болтался пистолет в кожаной кобуре. Конечно, Пип заметил, как задрожал от страха Бо, но тут же отвел глаза в сторону. К сожалению, сегодня в Лейпциге многие так реагируют на появление эсэсовцев в общественных местах.
Офицеры молча обозрели посетителей кафе, после чего уселись за столик неподалеку от них.
— Мы еще пока не решили, — ответил наконец Бо на вопрос Пипа, немного придя в себя. Потом повернулся к Элле и что-то тихо прошептал ей на ухо. А спустя несколько минут они поднялись со своих мест и покинули кафе.
— Они оба страшно перепугались, — вздохнула Карин, наблюдая вместе с Пипом за тем, как максимально незаметно старалась держаться парочка, пробираясь на выход.
— Разве Бо тоже еврей?
— Он говорит, что нет. Но ведь сегодня многие лгут, говорят, что не евреи, хотя на самом деле это так. Впрочем, мне кажется, что больше всего Бо беспокоит судьба Элле. Не удивлюсь, если в скором времени они уедут из Германии.
— Куда?
— Пока они еще и сами не знают куда. Возможно, в Париж. Хотя Элле говорит, Бо боится, что Германия развяжет войну и сразу же захватит Францию. Подумать только! Мою родину. — Карин протянула руку к Пипу. Тот взял ее руку в свою и увидел, как дрожат пальцы.
— Давай все же подождем возвращения Герделера, а потом станем думать, что делать дальше, — повторил свою прежнюю мысль Пип. — Но в любом случае знай, если что, Карин, уедем вместе.
На следующее утро Пип снова отправился пешком в консерваторию. Серый ноябрьский туман застилал улицы Лейпцига. Вот он подошел к Гевендхаузу и вдруг почувствовал, как у него подкосились ноги при виде огромной толпы, собравшейся возле здания. Еще вчера на этом месте горделиво возвышалась статуя Феликса Мендельсона, еврея по национальности, стоявшего у истоков становления Лейпцигской консерватории, а сегодня там лежит лишь груда камней и мусора.
— Господи, что же это такое творится? — выдохнул Пип, торопливо обходя толпу. Молодежь из гитлерюгенда, обряженная в нацистские униформы, истошно скандировала оскорбительные речевки, приплясывая на руинах бывшего монумента. — Неужели уже началось?
Он вошел в здание консерватории. Перепуганные студенты теснились в фойе, глядя на происходящее в окна. Пип отыскал глазами Тобиаса и подошел к нему.
— Что происходит?
— Заместитель бургомистра Хаак дал приказ снести статую. Специально спланировали провести эту акцию тогда, когда Герделер будет отсутствовать в городе. Он ведь сейчас в Мюнхене. Думаю, его все же сместят с поста бургомистра. И тогда Лейпциг точно пропал безвозвратно.
Пип отыскал в толпе студентов Карин. Она сидела, пристроившись возле одного из арочных окон, и оцепенело смотрела на улицу. Пип осторожно положил руку ей на плечо. Карин даже подпрыгнула от неожиданности. Тут же оглянулась, и Пип заметил в ее глазах слезы. Она лишь молча покачала головой, и Пип так же молча обнял ее и привлек к себе.
Ректор консерватории Вальтер Дэвисон отменил все занятия, сочтя ситуацию слишком непредсказуемой и угрожающей безопасности студентов. Карин сказала, что у них с Элле намечена встреча в кофейне на углу Вассерстрабе. Пип тут же вызвался проводить Карин до места встречи. Бо и Элле уже поджидали их в кафе, укрывшись от остальных посетителей в отдельной кабинке.
— После всего случившегося защитить нас некому, — сказала Карин, подсаживаясь вместе с Пипом за столик к друзьям. — Все мы отлично знаем, какая репутация у Хаака. Отъявленный антисемит. Вспомните, как он проталкивал у нас все эти ужасные законы, которые уже действуют в других немецких землях. Интересно, через какое время и здесь, в Лейпциге, будет введен запрет на то, чтобы врачи-евреи лечили больных? Или чтобы арийцы приходили к ним на консультации?
Пип взглянул на побледневшие лица всех троих.
— Давайте все же не будем паниковать и дождемся возвращения Герделера. Газеты пишут, что он вернется в Лейпциг буквально через пару дней. А пока он прямо из Мюнхена отбыл в Финляндию по поручению Торговой палаты. Впрочем, если он узнает о том, что здесь творится, то наверняка приедет еще раньше.
— Однако в городе все пронизано ненавистью! — возразила Элле. — Все местные прекрасно осведомлены о том, сколько евреев обучается в Лейпцигской консерватории. Что, если им взбредет в голову сровнять с землей и здание консерватории, как это сделали с синагогами в других городах Германии?
— Консерватория — это храм музыки. При чем здесь политика или религия? Пожалуйста, прошу вас! Давайте будем сохранять спокойствие, — снова повторил Пип, словно заклинание. Но Элле и Бо уже не слушали его, обсуждая шепотом что-то свое.
— Тебе легко говорить! — негромко бросила Карин. — Ты ведь не еврей. Вполне сойдешь за одного из них. — Она принялась внимательно разглядывать бледно-голубые глаза и вьющиеся рыжевато-белокурые волосы своего возлюбленного. — А вот у меня все иначе. Я сегодня по пути в консерваторию столкнулась с группой юнцов. Увидев меня, они стали выкрикивать: «Жидовская сука!»
Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя эти страшные картинки. Жидовская сука! Пип почувствовал, как в нем вскипает ярость от бессильной злобы. Да, но чем он сумеет помочь Карин, потеряв контроль над собой?
— А самое ужасное — это то, — продолжила Карин, — что я даже со своими родителями сейчас не могу поговорить. Они оба в Америке, готовят экспозицию последних скульптурных произведений папы.
— Любовь моя! Я позабочусь о твоей безопасности. Если потребуется, я даже увезу тебя в Норвегию, но обещаю, с тобой не случится ничего плохого.
Пип схватил Карин за руку, потом отбросил шелковистую прядь ее смоляных волос с лица.
— Ты правда обещаешь?
Пип нежно поцеловал Карин в лоб.
— Обещаю, любовь моя.
На радость Пипа, в последующие несколько дней ситуация несколько разрядилась. Герделер вернулся домой и тут же пообещал восстановить памятник Мендельсону. Возобновились занятия в консерватории. Всякий раз, проходя мимо того места, где раньше возвышался монумент, Пип и Карин старательно отводили глаза в сторону. Порой казалось, что даже музыка, которую сейчас исполняли студенты, вдруг наполнилась какой-то новой страстью, в ней появились мучительная острота и боль. Словно молодые люди играли не на жизнь, а на смерть.
Рождественские каникулы были достаточно непродолжительными, а потому ни Карин, ни Пип не поехали домой, а встретили Рождество вместе. Провели целую неделю в небольшом отеле, выдав себя за супружескую пару. Вообще-то Пип вырос в лютеранской семье с весьма строгими нравами, особенно в той части, которая касается добрачных сексуальных отношений. Совсем иное дело Карин. Пип был поражен ее раскованностью и свободой в этих вопросах. Она сама предложила ему переспать всего лишь через несколько недель после знакомства. К тому же, в отличие от него самого, Карин была уже не девственницей. Помнится, она откровенно потешалась над ним и его стеснительностью, когда они занялись любовью в первый раз.
— Но ведь это самый что ни на есть естественный процесс для двух людей, влюбленных друг в друга, — заявила она, стоя перед ним абсолютно голой и грациозно переступая своими длинными белыми ногами. И при каждом ее движении маленькие, совершенной формы грудки соблазнительно подрагивали и подпрыгивали вверх. — Наши тела созданы для того, чтобы получать удовольствие. Так зачем же отказывать себе в этом?
За последние месяцы Пип весьма преуспел в искусстве любви, с головой окунувшись в тот сладостный омут, который их местный пастор называл когда-то в своих проповедях не иначе как «грехами плоти». И вот впервые Пип встречал Рождество вдали от родного дома. Впрочем, думал он, валяться в постели вместе с Карин гораздо интереснее и намного предпочтительнее всех тех подарков, которые прислал бы ему Святой Николай накануне Рождества, в сочельник.
— Люблю тебя! — шептал Пип на ухо Карин, засыпая и просыпаясь. И снова повторял: — Я люблю тебя.
В январе начался очередной семестр. Пип, понимая, что впереди уже маячат выпускные экзамены, всецело сконцентрировался на закреплении всех тех знаний, которые приобрел за годы учебы в консерватории. Пробираясь по заснеженным улицам Лейпцига в морозные зимние дни, он постоянно напевал про себя мелодии Рахманинова, Прокофьева, Симфонию псалмов Игоря Стравинского. И одновременно в его голове все чаще начинали звучать собственные мелодии.
Прибегал в консерваторию, хватал озябшими руками чистый нотный лист из своей папки и тут же начинал записывать эти мелодии на бумаге, пока они не исчезли из памяти. Лично он предпочитал сочинять музыку, повинуясь свободе мысли и давая полную волю своему воображению. Скрупулезное планирование темы, как это часто делали другие его однокурсники, записывая на бумаге всего лишь один-единственный тщательно выверенный такт, — такая метода была ему не по душе.
Однажды он показал свое сочинение преподавателю, тот раскритиковал его в пух и прах, но одновременно и напутствовал на дальнейшую работу. Пип жил в состоянии радостного возбуждения, предвкушая все, что ждет его впереди, и понимая, что он лишь в самом начале своего творческого пути. Он буквально чувствовал, как начинает бурлить кровь в его жилах, стоит лишь прислушаться к голосу собственной музы внутри себя.
В городе было относительно спокойно. Герделер выдвинул свою кандидатуру на переизбрание на предстоящих в марте выборах нового бургомистра. Вся консерватория с энтузиазмом поддержала его выдвижение. Студенты разносили листовки, расклеивали плакаты, призывая горожан отдать свои голоса за Герделера. Кажется, даже Карин поверила в то, что он может победить.
— Да, пока ему не удалось восстановить статую Мендельсона, это правда, — говорила она. — Но если народ все же скажет свое веское слово и его переизберут, то тогда властям рейха не останется ничего иного, как поддержать его инициативу. Как думаешь? — с надеждой в голосе спросила она однажды у подруги. Они вместе с Элле пили кофе, вернувшись домой после долгого дня агитации за своего кандидата.
— Все может быть, — уклончиво ответила Элле. — Но не забывай, Хаак категорически против его переизбрания. А уж совершив акт вандализма, снеся статую Мендельсона, он четко обозначил собственную позицию в отношении евреев.
— Хаак сознательно нагнетает напряжение в городе, чтобы потрафить всем этим нацистским выкормышам, — уныло согласилась с подругой Карин.
В ночь подсчета голосов все четверо, Пип, Карин, Элле и Бо, стояли в толпе народа, собравшегося возле городской ратуши. Весть о том, что Герделер переизбран на должность бургомистра, горожане встретили с ликованием.
Но уже в мае, когда наконец наступило тепло и зацвели деревья, послевыборная эйфория резко пошла на спад.
Пип днями напролет просиживал в репетиционных классах, оттачивая свое мастерство. Там и разыскала его в один из дней Карин, чтобы сообщить последние новости.
— Из Мюнхена поступил негласный приказ. Статую не восстанавливать, — сказала она, задыхаясь от волнения.
— Ужасная новость! — согласился с ней Пип. — Но, дорогая, постарайся не расстраиваться. Нам здесь осталось пробыть совсем немного времени. А там трезво оценим ситуацию и решим, что делать дальше.
— Но, Пип, ситуация может обостриться и стать предельно опасной гораздо раньше. Что тогда?
— Уверен, этого не случится. А сейчас ступай домой. Увидимся вечером.
Карин оказалась права. Спустя пару дней Герделер подал в отставку со своего поста, и город снова погрузился в хаос.
Пип с утра до вечера готовился к выпускным экзаменам. И одновременно трудился над своим первым опусом, непрестанно совершенствуя его. Он собирался исполнить собственное сочинение на традиционном концерте выпускников перед завершением семестра. Засиживался до глубокой ночи, занимаясь оркестровкой, и лишь изредка вырывался на свежий воздух и вытаскивал на прогулку отчаявшуюся Карин, всячески пытаясь успокоить ее.
— Элле сказала, что они с Бо уезжают из Лейпцига в конце семестра, то есть где-то через две недели, и больше сюда не вернутся. Говорят, что оставаться здесь и дальше крайне опасно. Ведь национал-социалисты в любой момент могут ввести против евреев те же санкции, что они практикуют и в других городах Германии.
— И куда они собираются?
— Пока и сами не знают толком. Возможно, во Францию, хотя Бо уверен, что рано или поздно наци доберутся и туда. У рейха полно сторонников по всей Европе. Напишу родителям. Спрошу совета у них. Но если Элле уедет, то я тоже последую за ней.
Последние слова Карин заставили Пипа вздрогнуть.
— Как так? А я думал, что твои родители все еще в Америке…
— Так оно и есть. Более того, папа всерьез подумывает о том, чтобы остаться там до тех пор, пока в Европе не утихнут антисемитские страсти.
— Значит, ты собираешься к ним? — Пип мгновенно почувствовал неприятные спазмы в желудке.
— Если родители посчитают, что так будет лучше для меня, то да, я поеду к ним.
— А что же… мы? Что я стану делать здесь без тебя? — воскликнул Пип, почувствовав в своем голосе нескрываемую жалость к самому себе.
— Ты можешь поехать вместе со мной.
— Карин, ты ведь прекрасно знаешь, что у меня нет денег на то, чтобы прямо сейчас ехать в Америку. И чем я стану там зарабатывать на жизнь, не окончив консерватории? И не получу хоть немного практического опыта здесь, в Европе?
— Дорогой, мне кажется, ты не вполне понимаешь весь драматизм сложившейся ситуации. У евреев, которые родились в Германии и чьи предки из поколения в поколение жили здесь, уже отнято гражданство. Евреям не разрешают больше жениться на девушках арийского происхождения, служить в армии, появляться с немецким флагом на улицах. Я слышала, что в некоторых землях уже началась депортация евреев. Если власти пошли на такое, что может остановить их в дальнейшем? Остается лишь гадать, что еще у них на уме! — Карин резко вскинула подбородок, словно пытаясь отодвинуть от себя надвигающуюся угрозу.
— Итак, ты отплывешь в Америку и бросишь меня здесь одного?
— Да, ради того, чтобы спастись, я готова поступить именно так. И ради бога, Пип! Не вздумай меня упрекать. Я знаю, как ты сейчас поглощен своим произведением. Но в любом случае, думаю, ты предпочтешь все же видеть меня живой, а не мертвой. Или я не права?
— Права, конечно. Как тебе только в голову пришло, что я могу подумать иначе? — ответил он, но в голосе непроизвольно прорвалась злость.
— Потому и пришло, что ты отказываешься серьезно воспринимать все происходящее. Привык жить в своей безопасной Норвегии, где вам никто и никогда не угрожает. А вот мы, евреи, понимаем, что в любую минуту нас могут начать преследовать. Так всегда было, на протяжении веков. И сегодня, к сожалению, ничего не изменилось. А потому все мы буквально кожей чувствуем, откуда нам грозит опасность. Возможно, во мне просто говорит дух сопричастности к своему племени, так сказать, интуиция на родовом уровне, но мы, евреи, всегда нутром ощущаем грядущую опасность.
— Я не верю, что ты сможешь уехать, бросив меня здесь.
— Пип! Пожалуйста! Взгляни же наконец на все глазами взрослого мужчины. Ты прекрасно понимаешь. Да, я люблю тебя и готова провести вместе с тобой весь остаток своей жизни. Но… ситуация эта вовсе не нова. В рейхе начали преследовать евреев открыто, а в принципе, нас всегда не любили. В Париже много лет тому назад на одной из выставок, на которой экспонировались скульптуры отца, его забросали тухлыми яйцами. Антисемитизм существует уже тысячи лет. Пойми же ты это наконец!
— Но почему?
Карин слегка пожала плечами.
— Потому, мой дорогой, что из нас, евреев, сделали таких козлов отпущения. Да и потом, люди привыкли с опаской относиться к тем, кто не похож на них. На протяжении столетий нас заставляют переезжать с места на место, постоянно искать себе новое пристанище. И мы находим это пристанище, обустраиваемся на новом месте и вскоре добиваемся успеха. Мы привыкли держаться друг друга. Так нас учили… И поэтому мы всегда выживаем.
Пип смущенно опустил глаза долу. А ведь Карин абсолютно права, подумал он. Эх, простофиля! Он разозлился на самого себя. Привык преспокойно жить в небольшом городке, затерянном на краю света. А то, о чем сейчас говорит Карин, кажется фантастикой, чем-то диковинным, будто из параллельных миров. Но даже несмотря на то, что Пип своими глазами видел, как молодчики глумились над поверженной статуей Мендельсона, он все равно в глубине души продолжал надеяться на лучшее, считал, что учиненное безобразие — это лишь такое спорадическое проявление вандализма случайной ватагой безмозглых юнцов. В конце концов, у них в Норвегии рыбаки тоже порой устраивают бурные протесты. Особенно если растет цена на топливо, а оптовики отказываются повышать цену на закупаемую у них рыбу.
— Ты права, — согласился Пип после короткой паузы. — Прости меня, Карин. Я просто наивный дурак.
— Думаю, что это не столько наивность, сколько твое нежелание видеть правду такой, какая она есть, без прикрас. Тебе не хочется, чтобы огромный, бурлящий мир вторгся в твою жизнь и разрушил планы на будущее. Впрочем, а кому хочется? Но тем не менее мы имеем то, что имеем. — Карин тяжело вздохнула. — А правда, она такова. В Германии я более не чувствую себя в безопасности. — Она пружинисто поднялась со своего места. — Через полчаса я встречаюсь с Элле и Бо в кафе «Баум». Хотим обсудить создавшееся положение. А с тобой увидимся позже. — Карин поцеловала Пипа в макушку и ушла.
После ухода Карин Пип долго разглядывал ноты, лежавшие перед ним на столе. До запланированной даты его выступления с концертом оставалось чуть менее двух недель. Мысленно ругая себя за эгоизм и черствость, он одновременно задавался вопросом: а состоится ли вообще его выступление?
С Карин они встретились во второй половине дня. Она была уже гораздо спокойнее.
— Я написала родителям, обрисовала ситуацию и попросила их совета. Буду ждать, что они ответят. Другого выбора у меня нет. Вполне возможно, я даже успею поприсутствовать на концерте и услышу твой шедевр, так сказать, своими ушами.
Пип взял ее за руку.
— Карин, прости меня. Я такой эгоист, — снова повинился он.
— Само собой, я прощаю тебя. Я ведь хорошо понимаю, время сейчас такое… Хуже не придумаешь.
— Я вот тут подумал…
— О чем?
— О том, что лучший вариант для тебя — отправиться вместе со мной в Норвегию на все лето. По крайней мере, там ты будешь в полной безопасности.
— Ты приглашаешь меня отправиться в страну снегов, рождественских елок и северных оленей? — шутливо воскликнула Карин.
— Ну, во-первых, у нас там не всегда снег. Летом там очень красиво. Думаю, тебе понравится, — немедленно бросился Пип защищать свое отечество. — В Норвегии есть и небольшая еврейская община. К евреям у нас относятся как и ко всем остальным гражданам. Говорю же тебе, у нас ты будешь в полной безопасности. А уж если начнется война в Европе, то вряд ли она докатится до Норвегии. И никакие нацисты к нам никогда не пожалуют. У нас все говорят, что мы слишком маленькая и незначительная страна, чтобы они обратили на нас свое внимание. Кстати, в Бергене есть отличный симфонический оркестр, один из старейших в мире. Мой отец служит в нем, играет на виолончели.
Карин впилась в Пипа долгим, испытующим взглядом живых темных глаз.
— И ты готов привезти меня к себе домой?
— Конечно! А что такого? Мои родители уже наслышаны о тебе. Они знают и о том, что мы с тобой собираемся пожениться.
— А то, что я еврейка, они знают?
— Нет. — Пип почувствовал, как краска ударила в лицо, и тут же разозлился на самого себя. — Но вовсе не потому, что я не хотел говорить с ними на эту тему. Просто вопросы веры для нас не столь уж существенны. Карин, мои родители — образованные люди, а не какие-то там темные крестьяне, вчера спустившиеся с гор. Вспомни, мой отец родился в Лейпциге. Учился музыке в Париже. Сколько он мне всего порассказал о богемной жизни на Монпарнасе во времена знаменитой «Прекрасной эпохи».
Сейчас просить прощения пришлось уже Карин.
— Ты прав. Что-то меня повело не в ту сторону. Возможно. — Она стала энергично растирать указательным пальцем точку на переносице. Она всегда так делала, когда обдумывала что-то серьезное. — Возможно, это и выход, если я не смогу уехать в Америку. Спасибо тебе, дорогой. Теперь я буду знать, что, в случае чего, у меня в будущем есть надежное убежище. — Карин перегнулась через стол и поцеловала Пипа.
Ложась вечером в постель, Пип мысленно вознес молитву, чтобы это «будущее» не сильно торопилось наступать и чтобы он смог исполнить свой опус на публике.
В газетах постоянно писали о том, что евреев побивают камнями, когда они выходят из синагоги. Сообщали и о других устрашающих инцидентах. Однако, несмотря на все эти тревожные сообщения, Карин заметно успокоилась. Возможно, потому, что сейчас она знала: в случае чего, у нее имеется альтернативный план действий. Следующие две недели Пип был всецело занят музыкой. Старался не думать о том, что будет, когда закончится семестр. А еще с душевным трепетом ожидал ответного письма родителей Карин. Вполне возможно, они скомандуют ей немедленно отправляться к ним в Америку. Мысль о разлуке была мучительна, ибо он знал: денег на то, чтобы следовать за своей возлюбленной, у него сейчас нет. Их он сможет заработать только тогда, когда станет дипломированным музыкантом и начнет выступать самостоятельно.
В день выпускного концерта, на котором должны были прозвучать шесть небольших произведений, написанных студентами-выпускниками, Пипа разыскала за обедом Карин.
— Успехов тебе, дорогой, — напутствовала она его по-французски. — Мы с Элле обязательно будем присутствовать на концерте. Устроим тебе овацию. Бо считает, что твоя композиция — самая лучшая.
— Очень мило с его стороны. Тем более что он тоже внесет свой посильный вклад в мое сочинение. Ведь он будет играть в оркестре партию виолончели. А сейчас мне пора на последнюю репетицию.
Пип легонько поцеловал Карин в нос и направился длинным, продуваемым сквозняками коридором в репетиционный класс.
Ровно в семь тридцать, минута в минуту, Пип, облаченный во фрак, восседал в первом ряду Большого зала вместе с остальными пятью молодыми композиторами, участниками концерта. Вальтер Дэвисон, ректор консерватории, коротко представил каждого из них публике, и первый участник поднялся на сцену. Пип в списке выступающих значился последним. Какая же это мука — ждать! Полтора часа ожидания показались Пипу вечностью. Но вот наконец наступил и его черед. Он мысленно прочитал короткую молитву и стал подниматься по ступенькам на сцену, боясь только одного: вот сейчас он оступится и упадет, потому что ноги дрожали и не держали его. Он слегка поклонился публике и занял свое место у рояля.
Пип смутно помнил, что было потом, после того, как он уже закончил играть. Бурные аплодисменты, крики «браво» и радостный гул, когда на сцену поднялись и остальные пятеро композиторов. Но одно он знал точно: в этот вечер он выложился по полной. Сыграть лучше было бы уже просто невозможно. И это было для него самым главным.
В фойе его окружили студенты и преподаватели. Все поздравляли, дружески хлопали по плечу. И все в один голос предрекали ему великое будущее. Какой-то газетный репортер даже попросил у Пипа интервью.
— Вот теперь у меня есть собственный Григ, — весело хихикнула Карин, когда ей наконец удалось протиснуться сквозь толпу и обнять его. — Дорогой, впереди у тебя блестящая карьера, а сегодняшний успех — это всего лишь начало твоего творческого пути.
На следующее утро кто-то разбудил Пипа громким стуком в дверь. Накануне, празднуя свой первый успех, он выпил слишком много шампанского, а потому не пришел в особый восторг от того, что кто-то ломится к нему в такую несусветную рань. Кое-как он сполз с кровати, шаткой походкой подошел к двери и открыл ее. На пороге стояла квартирная хозяйка. Она была еще в ночной сорочке, и вид у нее был крайне недовольный.
— Герр Халворсен, какая-то молодая дама ждет вас внизу, — раздраженно бросила она. — Говорит, ей нужно срочно повидаться с вами.
— Благодарю вас, фрау Приве.
Пип торопливо натянул на себя первую же попавшую под руку рубашку и побежал вниз.
На ступеньках крыльца его поджидала белая как мел Карин. Даже в такой экстраординарной ситуации фрау Приве не поступилась своим принципом «Никаких девушек в доме» и не пустила Карин на порог.
— Что стряслось?
— Минувшей ночью в Лейпциге подожгли три дома. В них во всех жили евреи. Сгорел и дом, в котором квартировал Бо.
— О господи! А он сам…
— Он жив. Ему удалось спастись. Выпрыгнул из своей комнаты, расположенной на первом этаже, и убежал. Вместе со своей ненаглядной виолончелью, разумеется. — Карин грустно усмехнулась. — Бо и Элле покидают Лейпциг немедленно. Думаю, и мне пора сделать то же самое. Пошли, выпьем где-нибудь кофе. Ужасно хочу кофе. Да и тебе он не помешает.
Маленькая кофейня, расположенная рядом с консерваторией, еще только-только распахнула свои двери для посетителей. В зале было пусто. Они уселись за столик возле окна и сделали заказ. Пип стал энергично растирать лицо руками, стараясь окончательно проснуться и начать осмысливать все произошедшее. Его мутило и подташнивало. Словом, типичное состояние похмелья.
— От родителей пока еще нет ответа?
— Если бы был, то ты бы знал об этом еще вчера. Нет, пока письма от них нет. А сегодня еще слишком рано для почтальона, — немного раздраженно бросила в ответ Карин. — Ведь с того момента, как я отправила им письмо, не прошло еще и двух недель.
— Что собираются предпринять Элле и Бо?
— Как можно скорее покинуть Германию. Однако денег у них, чтобы уехать далеко, нет. Да и потом, кто знает, где сегодня можно надежно спрятаться. Что касается меня… Наша парижская квартира сейчас сдана внаем, пока родители в Штатах. Так что и мне фактически некуда ехать, — сказала Карин, обреченно пожимая плечами.
— Тогда… — начал Пип, сразу же догадавшись о том, что осталось недоговоренным.
— Да, Пип, я согласна. И если твое предложение все еще в силе, то я готова поехать в Норвегию хоть сейчас и побыть там какое-то время. По крайней мере, до тех пор, пока не получу весточку от своих. Иного выбора у меня нет. До конца семестра остаются считаные дни, твое сочинение уже прозвучало на публике. А потому я не вижу никаких особых причин тянуть с отъездом. Как сказали Элле и Бо сегодня утром после этих ночных пожаров, видно, в Лейпциге решили взяться за евреев по-настоящему. А потому надо бежать немедленно, пока у нас еще остаются шансы на спасение.
— Ты права, — согласился с Карин Пип. — Надо уезжать.
— Знаешь… Я хочу кое о чем попросить тебя.
— О чем именно?
— Ты же знаешь, что с того времени, как я приехала в Лейпциг и познакомилась здесь с Элле, она мне стала как сестра. Родителей у нее нет. Погибли во время Великой войны. Их с братом отдали в сиротский приют. Но брата еще совсем маленьким ребенком усыновила какая-то семья, и с тех самых пор она о нем ничего не знает. Элле повезло меньше. Ее так никто и не взял на воспитание. Однако учитель музыки сумел разглядеть ее талант. Он же помог ей выхлопотать стипендию, чтобы она смогла получить образование в Лейпцигской консерватории и у нее появилось какое-то будущее.
— Получается, что дома у нее нет?
— Только сиротский приют. А потому ее дом здесь, в Лейпциге, в той самой комнате, в которой мы с ней живем. Кроме меня и Бо, у нее нет близких. Вот я и спрашиваю тебя, Пип: можно они тоже поедут вместе с нами в Норвегию? Останутся там хотя бы на пару недель… Понаблюдают из своего убежища, как будет развиваться ситуация в Европе, а потом решат, куда им двинуться дальше. Понимаю, я прошу слишком многого. Но я просто не могу бросить Элле здесь. А поскольку она не сдвинется с места без Бо, то получается, что и он должен ехать вместе с нами.
Пип глянул на страдальческое выражение лица Карин, мысленно прикидывая, каково это будет, когда его родители увидят на пороге своего дома сына в компании еще трех друзей, которых он привез с собой в Норвегию на все летние каникулы. Однако он знал, его родители — гостеприимные и добрые люди. К тому же все трое тоже музыканты.
— Конечно, пусть едут вместе с нами. Что за разговор! Если ты считаешь, что так будет лучше для них, любовь моя, то, разумеется, они поедут с нами.
— И давай максимально ускорим наш отъезд, ладно? Чем скорее мы уедем из Лейпцига, тем лучше. Ну пожалуйста, прошу тебя… Да, тебе придется пропустить официальную церемонию вручения дипломов, но…
Теперь уже и Пип понимал, что каждый очередной день здесь, в Лейпциге, таит для Карин все новые и новые угрозы. К тому же в любой момент может прийти письмо из Америки, в котором ее родители дадут добро на переезд к ним. А потому он без лишних колебаний сказал:
— Конечно. Уедем прямо сейчас. Все вместе.
— Спасибо тебе! Огромное спасибо! — Карин обвила его руками за плечи, и он увидел, как просветлела она лицом.
— Пошли же! Скажем Элле и Бо, что они тоже едут вместе с нами.
39
Через два дня Пип в сопровождении своих измученных и смертельно уставших друзей спустился по сходням парохода, доставившего всех четверых в бухту Бергена. Короткий телефонный звонок, который позволил ему сделать ректор консерватории прямо из своего кабинета, все же хоть как-то помог Пипу предупредить родителей о появлении в их доме нежданных гостей. Потом торопливые прощания с друзьями, однокурсниками, преподавателями. Слова благодарности, бесконечные рукопожатия, дружеские похлопывания по спине, восторги по поводу его благородства и бескорыстия. Надо же! Везет друзей к себе на родину, спасает их в Норвегии.
— Я не смогу остаться в Лейпциге до конца семестра, — предупредил Пип ректора, обмениваясь с ним прощальным рукопожатием.
— Думаю, вы поступаете весьма разумно, — согласился с ним Вальтер Дэвисон и тяжело вздохнул. — Кто знает, что здесь будет завтра. А потому поторопись, мой мальчик. И обязательно напиши мне, когда вернешься домой.
Пип оглянулся на своих друзей. Все трое устало таращились на деревянные дома, выкрашенные в цвет карамели, протянувшиеся сплошной стеной вдоль всей береговой линии бухты. Молодые люди явно пытались приспособиться к новой для себя обстановке. Бо передвигался с большим трудом. Лицо его было сплошь в синяках. Он получил сильные ушибы, когда прыгал из окна, спасаясь от пожара. Пип подозревал, что у приятеля трещина или даже перелом в локтевом суставе. Элле кое-как закрепила его правую руку своим шарфом, привязав руку к груди. За всю долгую дорогу Бо ни разу не пожаловался на боль, хотя по его лицу было видно, как сильно он страдает.
Пип сразу же выискал глазами своего отца. Хорст стоял на причале, поджидая гостей. Пип направился к нему, широко улыбаясь.
— Папа! — радостно воскликнул он. Отец обнял его за плечи. — Ну как ты тут?
— Спасибо, все отлично! И мама тоже пребывает в полном здравии, — ответил Хорст, одарив доброжелательной улыбкой всех четверых. — А сейчас познакомь меня со своими друзьями.
Пип по очереди представил своих спутников Хорсту, и каждый из них с благодарностью пожал руку его отцу.
— Добро пожаловать в Норвегию! Рады приветствовать вас на своей земле! — с некоторым пафосом в голосе воскликнул Хорст.
— Папа! — тут же напомнил ему Пип. — Мои друзья не говорят по-норвежски.
— Ах, конечно, конечно! Тысячу извинений. Немецкий? Французский?
— Французский — мой родной язык. Но мы говорим и по-немецки, — сказала Карин.
— Тогда французский! — Хорст громко хлопнул в ладоши, как это делают дети, когда их что-то сильно обрадовало. — Разве можно упустить такой счастливый случай и не продемонстрировать нашим гостям мое безупречное произношение? — добавил он, улыбнувшись во весь рот, и тут же перешел на французский язык. Они мило поболтали обо всяких пустяках, направившись к машине Хорста.
Разговор продолжился и в салоне автомобиля, пока машина, петляя по извилистой дороге, поднималась в горы, покидая пределы Бергена и направляясь к Фроскехасет. Пип, слабо понимая французский, сразу же почувствовал себя лишним в этой оживленной компании. Сидя на переднем сиденье рядом с отцом, он изредка посматривал на него. Уже изрядно поредевшие светлые волосы зачесаны назад, годы наложили свой отпечаток на Хорста, черты лица слегка заострились, но общий благодушный облик остался прежним. Ведь его отец постоянно пребывал в самом что ни на есть хорошем расположении духа. Пип никогда не видел его без улыбки на лице. Сейчас Хорст отрастил небольшую козлиную бородку и усы и стал очень похожим на тех людей, которых когда-то изображали французские импрессионисты на своих портретах. Как и предполагал Пип, отец встретил его друзей с радостью. Пип почувствовал, как переполняет его сердце любовь к отцу, оказавшему столь радушный прием нежданным гостям.
Дома их уже поджидала Астрид, мать Пипа, как всегда, красивая и улыбчивая. Она сама открыла дверь и приветствовала гостей с тем же радушием, что и ее муж, но только уже на норвежском. И мгновенно обратила свой взор на Бо, который был настолько измучен болью, что уже не мог передвигаться самостоятельно и ковылял, опираясь на руку Элле.
Астрид в ужасе поднесла руку ко рту.
— Что с ним случилось? — спросила она у сына.
— Выпрыгнул неудачно из окна, спасаясь от огня. Их дом подожгли, — объяснил Пип.
— Бедный мальчик! — сочувственно воскликнула Астрид. — Хорст, отведите с Пипом девочек в гостиную. А вы, Бо, — она жестом указала на стул, стоявший в прихожей рядом с телефоном, — садитесь сюда. Сейчас я осмотрю ваши раны.
— Мама у нас дипломированная медсестра, — негромко пояснил Пип Карин, когда они вместе с Хорстом и Элле направились в гостиную. — Наверняка в обозримом будущем тебе еще предстоит выслушать историю любви моих родителей. Ведь мама влюбилась в моего отца, выхаживая его после операции аппендицита.
— Выглядит она моложе его.
— Так оно и есть. У них разница в возрасте пятнадцать лет. Отец любит повторять, что выбрал себе в невесты девочку. Ведь мама забеременела мною, когда ей едва исполнилось восемнадцать. Эти двое обожают друг друга.
— Пип…
Он почувствовал, как тонкие нежные пальцы Карин коснулись его руки.
— Спасибо тебе за все… от всех нас…
Вечером, уже после визита врача, который перебинтовал раны Бо и выписал ему направление в больницу, чтобы сделать рентген локтевого сустава и определить, не сломана ли кость, Элле и Астрид помогли Бо подняться наверх и уложили его на кровать в комнате Пипа.
— Бедный мальчик, — снова повторила Астрид, спустившись вниз, чтобы заняться приготовлением ужина, и Пип проследовал за ней на кухню. — Он совершенно обессилел. Отец рассказал мне кое-что из того, что творится сейчас в Лейпциге. Подай мне, пожалуйста, нож для чистки картофеля.
— Вот! — Пип подал матери нож.
— Получается, что они не столько гости, приехавшие познакомиться с Норвегией, сколько беженцы, спасающиеся от погромов.
— И то и другое, я думаю.
— И как долго они собираются здесь пробыть?
— Если честно, мама, не знаю.
— Они евреи?
— Карин и Элле — да, насчет Бо — не уверен.
— Трудно поверить в то, что в Германии могут твориться подобные безобразия. Однако приходится верить. Сегодня в нашем мире полно жестокостей. — Астрид вздохнула. — А что Карин? Как я понимаю, это и есть та самая девушка, о которой ты нам столько рассказывал, да?
— Да, — ответил Пип, ожидая продолжения. Но мать всецело сосредоточилась на чистке картофеля без каких-либо дополнительных комментариев.
— Энергичная девушка… И очень броская… С такой точно не соскучишься, — наконец обронила Астрид после затянувшейся паузы.
— Да, мама, она меня определенно вдохновляет. Благодаря Карин я столько всего узнал, — ответил Пип, словно оправдываясь перед матерью.
— Это именно то, что тебе надо. Сильная женщина рядом. Взять твоего отца, к примеру. Одному богу известно, что бы он стал делать без меня, — рассмеялась Астрид. — В любом случае я горжусь тобой, сын, за то, что ты вызвался помочь друзьям, оказавшимся в беде. Мы с твоим отцом постараемся помочь им, чем сможем. Хотя…
— Хотя что, мама?
— Хотя твое гостеприимство имеет и оборотную сторону. Придется тебе спать в гостиной на диване до тех пор, пока Бо не поправится.
После ужина на террасе с видом на прекрасный фьорд Элле отправилась наверх, посмотреть, как там Бо и поужинал ли он. Еду она подала ему на подносе прямо в постель. Посидев немного возле Бо, Элле пошла к себе отдыхать. Хорст и Астрид тоже объявили, что отправляются почивать. Пип слышал, как они негромко посмеивались между собой, поднимаясь по лестнице. Наблюдая за тем, как разгладились и просветлели лица девушек за ужином, он испытал новый прилив гордости за своих родителей, согласившихся приютить его друзей в Норвегии.
— Пожалуй, мне тоже пора, — сказала Карин. — Устала страшно… Но такой дивный вид. Не хочется уходить. Ты только взгляни! Уже скоро одиннадцать часов, а светло, как днем.
— И солнце завтра поднимется гораздо раньше тебя. Говорил же тебе, у нас здесь очень красиво.
Пип поднялся из-за стола и, подойдя к краю террасы, облокотился на деревянные перила. Такая своеобразная граница между домом и могучими соснами, которыми поросли склоны гор, сбегающих к самой воде.
— Не просто красиво! Дух захватывает от такой красоты. И вообще от всего… Не только от природы. И гостеприимство твоих родителей, их доброта и участие… У меня эмоции просто зашкаливают.
Пип осторожно обнял Карин, и она тихонько расплакалась у него на плече. Но то были слезы радости и облегчения.
— Скажи, что мне никогда не придется уезжать отсюда.
И Пип с готовностью, слово в слово, повторил пожелание Карин.
На следующее утро Хорст повез Бо и Элле в местную больницу, где Бо диагностировали смещение локтевого сустава и сложный перелом со смещением кости. Тут же провели операцию, чтобы вправить кость. Следующие несколько дней Элле провела в больнице, безвылазно дежуря возле постели Бо. А Пип в это время постепенно знакомил Карин с красотами Бергена.
Он сводил ее в Тролльхауген, дом Эдварда Грига, который располагался совсем рядом с их домом и в котором сейчас организовали Мемориальный музей композитора. Карин пришла в полнейший восторг от небольшого домика, укрывшегося высоко в горах, почти на самом берегу фьорда, где маэстро сочинил многие свои произведения.
— Ты тоже заведешь себе такую хижину отшельника, где будешь творить, когда станешь знаменитым, да? — шутливо поинтересовалась у него Карин. — А я буду приносить тебе на обед сладости и вино, и мы сможем заниматься любовью прямо на полу.
— Ну знаешь ли… Тогда я стану запираться от тебя на замок. Ты же не хуже меня понимаешь, что композитора нельзя отвлекать, когда он работает, — подначил он в ответ.
— Что ж, тогда мне придется завести любовника, который постарается скрасить мое одиночество, — хитровато улыбнулась Карин и повернулась, чтобы тронуться в обратный путь.
Пип рассмеялся и, поймав Карин на ходу, обнял за талию и притормозил ее. Потом коснулся губами изгиба ее шеи.
— Ни за что! — прошептал он ей на ухо. — Никогда и никаких любовников. Только я!
Иногда они отправлялись на трамвае в город, бродили по узеньким, мощенным камнем улочкам Бергена, заходили в какое-нибудь кафе пообедать. Карин даже успела попробовать норвежской тминной водки.
Помнится, они тогда оба сильно смеялись, когда, отхлебнув впервые водки, Карин округлила глаза и воскликнула:
— Да она же крепче, чем абсент.
И тут же заказала себе вторую рюмку. После обеда Пип повел Карин к зданию Народного театра Бергена. Когда-то Ибсен служил в этом театре художественным руководителем, а Григ возглавлял симфонический оркестр, тоже выступавший на сцене театра.
— Сегодня у оркестра имеется собственное помещение, так называемый Концертный зал. В этом здании отец проработал большую часть своей жизни. Он ведь играет партию первой виолончели в оркестре, — пояснил Пип.
— Как ты думаешь, Пип, он сможет помочь нам обоим с трудоустройством?
— Уверен, что он сможет замолвить за нас словцо, — ответил Пип, не желая вдаваться в подробности. Ему не хотелось заранее огорчать Карин или тем более гасить на корню ее энтузиазм, хотя сам он отлично знал: в Филармоническом оркестре Бергена никогда не играли женщины. И вряд ли такое случится в обозримом будущем.
На следующий день они воспользовались Флойбанен, миниатюрной железной дорогой с фуникулером, которая подняла их на вершину горы Флойен, одну из семи высоких гор, расположенных вокруг Бергена. Со смотровой площадки открывался потрясающий вид на раскинувшийся внизу город и на сверкающие воды фьорда. Карин, опершись на перила, издала восхищенный возглас, обозревая всю панораму.
— Неужели где-то на земле можно отыскать что-то более красивое, чем этот вид? — выдохнула она.
Пипу нравилось, с каким неподдельным восторгом Карин воспринимала красоты его родного города. Особенно если учесть, что до недавних пор все ее мечты были устремлены только в сторону огромной, в сравнении с Норвегией, Америки. Карин даже попросила Пипа обучить ее норвежскому языку. Ее очень беспокоило, что она до сих пор не может общаться с его матерью без посредника-переводчика.
— Твоя мать так добра ко мне, дорогой. Мне бы хотелось выказать ей свою благодарность за все, что она для меня сделала, именно на норвежском языке.
Бо вернулся после больницы домой. Его правая рука все еще была в гипсе. По вечерам после ужина молодые люди собирались на террасе и устраивали там импровизированные концерты. Пип усаживался к роялю в гостиной, широко распахнув двери на террасу. В зависимости от того, какое произведение он исполнял, ему помогали Элле на своей скрипке, Карин на гобое и Хорст на виолончели. Собственно, репертуар был самый обширный, от простеньких народных песен, которым терпеливо обучал их Хорст, до серьезной музыки таких прославленных корифеев, как Бетховен и Чайковский, и до современных произведений Бартока и Прокофьева. Правда, что касается Стравинского, то тут Хорст четко выдерживал прежнюю линию открытого неприятия его музыки. Словом, вечерами они музицировали. Дивная музыка плыла над тихими водами фьорда, и в эти минуты Пип ощущал полнейшую гармонию с окружающим миром, объединившим в себе все, что он любил и что ему было нужно для счастья. Как здорово, думал он в такие минуты, что судьба распорядилась именно так и что его друзья оказались в Норвегии вместе с ним.
И лишь поздно ночью, кое-как устроившись на самодельном топчане в комнате, которую он сейчас делил с Бо, Пип начинал предаваться мечтам о чувственном теле Карин. Как было бы хорошо, если бы она сейчас лежала рядом с ним, сокрушенно вздыхал он, понимая, что все несовершенно в этом мире. И вряд ли можно вообще добиться абсолютного совершенства.
Благоуханный, напоенный ароматами трав и цветов август близился к своему завершению, а в доме Халворсенов все чаще велись разговоры о будущем. Первый такой серьезный разговор состоялся у Карин с Пипом. Помнится, все уже отправились спать, а они, по своему обыкновению, засиделись вдвоем на террасе. Карин наконец получила письмо от своих родителей, в котором они сообщали дочери, что решили остаться в Америке. Так сказать, переждать, пока развеются грозовые тучи над Европой, где уже вовсю пахло войной. Родители настоятельно порекомендовали Карин ни в коем случае не возвращаться в Германию к началу занятий в консерватории. Однако при этом не советовали ей сию же минуту отправляться в Америку, считая нецелесообразным столь дорогостоящее и долгое путешествие. Тем более если в Норвегии ей хорошо и она чувствует себя там в полной безопасности.
— Папа с мамой передают тебе приветы и просят выразить самую искреннюю благодарность твоим родителям, — обронила Карин, складывая письмо обратно в конверт. — Как думаешь, они не будут возражать, если я задержусь у вас чуть подольше?
— Конечно, нет. Папа, тот вообще, как мне кажется, немного влюблен в тебя. Во всяком случае, в твою игру на гобое — точно, — улыбнулся в ответ Пип.
— Но если я останусь в Бергене, то мы с тобой не можем и далее злоупотреблять гостеприимством твоих родителей. Если бы ты только знал, дорогой, как я по тебе соскучилась! — негромко воскликнула Карин, прислонившись к Пипу, и принялась осторожно покусывать зубами его ухо. Но вот ее губы нашли его губы, и они поцеловались. Однако Пип тут же оторвался от Карин, потому что в этот момент наверху хлопнула дверь.
— Пока мы живем с родителями… Ты должна понимать, что…
— Да все я прекрасно понимаю, дорогой. Но давай снимем себе квартирку где-нибудь в городе. Я так истосковалась по тебе…
Карин взяла руку Пипа и положила ее к себе на грудь.
— И я тоже, любовь моя, — откликнулся Пип, благоразумно отдернув руку, чтобы — не дай бог! — никто не застал их врасплох в столь интимной позе. — Но пойми же! Хотя мои родители довольно прогрессивные люди и готовы закрыть глаза на многое из того, чего категорически не принимают другие у нас в Норвегии, однако любая попытка зажить с тобой семейной жизнью, спать с тобой в одной постели, дома или на съемной квартире, не так уж и важно, категорически неприемлема. Не говоря уже о том, что тем самым мы выкажем неуважение к ним, и это после всего того, что они для нас сделали.
— Все я понимаю… Но что же нам делать? Жить под одной крышей и быть врозь — это же мука для меня. — Карин округлила глаза. — Ты же знаешь, как важна для меня именно эта часть наших отношений.
— И для меня тоже, — ответил Пип, хотя порой ему казалось, что в их союзе с Карин он играет скорее подчиненную, женскую роль, а она — главенствующую, мужскую. — Но, повторяю, все станет возможным лишь тогда, когда ты примешь нашу веру и выйдешь за меня замуж. По-другому в Норвегии никак нельзя.
— То есть я должна буду стать христианкой?
— Точнее, лютеранкой.
— Боже мой! Не слишком ли большую цену приходится платить за секс? Уверена, в Америке таких драконовских законов нет.
— Наверное, ты права. Но мы с тобой, Карин, живем не в Америке. Мы живем в крохотном норвежском городке. И как бы сильно я тебя ни любил, я никогда не пойду на то, чтобы жить с тобой невенчанным открыто, да еще под носом у своих родителей. Понимаешь?
— Понимаю. Очень даже понимаю… Но, если я перейду в твою веру, не будет ли это актом предательства по отношению к своему народу? Да, в свое время мама, чтобы выйти замуж за отца, тоже поменяла веру и приняла иудаизм. Так что я еврейка лишь наполовину. В любом случае мне надо посоветоваться с родителями, узнать их мнение на сей счет. Они дали мне номер телефона, который установлен в галерее отца, так, для всяких экстренных случаев. Полагаю, что наш с тобой случай как раз из этой категории. Но, предположим, они дадут согласие. И что тогда? Как скоро мы сможем пожениться в этом случае?
— Я не слишком силен по части процедурных вопросов. Но, думаю, не раньше, чем пастор увидит твое свидетельство о крещении.
— Тебе не хуже меня известно, что такового у меня нет. Можно ли получить это свидетельство у вас?
— То есть ты согласна покреститься и стать лютеранкой?
— Боже мой, Пип! Пару капель воды и крест, приложенный ко лбу, едва ли сделают меня в душе христианкой, если ты это имеешь в виду.
— Нет, но… — немного растерялся Пип, поняв, что Карин не вполне понимает суть предстоящего таинства. Да и все остальное, что с ним связано, тоже. — Я хочу сказать, что секс — это одно, вопрос в другом. Ты вполне уверена в том, что хочешь стать моей женой?
— Ах, прости меня, Пип! — воскликнула Карин, улыбаясь во весь рот. — Острая заинтересованность в решении чисто практических вопросов, связанных с законным браком, несколько заслонила от меня романтическую сторону наших взаимоотношений. Конечно же, я хочу стать твоей женой. И сделаю все, что нужно, чтобы это случилось как можно быстрее.
— То есть ты даже готова поменять веру ради меня? — Пип был явно впечатлен и растроган столь высоким накалом чувств Карин. Уж он-то хорошо знал, как много для нее значит принадлежность к еврейской нации.
— Если мои родители дадут на это согласие, то да. Дорогой, я должна быть благоразумной. И потом, я уверена, то доброе, что есть в вере каждого из нас, дарует мне прощение, приняв во внимание все обстоятельства, толкнувшие меня на такой шаг.
— Даже если я стану думать, что тебя больше интересует мое тело, чем все остальное? — неловко пошутил Пип.
— Даже так, — охотно согласилась Карин. — Завтра обязательно попрошу твоего отца разрешить мне сделать один звонок в Америку.
Пип молча проследил за тем, как Карин вышла из комнаты. И подумал, как часто она ставит его в тупик своим взрывным темпераментом и причудливым ходом мыслей. Наверное, размышлял он, ему никогда не понять ее до конца. Одно он знал точно. Если они с Карин поженятся, то в будущем ему точно не придется скучать рядом с ней.
Родители Карин перезвонили ей вечером следующего дня.
— Они согласились, — хмуро объявила она. — И не только ради того, чтобы я смогла выйти за тебя замуж. Родители полагают, что для меня во всех смыслах будет лучше, если я перейду на твою фамилию. Мало ли что…
— Я счастлив! — воскликнул Пип, заключая Карин в свои объятия и прижимаясь губами к ее губам.
— Итак… — Через какое-то время Карин высвободилась из его объятий, заметно повеселев. — Как скоро можно будет все организовать?
— Как только ты встретишься с пастором и он назначит тебе дату крещения.
— Завтра, да? — нетерпеливо спросила она, и ее рука скользнула к его паху.
— Перестань! Будь же серьезной! — укоризненно попенял Пип, с трудом удерживая сладостный стон, после чего неохотно убрал ее руку. — Ты и правда будешь счастлива навсегда остаться в Норвегии?
— Знаешь, жить можно везде. На свете полно худших мест. А что же до нас, то, как мне кажется, мы должны жить сегодняшним днем. Поживем, увидим, что будет потом. Да, мне здесь нравится. Разве что язык у вас ужасный.
— Тогда мне нужно будет немедленно заняться поисками работы, чтобы содержать семью. Либо в здешнем оркестре, либо в Осло.
— Возможно, и мне удастся найти себе подходящее местечко.
— Может быть, может быть, но только при условии, что ты освоишь на нашем «ужасном языке» не только «пожалуйста» или «спасибо», но и кое-что еще, — пошутил Пип.
— Ладно! Обещаю! Буду стараться…
— Вот и прекрасно. — Пип поцеловал возлюбленную в кончик носа. — Я знаю, у тебя все получится.
Когда Пип и Карин объявили о своем решении пожениться, Астрид устроила для всех шестерых торжественный ужин.
— То есть вы с Карин решили обосноваться у нас в Бергене? — поинтересовалась она у сына.
— Пока да, — ответил тот. — Но просьба к тебе, папа. Не сможешь ли ты помочь мне с трудоустройством?
— Конечно, я немедленно наведу справки, — пообещал Хорст. При этих словах Астрид вскочила из-за стола и заключила свою будущую невестку в объятия.
— Все! Хватит о делах! — радостно объявила она. — Сегодня у нас особый ужин. Мои поздравления, дорогая Карин. Приветствую тебя в качестве полноправного члена семейства Халворсен. Я счастлива. И отдельное тебе спасибо за то, что вернула нашего сына домой. Я ведь была уверена, что Пип станет развивать свои музыкальные таланты где-нибудь в Европе или в Америке.
Пип перевел слова матери Карин и увидел, как глаза обеих женщин заблестели от слез.
— Примите и наши поздравления, — неожиданно подал голос Бо. — Надеюсь, мы с Элле в скором будущем последуем вашему примеру.
Астрид, хорошо знавшая пастора местной церкви, отправилась к нему для разговора. Она не стала рассказывать, поставила ли она священника в известность, что невеста Пипа — еврейка, но лишь сказала, что пастор согласился безотлагательно окрестить ее. Все семейство Халворсен в полном составе присутствовало на этой сравнительно короткой церемонии. Вернувшись домой, Хорст отвел Пипа в сторону.
— Хорошо, что Карин окрестили. Во всех смыслах хорошо. Один мой приятель из оркестра недавно вернулся из Мюнхена. Выступал там с концертом. Рассказывал, что антисемитская кампания в Мюнхене набирает обороты.
— Неужели она докатится и до нас?
— Хочется думать, что нет. Хотя кто его знает, что взбредет в голову этому полоумному… Ведь у него полно сторонников не только в Германии, — задумчиво обронил Хорст. — Одному богу известно, чем это все в итоге закончится.
Вскоре Бо и Элле объявили, что они тоже остаются в Бергене. С руки Бо уже сняли гипс, но еще предстояло разрабатывать локтевой сустав, чтобы можно было начинать играть на виолончели.
— Мы оба молимся, чтобы этот процесс не затянулся надолго. Бо, он ведь такой талантливый, — поделилась с Карин Элле, когда они вечером укладывались в своей комнате. — Все его мечты только о музыкальной карьере. Но пока Бо нашел себе работу картографа в портовом магазинчике, там изготавливают и торгуют всякими картами. Прямо над магазином имеется небольшое помещение, и нам предложили поселиться там. Мы сказали хозяину, что мы супружеская пара. Так что отныне я — жена картографа.
— Вы уже настолько хорошо освоили норвежский, что можете вести разговоры и на подобные темы? — поинтересовалась у подруги Карин, не скрывая зависти по поводу их лингвистических успехов.
— У Бо результаты гораздо заметнее. Ему вообще легко даются языки. Но я тоже стараюсь изо всех сил. Сам хозяин — немец по национальности, так что никаких проблем в общении с ним у нас не возникло. Мы ведь оба хорошо говорим по-немецки.
— А вы когда-нибудь поженитесь по-настоящему?
— Мы очень хотим этого, но нужно еще подсобрать хоть немного денег. Так что пока придется жить во грехе и творить ложь. Впрочем, Бо говорит, что наша с ним правда запечатлена в наших сердцах, а не на бумаге.
— Согласна, — ответила Карин и взяла Элле за руку. — Обещай мне, что мы с тобой останемся близки и после того, как вы переедете в город.
— Само собой, Карин. Ведь ты мне не просто подруга. Ты мне как сестра. Я люблю тебя всем сердцем. У меня даже нет слов, чтобы выразить тебе и Пипу свою благодарность за все, что вы сделали для нас.
— А у нас с тобой скоро появится собственная крыша над головой? — спросила Карин у Пипа, объявив ему на следующее утро новость об Элле и Бо.
— Если завтрашнее собеседование пройдет нормально, на что я очень надеюсь, то тогда — да, — ответил Пип. Отец выхлопотал ему аудиенцию у Харальда Хейде, дирижера, руководящего Филармоническим оркестром Бергена.
— Уверена, что так оно и будет, дорогой, — подбодрила его поцелуем Карин. — Все у тебя будет хорошо, вот увидишь.
Пожалуй, Пип, отправляясь на собеседование в Концертный зал, волновался даже больше, чем при поступлении в консерваторию. Возможно, потому, размышлял он, напрягаясь всем телом, что от итогов его прослушивания теперь уже зависит многое в реальной взрослой жизни. А что там какой-то юнец-абитуриент, у которого нет никаких обязанностей ни перед кем и который отвечает только за самого себя? На входе Пип представился билетерше, и та провела его коридором в один из репетиционных классов, просторное помещение с роялем и множеством пюпитров. Вскоре в комнате появился высокий широкоплечий крепыш с густой темной шевелюрой и с живыми глазами, который отрекомендовался как Харальд Хейде.
— Ваш отец неоднократно рассказывал мне о ваших талантах, герр Халворсен. По-моему, он просто счастлив, что вы снова вернулись в Норвегию, — сказал Хейде, обмениваясь крепким рукопожатием с Пипом. — Как я понимаю, вы в равной степени владеете и скрипкой и фортепьяно?
— Да, герр Хейде, это так. Хотя основной мой инструмент — фортепьяно. Я надеюсь когда-нибудь в будущем стать композитором.
— Что ж, тогда давайте начнем прослушивание. — Герр Хейде жестом указал Пипу на табурет возле рояля, а сам уселся на узенькую скамью, примостившуюся возле стены. — Если вы готовы, герр Халворсен, я вас слушаю.
Пип вскинул руки над клавиатурой. Они слегка дрожали. Но, как только он заиграл первые такты, похожие на отдаленные удары колокола, Второго фортепьянного концерта до минор Сергея Рахманинова, он тут же забыл все свои страхи. Музыка мгновенно заполнила его накалом своих страстей. Он закрыл глаза, всецело погрузившись в стихию звуков и мысленно воспроизводя партии струнных и духовых инструментов оркестра, а пальцы в это время легко порхали по клавишам, подчиняясь стремительному ритму мелодии. На середине медленной лирической части ми-бемоль мажор герр Хейде остановил его.
— Думаю, достаточно. То, что я сейчас услышал, действительно прекрасно. Если вы владеете скрипкой хотя бы наполовину так же хорошо, как фортепьяно, то скажу, что не вижу никаких препятствий к тому, чтобы вы получили место в нашем оркестре, герр Халворсен. А сейчас попрошу вас проследовать ко мне в кабинет, и мы продолжим наш разговор.
Пип возвратился домой через час, окрыленный первым успехом. Он тут же оповестил Карин и родителей, что отныне он — полноправный музыкант в составе Филармонического оркестра Бергена.
— Пока я буду работать на подмене. Буду подменять то пианиста, то скрипача, работающих на постоянной основе, в случае, если они заболели или отсутствуют по каким-либо иным причинам. Но, по словам герра Хейде, пианист, работающий сейчас в оркестре, уже довольно стар и часто болеет, не всегда может выступать. Скорее всего, в скором времени он покинет оркестр.
— Да, Франц Вульф кряхтит и скрипит, как плохо смазанные ворота. Пальцы совсем скрутило артритом. Так что шансов занять его место у тебя много, сынок. Молодец! — Хорст ласково похлопал сына по спине. — Будем играть в оркестре вместе. В свое время мы играли точно так же с моим отцом, Йенсом.
— А ты сказал ему, что ты еще и композитор? — подала голос Карин.
— Да. Но Рим ведь не сразу строился. А потому на сегодняшний день я счастлив, что смогу содержать семью, когда мы поженимся.
— Может быть, когда-нибудь и я смогу присоединиться к тебе и тоже буду играть в оркестре. — Карин слегка надула губки. — Не думаю, что из меня получится образцовая домохозяйка.
Пип перевел слова Карин матери, но та лишь усмехнулась.
— Не беспокойся, сынок. Пока вы с отцом будете заниматься своей музыкой, я обучу Карин всему тому, что должна знать и уметь хорошая хозяйка, чтобы содержать свой дом в надлежащем порядке.
— Два Халворсена будут играть в оркестре, мой сын вот-вот женится, и в скором будущем у меня появится много внуков, которых я буду любить всем сердцем! — воскликнул Хорст, и лицо его просияло от счастья.
Пип заметил, как недоуменно вскинула бровь Карин при последних словах Хорста. Она довольно часто повторяла в разговорах с Пипом, что не создана для материнства. Слишком любит саму себя, чтобы еще обзаводиться детишками. Впрочем, Пип никогда не принимал эти ее речи всерьез. Карин любит шокировать людей своими неожиданными заявлениями. Впрочем, ему нравилось в ней все, и это качество тоже.
Карин и Пип поженились за день до сочельника. Накануне шел снег, укутав весь город своим белым пушистым покрывалом. Мерцающие огоньки иллюминации, украсившей центральные улицы Бергена, тоже поспособствовали созданию сказочной атмосферы вокруг церемонии их бракосочетания. После венчания молодые в карете, запряженной лошадьми, направились в Гранд-отель «Терминус». Там состоялись прием и свадебный ужин, который устроил для новобрачных Хорст. Он же оплатил и все расходы. Но вот наконец молодожены распрощались со своими гостями и поднялись к себе в номер. Этот номер в качестве свадебного подарка зарезервировали для них Элле и Бо. Переступив порог своей комнаты, Карин и Пип сразу же упали друг другу в объятия, изголодавшись за последние полгода воздержания. Они целовались, а Пип в это время расстегивал пуговички на кружевном платье своей молодой жены. Вот наконец платье соскользнуло с ее плеч и рук, и пальцы Пипа проворно побежали следом, прошлись по изящным ключицам Карин, потом переместились на пухлые темно-розовые соски. Карин застонала от наслаждения и, схватив мужа за прядь волос, оторвала губы Пипа от своих губ и направила его голову к груди. Он стал ласкать губами ее соски, а она лишь вскрикивала от этих сладостных прикосновений. Потом рывком сорвала с себя платье, и оно упало на пол. Пип подхватил жену на руки и понес ее к кровати. Дыхание его стало прерывистым и учащенным от переизбытка желания. Он тоже, стоя возле постели, стал неуклюже срывать с себя одежду. Но Карин поднялась на колени и остановила его.
— Нет, сейчас моя очередь! — воскликнула она хриплым от возбуждения голосом. И стала умелыми движениями расстегивать ему рубашку, потом брюки. И уже через каких-то несколько секунд он упал на нее сверху, и они оба тут же погрузились в пучину страсти.
Потом лежали, пресыщенные, в изнеможении от пережитого, лежали молча, прислушиваясь к перезвону курантов на старинной городской площади, пробивших полночь.
— Нет, ради такого стоило покреститься, — сказала Карин, приподнявшись на локте. Она улыбнулась, заглянув Пипу прямо в глаза, потом осторожно прошлась по лицу кончиками пальцев. — Не помню, говорила ли я тебе это раньше, но сейчас, как твоя законная жена, скажу. Хочу, чтобы ты помнил это всегда: я люблю тебя, дорогой. И еще! Я никогда не была так счастлива, как сегодня ночью.
— И я тоже, — прошептал он в ответ. Снял ее руку со своей щеки и поднес к губам. — И так будет всегда.
— Да, всегда.
40
1938 год
Весь январь, февраль и март Берген попеременно то засыпало снегом, то поливало дождем. Короткие дневные часы резко сменялись беспроглядной тьмой. Каждый день Пип пропадал на репетициях оркестра, которые иногда длились по несколько часов кряду. Поначалу его приглашали для участия в вечерних концертах не чаще одного раза в неделю. Но, поскольку у старого пианиста, бедолаги Франца, проблемы с артритом становились день ото дня все более серьезными, то он все чаще отсутствовал на работе, и вскоре Пип получил постоянное место в оркестре.
А в свободное время он начал работать над своим первым концертом для фортепьяно. Пока он никому не показывал результаты своих усилий. Даже Карин. Про себя же решил, что, когда сочинение будет завершено, он посвятит его своей жене. После окончания репетиции Пип часто оставался в Концертном зале один. Атмосфера пустого зрительного зала, без оркестра на сцене и слушателей в партере, действовала на него магически. Сидя в оркестровой яме за фортепьяно, он мог музицировать часами, оттачивая свое произведение.
В свою очередь, Карин под чутким руководством любящей свекрови приобщалась к делам домашним. Наметился некоторый прогресс и в ее норвежском, не говоря уже о том, что умелое наставничество Астрид тоже принесло свои плоды. Карин старалась изо всех сил, осваивая искусство домоводства.
Если Элле позволяла работа, то Карин навещала подругу в их с Бо скромной квартирке, расположенной прямо над мастерской по производству карт и картографическим магазином, что находился рядом с бухтой. И тогда подруги с упоением предавались мечтам о будущем, обсуждая свои планы на жизнь.
— Мне так завидно, что у вас с Бо уже есть собственный угол, — призналась однажды Карин своей подруге за утренней чашкой кофе. — Вот мы с Пипом уже женаты, а все еще живем вместе с его родителями и даже спим в его прежней детской. Сама понимаешь, воспоминания о детстве и обо всем том, что с ним связано, не способствуют созданию романтической обстановки в комнате. Воистину, никаких соблазнов вокруг тебя. Мы вынуждены заниматься любовью тихо, чтобы никого, не дай бог, не потревожить. А я хочу предаваться любовным утехам, не озираясь по сторонам. Хочу полноценного секса без каких-либо ограничений.
Но Элле уже успела привыкнуть к вызывающим откровениям подруги.
— Потерпи немного, твое время еще придет, — улыбалась она в ответ. — Зато вам с Пипом повезло в другом. Его родители помогают вам. А вот нам с Бо все еще приходится нелегко. Правда, локоть у него уже немного разработался, но до полного восстановления еще очень далеко. Во всяком случае, пока Бо и мечтать не может о каком-нибудь прослушивании для работы в оркестре как в самом Бергене, так и в других местах. Что приводит его в отчаяние. Ведь музыка для Бо — это все, его страсть и его жизнь. Да и я тоже переживаю за него, чего уж греха таить.
Карин, как никто, понимала чувства и переживания своих друзей. Ведь после переезда в Берген вся ее жизнь сосредоточилась исключительно вокруг домашних дел. А что касается музыки, то свои музыкальные таланты она лишь изредка демонстрировала на семейных концертах, которые они устраивали у себя дома, во Фроскехасет. Впрочем, она понимала и другое. Ее нереализованные артистические амбиции — это ничто в сравнении с теми проблемами, которые приходилось решать Элле и Бо.
— Прости меня, Элле, — уже в который раз повинилась Карин перед подругой. — Я такая эгоистка.
— Да нет, сестричка! Ты совсем не эгоистка. Просто для всех нас музыка — это смысл жизни, и потому нам так тяжко приходится без нее. Но в нашей с Бо нынешней жизни есть и кое-что хорошее. Пока он не может играть, но он не на шутку увлекся картографией, с энтузиазмом изучает разнообразные методы и приемы, используемые в навигации. Работа ему нравится, а раз так, то и я довольна.
— И я тоже рада за вас, — сказала Карин. — И счастлива, что все мы живем в одном городе и можем встречаться, когда захотим. Не знаю, что бы я без тебя делала, Элле.
— А я без тебя.
В начале мая Пип объявил Карин, что подсобрал немного денег, которых должно хватить на то, чтобы снять себе небольшой домик на Театергатен, театральной площади, расположенной в самом центре Бергена, буквально в двух шагах от Концертного зала.
Услышав эту новость, Карин даже расплакалась.
— Как здорово! — воскликнула она сквозь слезы. — Как раз вовремя, дорогой! Потому что… потому что я должна сообщить тебе нечто очень важное. Дело в том… Ах, боже мой! Я беременна.
— Вот это действительно потрясающая новость! — Пип с восторгом заключил жену в объятия. — И пожалуйста, не делай такое страдальческое лицо, — шутливо попенял он ей и, взяв за подбородок, развернул жену к себе так, чтобы встретиться глазами. — Ты-то, со всеми своими натуралистическими воззрениями, должна понимать, как никто. Ребенок — это просто результат работы двух любящих сердец, бьющихся в унисон.
— Все это я знаю, но каждое утро меня тошнит, выворачивает наизнанку. А что, если я не смогу полюбить этого ребенка? Что, если из меня получится плохая мать? Что, если…
— Тише, тише, дорогая. Успокойся. Ты просто напугана. Все беременные женщины ведут себя в подобной ситуации точно так же.
— Нет и еще раз нет! Я знавала многих беременных женщин. И все они страшно гордились собой и упивались своим новым состоянием. Сидят, развалившись, разомлев от любви к себе, и поглаживают свои огромные животы, наслаждаясь всеобщим вниманием. А я пока чувствую совсем другое. Внутри меня поселилось какое-то инородное тело, которое вскоре вздует мой плоский живот, а пока оно высасывает из меня энергию. Все мои силы!
С этими словами Карин упала к Пипу на грудь и снова разрыдалась.
Пип с трудом подавил улыбку, сделал глубокий вдох и принялся утешать свою безутешную половину.
Вечером того же дня они сообщили новость Астрид и Хорсту, объявив им, что в скором времени те станут бабушкой и дедушкой. А также сказали, что в обозримом будущем съезжают от родителей в собственный дом.
Конечно, радостные возгласы, поздравления и все прочее, приличествующее такому случаю. Хотя при этом Хорст благоразумно не налил Карин водки, когда была откупорена бутылка.
— Вот видишь! — недовольно пробурчала Карин, укладываясь рядом с Пипом в кровать. — Отныне все мои удовольствия уже в прошлом.
Пип лишь рассмеялся в ответ, привлек жену к себе и, запустив руку под ночнушку, стал гладить крохотное вздутие на ее животе. Подумать только! Скоро у них будет ребенок… Рождение ребенка, подумал он, можно сравнить с появлением серпа молодого месяца на небе, сплошь усыпанном звездами. И они с Карин сотворили это чудо вместе.
— Потерпи, Карин! Недолго ведь ждать. Всего каких-то шесть месяцев. Обещаю тебе, что в ночь, когда на свет появится наш младенец, я принесу тебе в постель целую бутылку тминной водки, и ты выпьешь столько, сколько захочешь. Хоть целую бутылку.
В первых числах июня Пип и Карин переехали в свой новый дом на Театергатен. Домик был небольшой, но хорошенький, как картинка. Снаружи обшит дранкой, выкрашенной в зеленовато-голубой цвет. Прямо с кухни имелся выход на деревянную террасу. Все лето, пока Пип был занят на работе, Карин вместе с Астрид и Элле трудились не покладая рук, обустраивая дом изнутри и облагораживая его снаружи. Так, вскоре вся терраса была уставлена горшками с цветущей петуньей и лавандой. Несмотря на скромный бюджет молодой семьи, им в сравнительно короткий срок удалось превратить свое жилище в настоящий райский уголок, в котором воцарились спокойствие и уют.
В октябре, аккурат в день своего рождения (Пипу исполнилось двадцать два года), он, вернувшись вечером домой после очередного концерта, застал в гостиной Карин, Элле и Бо. Все трое встречали его стоя.
— С днем рождения, любимый, — поздравила мужа Карин. Глаза ее горели от радостного возбуждения. Но вот друзья расступились в разные стороны, явив взору именинника пианино, стоявшее в углу комнаты. — Понимаю, это пока не «Стейнвей», но для начала неплохо, — добавила Карин.
— Но как? Откуда? — воскликнул Пип, сраженный наповал столь щедрым подарком. — У нас ведь нет денег, чтобы позволить себе такую дорогую вещь.
— Это уже моя забота, дорогой, а ты должен получать лишь удовольствие от подарка. Каждому композитору нужен собственный инструмент. Так было во все времена. А как иначе сможет он творить, вдохновляемый своей музой? Ступай же, Пип, к пианино и дай нам послушать твою игру.
— Сейчас.
Пип приблизился к пианино и осторожно прошелся пальцами по крышке, закрывавшей клавиатуру. Потом какое-то время любовался простой, но очень милой инкрустацией, украсившей панель корпуса, изготовленного из древесины золотистого цвета. На инструменте не значилась марка производителя, но конструкция пианино была хорошей, да и сам инструмент находился в отличном состоянии. Достаточно было взглянуть на его сияющую, покрытую лаком поверхность. Явно кто-то долго, старательно и с любовью полировал дерево, доводя его до полного блеска. Пип поднял крышку над сверкающими клавишами и осмотрелся по сторонам в поисках того, на что можно было бы сесть.
Тут Элле поспешно выступила вперед.
— А вот это тебе подарок от нас.
Она извлекла из-за стоявшего рядом стула обитый материей табурет и поставила его рядом с пианино.
— Бо сам вырезал его из дерева, а я обшила тканью сиденье.
Пип растерянно глянул на изящно выгнутые ножки табурета, явно выточенные из сосны, на сложный узор ручной работы, которым Элле украсила сиденье, чувствуя, как его переполняют эмоции.
— Даже не знаю, что и сказать, — промолвил Пип наконец, присаживаясь к инструменту. — Разве что огромное спасибо вам обоим.
— Это такой пустяк, Пип. Особенно в сравнении с тем, что ты и твои родители сделали для нас, — негромко обронил Бо. — С днем рождения тебя.
Пип прикоснулся рукой к клавишам и наиграл первые несколько тактов знаменитого Итальянского каприччио Петра Чайковского. Бо оказался прав, у инструмента действительно было очень приятное звучание. Какое счастье, подумал взволнованный Пип, что теперь он сможет работать над своим концертом в любое время дня и ночи.
Карин становилась все объемнее. Близились сроки появления младенца на свет. А Пип урывал каждую свободную минуту, чтобы поработать за своим любимым инструментом. Лихорадочно испещрял нотные листы пометками, экспериментировал со струнами, вносил изменения в мелодический строй. Страшно торопился, понимая, что с рождением ребенка о покое и тишине в доме придется забыть, и надолго.
15 ноября 1938 года на свет благополучно появился Феликс Мендельсон Эдвард Халворсен, получивший свое первое имя в честь дедушки, отца Карин. Как и предполагал Пип, все страхи Карин оказались напрасными, и в роли матери она моментально почувствовала себя, как утка в воде. Конечно, Пипу было радостно наблюдать за тем, как жена с удовольствием хлопочет вокруг их дитяти, но одновременно у него возникало странное чувство, что в этой трогательной идиллии взаимоотношений матери и ребенка он явно третий лишний. Сейчас все внимание Карин было сосредоточено исключительно на их дражайшем сыне. А Пипу это одновременно и нравилось и не нравилось, поскольку он сам уже не находился в фокусе внимания своей жены. Что определенно вызывало недовольство. Особенно злило его то, что Карин, которая в прошлом сама побуждала его работать над композициями, сейчас, стоило ему присесть к инструменту, тут же начинала покрикивать на него:
— Пип! Малыш спит, а ты его можешь разбудить.
Была лишь одна веская причина, заставляющая Пипа радоваться тому, что жена с головой ушла в свои материнские обязанности. Она перестала читать газеты, а следовательно, была не в курсе того, как стремительно, буквально день ото дня, нарастает напряжение в Европе. После того как Германия аннексировала Австрию в марте 1938 года, к концу сентября появились некие проблески надежды на то, что войны все же удастся избежать. Франция, Германия, Британия и Италия подписали так называемое Мюнхенское соглашение, согласно которому Судетская область Чехословакии отошла к Германии. При этом Гитлер пообещал, что впредь никаких территориальных претензий со стороны Германии не последует. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен даже заявил в своей речи, что подписанное соглашение «гарантирует мир на долгие времена». Всем сердцем Пип надеялся на то, что Чемберлен окажется прав в своих оптимистичных прогнозах. Но уже к осени стало понятно, что надежды тщетны. И в оркестре, и на улицах Бергена только и было разговоров о том, что война неизбежна. Немногие верили, что Мюнхенские соглашения будут соблюдаться.
Рождественские праздники внесли хоть какое-то приятное разнообразие в эту унылую обстановку, царившую вокруг. Молодая пара встречала Рождество в доме родителей Пипа вместе с Элле и Бо. Накануне Нового года Карин и Пип устроили небольшую вечеринку уже у себя. Под перезвон курантов, оповещающих жителей Бергена о наступлении нового, 1939 года, Пип обнял жену и нежно поцеловал ее.
— Любовь моя, всем, что у меня есть, я обязан тебе. Мне никогда не отблагодарить тебя за все то, что ты мне дала, чем ты стала в моей жизни и в моей судьбе, — прошептал он. — Свой первый тост я поднимаю за нас троих.
В первый день Нового года Карин, которую с трудом уговорили на короткое время вверить Феликса заботам любящих бабушки и дедушки, вместе с Пипом, Элле и Бо поднялись на палубу парохода «Хуртигрутен» в бухте Бергена, чтобы совершить круиз вокруг величественных красот западного побережья Норвегии. Карин даже на время забыла о своих материнских переживаниях, любуясь бесконечной чередой красивейших пейзажей, мимо которых они проплывали. Особенно ее впечатлил водопад Семь сестер в Гейрангер-фьорде, словно подвешенный в воздухе над самым краем фьорда.
— Дух захватывает от этой красоты, дорогой! — восклицала она, стоя на палубе вместе с Пипом, укутанная с ног до головы в шерстяные вещи, спасающие от любых морозов. С замиранием сердца все они восторженно разглядывали невероятные по своей красоте скульптуры изо льда, созданные самой природой, когда в самом начале зимы падающие сверху потоки воды замерзали прямо на лету, едва соприкоснувшись с холодными водами океана.
Пароход прошелся вдоль всего побережья, поднимаясь все выше и выше на север, поочередно заходя во все фьорды, делая короткие остановки в небольших портовых городках для пополнения запасов продовольствия и для того, чтобы забрать корреспонденцию от местных жителей, связывая таким образом эти отдаленные населенные пункты, разбросанные вдоль всего побережья, с остальной частью страны.
Когда они наконец достигли самой северной точки своего путешествия, деревушки Мехамн, расположенной на побережье Северного Ледовитого океана, Пип принялся пространно объяснять своим друзьям явление северного сияния.
— Северное сияние — это такое чудо. Кажется, сам Господь задумал и поставил это грандиозное световое шоу, — начал он свой рассказ и тут же понял, что бессилен объяснить обычными словами всю красоту этого поистине фантастического зрелища. Оказывается, в его словаре нет даже таких слов, с помощью которых можно описать столь необыкновенное по своей красоте природное явление.
— А ты сам видел северное сияние?
— Да, но только один раз. Так сложились тогда погодные условия, что северное сияние можно было наблюдать даже в Бергене, расположенном намного южнее. А в этих северных широтах я раньше и не бывал никогда.
— А как оно начинается, это сияние? — поинтересовалась у Пипа Элле, разглядывая ясное, усыпанное звездами небо, раскинувшееся над их головами.
— Наверное, есть какое-то сугубо физическое объяснение этому явлению, но я не силен в физике, а потому не смогу объяснить все, как должно, — честно признался Пип.
— Да нам и ни к чему сложные теоретические объяснения, — сказал Бо. — Главное, что красиво.
Очередной переход до Тромсё оказался сложным, море все время волновалось, и обе женщины предпочитали отсиживаться в своих каютах. Наконец пароход пристал к конечному пункту путешествия, к побережью мыса Нордкап, самой северной точке Норвегии. Капитан объявил пассажирам, что это самое лучшее место для наблюдения за северным сиянием. Но Пип, зная, как измучилась Карин от морской болезни, был вынужден оставить Бо в одиночестве любоваться природным световым шоу, а сам пошел вниз, чтобы хоть как-то помочь жене.
— Я же тебе всегда говорила, что ненавижу воду, — простонала Карин, снова утыкая голову в специальный пакет, которыми предусмотрительно снабдили всех пассажиров на тот случай, если у них случатся приступы морской болезни.
Они покинули мыс Нордкап, когда над прозрачными водами Северного Ледовитого океана уже начал заниматься рассвет. Пароход взял обратный курс на Берген. Бо поджидал Пипа в столовой, сгорая от нетерпения поделиться с другом своими впечатлениями от увиденного.
— Представляешь, я видел его! Я видел это чудо! Знаешь, это зрелище настолько фантастично, что, увидев его, любой, даже самый закоренелый атеист поверит в существование высших сил. Цвета… зеленый, желтый, голубой… Все небо горит разноцветными огнями! Я… — Бо задохнулся от волнения. Потом через какое-то время снова обрел голос. В глазах у него блестели слезы. Он протянул обе руки к Пипу и крепко обнял его. — Спасибо тебе, мой друг! Спасибо! — воскликнул он прочувствованно.
Они вернулись в Берген, и потекла обычная семейная жизнь. Чтобы не мешать маленькому Феликсу, Пип теперь уединялся для работы либо в пустом Концертном зале, либо приходил к родителям и использовал отцовский инструмент. Последнее время он катастрофически не высыпался по ночам и все время пребывал в несколько заторможенном состоянии. А спать ночами не давал Феликс. Плакал и плакал без остановки от мучивших его колик. И хотя Карин поднималась к малышу сама и старалась не тревожить Пипа, зная, как тот загружен работой днем, пронзительные крики Феликса легко проникали сквозь тонкие, можно сказать, бумажные стены комнат в их маленьком доме. Нигде нельзя было спрятаться от детского плача, а потому бодрствовали в равной степени и Карин и Пип.
— А что, если мне капнуть немного тминной водки в его бутылочку с молоком? Вдруг это поможет? — воскликнула как-то раз за завтраком измученная вконец Карин. — Этот ребенок меня доконает, — вздохнула она в отчаянии. — Прости, дорогой, что извожу тебя бессонными ночами. Но у меня никак не получается заставить его замолчать. Наверное, я просто плохая мать.
Пип обнял жену и смахнул кончиками пальцев слезинки с ее глаз.
— Ты прекрасная мать, любовь моя. Не выдумывай! А Феликс просто перерастет свои колики. Вот увидишь.
Приближалось лето, и молодые родители уже отчаялись верить, что им удастся когда-нибудь выспаться. Зато когда наконец разразилась первая ночь тишины, они оба уже на автомате проснулись ровно в два часа ночи. Обычно именно в это время малыш и затевал свой ночной концерт, надрываясь ревом на все голоса.
— Как думаешь, с ним все в порядке? Почему он не плачет? Бог мой! А вдруг он умер? — воскликнула Карин и опрометью бросилась к колыбельке, примостившейся в углу их крохотной спальни. — Нет, слава богу! Он дышит… И жара вроде бы нет, — прошептала она, склонившись над Феликсом и щупая его лобик.
— А что он делает? — спросил у нее Пип.
Легкая улыбка тронула губы Карин.
— Представляешь, дорогой? Он спит… просто спит.
Итак, в их маленьком домике снова воцарились мир и покой. А Пип снова возобновил свою работу над сочинением концерта. После многих размышлений он решил назвать его «Героический концерт». История, которую он когда-то прочитал, о жрице, поправшей строгие правила храмовой жизни, позволив своему возлюбленному соблазнить себя и заняться с ней любовью, а потом, когда он утонул, броситься в море вслед за ним, как нельзя лучше соответствовала независимому и страстному характеру Карин, которой он собирался посвятить свое сочинение. Да и потом, именно Карин и была его героиней. Пип знал наверняка, что если он потеряет ее, то тоже не сможет дальше жить.
Однажды августовским днем он отложил в сторону карандаш, которым заполнял нотные листы, и с наслаждением развел руки в стороны. Последняя оркестровка была наконец завершена. Его концерт готов.
В воскресенье они всей семьей отправились на трамвае навестить родителей во Фроскехасет. После обеда Пип раздал ноты для партий виолончели, скрипки и гобоя Хорсту и Карин и велел им бегло ознакомиться с партитурой. Потом последовала короткая репетиция, ведь и отец, и жена хорошо умели читать ноты прямо с листа, и вот Пип уселся за рояль, и их маленький оркестр начал исполнять его концерт.
Минут через двадцать Пип положил руки на колени и вопросительно взглянул на мать, утиравшую слезы с глаз.
— Мой сын написал это… — растроганно прошептала она, глядя на мужа. — Я думаю, Хорст, он унаследовал талант твоего отца.
— Пожалуй, ты права, — согласился с ней Хорст, явно тоже впечатленный музыкой сына. Он подошел к Пипу и дружески похлопал его по плечу. — Музыка действительно звучит вдохновенно, мой мальчик. Нужно поскорее показать ее Харальду Хейде. Убежден, он с радостью устроит премьеру твоего концерта у нас в Бергене.
— Конечно, идея купить тебе пианино принадлежала исключительно мне, и я купила его на собственные деньги, — призналась ему Карин с несколько легкомысленным видом, когда они снова уселись в трамвай, чтобы ехать к себе домой. — Но скоро ты разбогатеешь, я надеюсь, и тогда возместишь мне тот урон, который я понесла, продав ради пианино свое жемчужное колье.
Она наклонилась к мужу и поцеловала его в щеку, а увидев его потрясенное лицо, добавила:
— Не злись, дорогой, ладно? Мы с Феликсом еще будем гордиться тобой. И мы так тебя любим.
Через какое-то время Пип набрался храбрости и перед началом еженедельного вечернего концерта отыскал за кулисами Харальда Хейде. Пип признался ему, что написал концерт для фортепьяно с оркестром, и объяснил, что хотел бы знать мнение маэстро о своем сочинении.
— Тогда не будем терять времени понапрасну. Почему бы вам не наиграть его мне прямо сейчас? — предложил ему Хейде.
— Э-э-э… — немного растерялся Пип. — Да, конечно… Сейчас.
Заметно нервничая, он уселся к роялю, тронул пальцами клавиши и начал играть по памяти свой концерт. Он сыграл его полностью, и Хейде не стал его прерывать или останавливать. А когда Пип закончил, то принялся громко аплодировать.
— Что ж, это очень и даже очень хорошо, герр Халворсен. Сквозная тема концерта оригинальна, в хорошем смысле этого слова, и она буквально завораживает. Я уже мысленно напеваю ее. Глянув на нотные листы с записью вашего концерта, вижу, что по части оркестровки есть еще кое-какие пробелы. Но я обязательно помогу вам разобраться с этим. Неужели, — проговорил он, широко улыбаясь и протягивая ноты Пипу, — у нас снова появился собственный Григ? Безусловно, влияние его музыки прослеживается даже в самой структуре концерта. А еще, я явственно расслышал отголоски музыки Рахманинова и Стравинского.
— Надеюсь, вы услышали и кое-что мое, герр Хейде, — отважился возразить Пип.
— Еще как услышал! Еще как услышал! Хорошая работа, молодой человек. Думаю, ближе к весне мы включим ваш концерт в программу наших выступлений. Так что у вас еще имеется в запасе какое-то время, чтобы поработать над оркестровкой.
Вернувшись домой после концерта, Пип был настолько взбудоражен, что даже разбудил спящую жену.
— Ты не поверишь, дорогая… Но это случилось! Ровно через год в это же самое время я уже буду считаться профессиональным композитором! Представляешь?
— Замечательная новость! — искренне обрадовалась за мужа Карин. — Хотя я, со своей стороны, никогда и не сомневалась в том, что так оно и будет. Ты еще завоюешь мир своей музыкой. — И добавила с коротким смешком: — Скоро я буду женой знаменитого Пипа Халворсена.
— Конечно. Только не Пипа, а Йенса Халворсена, — поправил жену Пип. — Не забывай, ведь меня назвали в честь деда.
— Уверена, он бы гордился тобой, мой дорогой. Как горжусь я.
Они отметили хорошую новость, выпив по рюмке водки, а потом завершили свой импровизированный праздник, занявшись любовью. Предавались утехам молча, чтобы не разбудить Феликса, который безмятежно спал в своей колыбельке, стоявшей в ногах их супружеского ложа.
Ну, почему счастье всегда так мимолетно? — уныло вопрошал себя Пип, развернув газету за 4 сентября. Новости были хуже некуда. После того как Германия вторглась 1 сентября на территорию Польши, Франция и Британия объявили ей войну. Пип вышел из дома, чтобы отправиться на репетицию в Концертный зал. Даже такого короткого пути ему хватило, чтобы ощутить атмосферу страха и тревоги, в которую погрузились все жители города.
— В минувшую войну Норвегии удалось сохранить свой нейтралитет. Даст бог, удастся и на сей раз. Мы — миролюбивый народ, и нам нечего бояться, — разглагольствовал один из музыкантов оркестра по имени Самуил, пока они, сидя в оркестровой яме, настраивали свои инструменты. Чувствовалось, что новость ошарашила всех, на репетиции царила обстановка общей нервозности и уныния.
— Вы, приятель, забыли о существовании такой фигуры, как Видкун Квислинг, который возглавляет нацистскую партию у нас в Норвегии. Уж этот станет бить в литавры что есть сил, оповещая всех о поддержке Гитлера и проводимой им политики, — мрачно напомнил ему Хорст, натирая канифолью смычок своей виолончели. — Он уже, к слову говоря, выступил с целым рядом лекций, посвященных так называемому «еврейскому вопросу». Не дай бог, если такие, как он, придут к власти. Вне всякого сомнения, он немедленно выступит на стороне Германии.
После концерта Пип отозвал отца в сторонку.
— Папа, ты на самом деле считаешь, что нас могут втянуть в войну?
— К сожалению, к великому сожалению, такой расклад весьма вероятен. — Хорст слегка пожал согбенными плечами. — Даже если, предположим, наша страна откажется вступить в войну и поддержать ту или иную сторону в этом конфликте, вряд ли немцы оставят нас в покое. Сильно сомневаюсь в этом.
Ночью Пип старался, как мог, успокаивая Карин. В ее глазах снова появился уже знакомый ему по Лейпцигу страх.
— Прошу тебя, успокойся, дорогая, — уговаривал он жену, которая нервно расхаживала по кухне, инстинктивно прижимая к груди извивающегося Феликса, будто нацисты вот-вот ворвутся к ним в дом и вырвут сына из ее рук. — Разве ты забыла? Ты — крещеная лютеранка, и твоя фамилия — Халворсен. Предположим, нацисты захватят Норвегию, что маловероятно, но пусть так. И откуда им знать, что ты еврейка?
— Ах, Пип! Замолчи, ради бога! Ты такой наивный! Да одного взгляда на меня достаточно, чтобы понять, кто я есть на самом деле. Немного покопаются в наших документах, и правда тут же всплывет наружу. Или ты уже забыл, как скрупулезно они ведут свои досье? Да их ничто не остановит, чтобы выяснить все до конца. А теперь подумай о нашем сыне. Он ведь тоже наполовину еврей! Что, если его схватят вместе со мной?
— Пока я не вижу, каким образом они могут это раскопать. И потом, будем надеяться, что они сюда вообще не придут, — возразил жене Пип, намеренно отгоняя от себя все те соображения, которыми поделился с ним сегодня отец. — Я уже слышал от нескольких человек, что евреи со всей Европы сплошным потоком устремляются через Швецию к нам, в Норвегию, спасаясь от преследований нацистов. Выходит, они считают Норвегию безопасным приютом. Такая тихая гавань, в которой можно отсидеться. Тогда чего боишься ты?
— Все эти люди могут ошибаться, Пип… Они могут ошибаться.
Карин подавила вздох и безвольно опустилась на стул.
— Неужели это чувство страха будет преследовать меня постоянно?
— Клянусь тебе, Карин. Я сделаю все возможное, чтобы защитить тебя и Феликса. Любой ценой! Обещаю тебе, любовь моя.
Карин подняла глаза на мужа. В них застыли обреченность и недоверие.
— Знаю, дорогой. Твои намерения — самые благородные, и я благодарю тебя за твою решимость. Но, к превеликому сожалению, едва ли тебе удастся спасти меня на сей раз.
Обстановка в Бергене напомнила Пипу те дни в Лейпциге, когда фашистские молодчики разрушили до основания статую Мендельсона. Весь следующий месяц город прожил в напряженном ожидании того, что будет дальше. Кажется, мало-помалу все в Норвегии начали осознавать масштаб случившейся катастрофы, соответственно реагируя на недавние события. Хотя король Норвегии Хокон и премьер-министр Йохан Нигаардсвольд старались, как могли, успокаивая своих подданных и сограждан, заверяя их, что Германия не испытывает никакого интереса к такому крохотному клочку земли, как Норвегия. А потому оснований для паники нет, твердили они, словно заклинание, но при этом была объявлена мобилизация армии и флота. Да и другие меры тоже предпринимались, чтобы хоть как-то обезопасить население в случае, если все же произойдет самое худшее.
Между тем Пип, направляемый опытной и умелой рукой Харальда Хейде, все свободное время занимался оркестровкой своего концерта. Накануне Рождества Хейде очень обрадовал молодого композитора, сообщив, что его «Героический концерт» запланирован для исполнения в весеннем репертуаре оркестра. Само собой, и эту приятную новость Пип, вернувшись домой после очередного концерта, отметил вместе с Карин рюмкой водки.
— Мое первое исполнение будет посвящено тебе, любовь моя, — расчувствовался Пип, приняв на грудь внушительную порцию тминной водки.
— А я в это время буду сидеть в зале, лично присутствовать при рождении твоего шедевра. Ты же присутствовал, когда я рожала свой шедевр! — воскликнула Карин, тоже изрядно охмелевшая, падая в объятия мужа. На сей раз они занялись любовью с размахом, не стесняя себя ни в чем. Благо можно было шуметь сколько душе угодно, потому что сын остался на ночь у дедушки с бабушкой.
41
Дождливым мартовским утром 1940 года Пип, сидя за завтраком напротив жены, увидел, как вдруг нахмурилось лицо Карин, погруженной в чтение письма от родителей.
— Какие новости, любовь моя? — поинтересовался он у нее.
Карин оторвалась от чтения и подняла глаза на мужа.
— Мои родители пишут, чтобы мы немедленно выехали в Америку. Они уверены, что в своей борьбе за мировое господство Гитлер не остановится ни перед чем. Вначале завоюет всю Европу, а потом двинется дальше. Родители даже выслали мне денег, сколько смогли. Чтобы оплатить дорогу. Вот! — Карин помахала банкнотами перед глазами Пипа. — Если мы продадим пианино, то тогда денег точно должно хватить на всех нас. Они говорят, что Франция и даже Норвегия на очереди. Скоро немцы вторгнутся в пределы этих стран.
До премьеры концерта Пипа, запланированной на 14 апреля на специальном воскресном концерте в Национальном театре Бергена, оставались считаные недели. Пип стойко выдержал взгляд жены.
— Прости, дорогая, но как могут твои родители, находясь за тысячи миль от Европы, знать и судить о том, что творится здесь?
— Могут. Ведь они наблюдают за ситуацией извне, находясь в нейтральной стране. А мы все тут, внутри, варимся в этом котле, да еще и обманываем сами себя, пытаясь найти в этом самообмане хоть какое-то утешение. Пип, я согласна с родителями. Я тоже считаю, что нам пора уезжать. Самое время! — набросилась она на мужа.
— Дорогая, ты не хуже меня понимаешь, что наше будущее, будущее всей нашей семьи сейчас всецело зависит от того, насколько успешной будет премьера моего концерта. Так как же я могу стронуться с места и прямо сейчас отправляться на другой конец света? Зачем? С какой стати?
— С такой стати, чтобы обезопасить жизни жены и сына, я полагаю.
— Карин, пожалуйста! Не говори так! Не надо… Я делаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, и буду делать это и впредь. Если мы действительно хотим иметь какое-то будущее в Америке, то для этого я вначале должен приобрести репутацию здесь, у себя на родине. Имя, которое будет идти впереди меня. А так что? Еще один потенциальный композитор ступит на землю Соединенных Штатов, только и всего. Да еще представитель страны, о которой большинство американцев и не слышали даже. Сомневаюсь, что в Нью-Йоркском филармоническом оркестре меня встретят с распростертыми объятиями. Да и в любом другом оркестре тоже. Кто я для них? Какой-то мальчишка на побегушках, и только.
Внезапно в глазах Карин полыхнул гнев.
— Так все же что тебя волнует больше? Деньги? Или собственное «я»?
— Пожалуйста, смени покровительственный тон, а свои поучения оставь при себе, — холодно парировал Пип, поднимаясь из-за стола. — В конце концов, я — твой муж, отец нашего сына. И мне решать все и вся в этом доме. Через двадцать минут у меня встреча с Харальдом Хейде. А с тобой мы поговорим позже.
Пип вышел из дома, крайне раздосадованный размолвкой с женой. Он был по-настоящему зол на Карин. Жена, думал он, действительно порой переходит всякую грань, требуя от него невозможного. Что она там себе напридумывала? Он постоянно отслеживает все новости по газетам, он в курсе того, о чем говорят люди вокруг, в том числе и его коллеги по оркестру. У них в коллективе два еврея, но никто из них не собирается никуда бежать. Так что оснований для паники нет. Как нет и никаких доказательств того, что Гитлер вынашивает планы в скором времени напасть на Норвегию. А родители Карин, они просто перестраховщики, размышлял Пип, шагая по тротуару. Или даже откровенные паникеры… Как они могут требовать уехать из страны немедленно, когда до премьеры осталось всего лишь три недели? Сущее безумие.
Нет, думал он, чувствуя, как в нем снова нарастает волна раздражения, на сей раз он заставит жену прислушаться к его мнению. Покажет наконец Карин, кто в их доме хозяин.
— Будь по-твоему, — равнодушно пожала плечами Карин, когда вечером Пип сообщил ей свое окончательное решение. Они остаются в Бергене вплоть до премьеры его концерта. — Если ты полагаешь, что твои жена и сын здесь в полной безопасности, что ж, я тебе верю. Ибо у меня нет другого выбора.
— Да, я так полагаю! Во всяком случае, пока здесь безопасно. А там посмотрим, что и как будет.
Пип проследил глазами, как Карин поднялась со стула после того, как, с трудом сдерживая себя, выслушала все обвинения, которые обрушил муж на ее родителей и на нее саму за потакание своим глупым предчувствиям.
— Но, если ты все же хочешь уехать немедленно, я не могу запретить тебе этого. Поступай как знаешь, — примирительно добавил Пип.
— Ты ясно дал мне понять, что ты — мой муж, а посему я должна подчиняться твоим решениям. Конечно же, мы с Феликсом останемся в Бергене, вместе с тобой. В этом доме. — Карин повернулась к мужу спиной и направилась к дверям. Возле самой двери она остановилась и немного помолчала. Потом снова развернулась к нему лицом. — Молю Бога, Пип, чтобы ты оказался прав. И да поможет нам Господь в противном случае.
За пять дней до премьеры концерта Пипа немецкая военная машина обрушилась на Норвегию. Страна, чей торговый флот был почти полностью сосредоточен в проливе Ла-Манш, где норвежцы помогали англичанам в организации блокады, способной обезопасить их от вторжения германских полчищ на территорию Британских островов, оказалась застигнутой врасплох. Норвежцы, несмотря на то, что и армия, и флот вплоть до последнего оставались неукомплектованными, отчаянно защищали порты Осло, Бергена и Трондхейма. Им даже удалось потопить один немецкий корабль с оружием и боеприпасами в Осло-фьорде. Но территорию Норвегии одновременно атаковали с моря, с неба и с суши. Непрерывные бомбардировки сделали свое дело.
Когда началась осада Бергена, Пип с женой и сыном перебрался из центра города в горы, к своим родителям, в их имение Фроскехасет. Все обитатели дома оцепенело молчали, прислушиваясь к незатихающему гулу немецких самолетов в небе, перемежающемуся ответными артиллерийскими залпами с земли.
Пип не смел взглянуть жене в глаза. Он прекрасно знал, что именно прочитает во взгляде Карин. Молча они укладывались в постель и лежали рядом, словно два чужих человека. Наконец, когда молчание стало невыносимым, Пип нашел в темноте руку Карин.
— Карин, — начал он, уставившись в ночной мрак. — Сможешь ли ты простить меня когда-нибудь?
Последовала долгая пауза. Наконец Карин ответила:
— Но я же должна простить тебя. Ты — мой муж, и я люблю тебя.
— Клянусь тебе, что даже после того, что случилось, нам нечего бояться. Все говорят, что жителям Норвегии ничего не угрожает. Нацисты вторглись в наши пределы только за тем, чтобы защитить и обезопасить свои поставки железной руды из Швеции. Им нет дела ни до тебя, ни до меня.
— Нет, Пип, — устало вздохнула в ответ Карин. — Им всегда есть дело до нас.
В ближайшие пару дней немецкие оккупационные власти постарались успокоить жителей Бергена. Сказали, что рядовым гражданам нечего опасаться и в скором времени их жизнь вернется в привычное русло. Здание городской ратуши украсилось свастикой, улицы города заполнили военные в нацистской униформе. В ходе боев за город центр Бергена был сильно разрушен. Все концерты были отменены на неопределенное время.
Пип пребывал в отчаянии. Мысль о том, что он подверг жизни жены и маленького сына смертельной опасности, и ради чего? — ради премьеры концерта, которая так никогда и не состоится, эта мысль изводила его денно и нощно. Он уходил из дома и часами бродил по лесу. Потом усаживался на какое-нибудь поваленное дерево и, обхватив голову руками, заливался слезами. Впервые в своей взрослой жизни он плакал, и то были слезы стыда и ужаса.
В один из вечеров их навестили Элле и Бо. Вместе с обитателями Фроскехасет они обсудили сложившуюся ситуацию.
— Я слышала, что король покинул Осло, — сказала Элле Карин. — Говорят, он скрывается где-то на севере. Мы с Бо тоже уезжаем.
— Как? Когда? — воскликнула Карин.
— У Бо есть один приятель, рыбак. Работает в порту. Он пообещал нас и еще нескольких желающих перебросить в Шотландию. Не хочешь отправиться вместе с нами?
Карин украдкой глянула на мужа. Пип был всецело поглощен разговором с отцом.
— Сомневаюсь, чтобы мой муж согласился сдвинуться с места. А разве нам с Феликсом здесь что-то угрожает? Элле, пожалуйста, скажи мне правду. А что по этому поводу думает Бо?
— Никто из нас ничего толком не знает, Карин. Даже если мы доберемся до Великобритании, это еще не гарантия нашей безопасности. Немецкая армия может высадиться на островах и завоевать англичан. Эта война расползается по всей Европе, словно чума. Что же до тебя, то ты замужем за норвежцем, ты лютеранка. Ты кому-нибудь здесь говорила о своем истинном происхождении, о том, что ты еврейка?
— Нет, никому! Только свекру и свекрови.
— Тогда, наверное, тебе все же лучше остаться здесь, рядом с мужем. Ты носишь его фамилию, семья в Бергене известная, я бы даже сказала, знаменитая. И это тоже послужит тебе защитой. У нас с Бо несколько другая ситуация. Нам не за кого спрятаться. Нам остается лишь благодарить Пипа и его родителей за то, что они тогда приютили нас, помогли спастись от погромов. Ведь если бы мы остались тогда в Германии, то… — Элле содрогнулась всем телом. — Мне уже рассказывали обо всех этих лагерях для евреев. Они хватают посреди ночи целые семьи, вывозят людей из домов, и те исчезают бесследно.
Карин тоже была наслышана обо всех этих ужасах.
— Когда вы уезжаете?
— Не скажу. Так будет лучше и для тебя. Как в той пословице, меньше знаешь, крепче спишь… Вдруг и здесь все пойдет плохо. И пожалуйста, Пипу ни слова. И его родителям тоже.
— Значит, скоро?
— Да. И вот еще что, Карин. — Элле схватила подругу за руку. — Нам лучше попрощаться прямо сейчас. Будем надеяться и молиться, чтобы когда-нибудь встретиться снова.
Женщины молча обнялись, в глазах у обеих блестели слезы. Они взялись за руки в знак немой солидарности друг с другом.
— Мой дом будет всегда открыт для тебя, Элле, — прошептала Карин. — Буду ждать от тебя весточки из Шотландии.
— Обещаю, я обязательно напишу тебе. И помни, твой муж — хороший и добрый человек, хотя и ошибся в своих суждениях. Но это и не удивительно. У евреев ведь особый нюх на такие вещи. Они могут предвидеть. Другие всего этого просто не видят и не замечают. Так что прости его, Карин. Он просто не в состоянии понять, что это такое — жить в постоянном страхе.
— Я постараюсь простить его, — ответила Карин.
— Вот и хорошо. — Легкая улыбка скользнула по устам Элле. Она поднялась с дивана и слегка махнула рукой Бо, давая понять, что им пора уходить.
Карин неотрывно смотрела вслед друзьям. Она знала наверняка, чувствовала всем сердцем и душой, что больше они никогда не свидятся.
Через два дня Карин и Пип отважились спуститься с гор и вернуться к себе домой. Над городом висел дым, пахло гарью от пожарищ. Многие дома вдоль набережной бухты были разрушены огнем артиллерии и в ходе авианалетов.
Картографическая мастерская, в которой трудился Бо, тоже сгорела дотла.
Они оба застыли в немом ужасе, взирая на дымящиеся обломки того, что недавно было домом.
— Неужели они в это время были внутри? — с трудом вымолвил Пип, давясь каждым словом.
— Не знаю, — тихо ответила Карин, помня о том обещании, которое она дала Элле. — Вполне возможно.
— О господи! — Пип рухнул на колени и разрыдался. Но в этот момент Карин заметила вдалеке взвод немецких солдат, марширующих по дороге.
— Поднимайся с колен! — рявкнула она на мужа. — Сию же минуту!
Пип послушно поднялся с земли, и оба они почтительно склонили головы, когда солдаты поравнялись с ними, очень надеясь на то, что со стороны они смотрятся как обычная влюбленная парочка, и только.
Утром в тот день, на который когда-то планировалась премьера его «Героического концерта», Пип, проснувшись, не обнаружил Карин в спальне. Феликс еще безмятежно спал в своей кроватке, примостившейся у них в ногах. Пип быстро оделся и спустился вниз. Зашел на кухню и увидел на столе записку.
«Ушла за хлебом и молоком. Скоро вернусь».
Пип ринулся к дверям, выскочил на крыльцо, потом выбежал на улицу в поисках жены. Какого лешего она потащилась в город одна, лихорадочно соображал он. Вдали явственно слышались звуки канонады и отрывистые хлопки случайных автоматных очередей. Разрозненные отряды норвежской армии все еще пытались противостоять врагу, сражаясь до последнего. Хотя уже никто более не питал никаких иллюзий, все понимали, кто выйдет победителем из этой схватки.
Улицы словно вымерли. Вокруг ни души. Даже не у кого спросить, куда именно могла податься его жена. Пип быстро вернулся домой и пошел будить сынишку. Феликс, которому недавно исполнилось семнадцать месяцев, самостоятельно выбрался из кроватки и, забавно ковыляя, зашагал по лестнице вниз, держась за руку отца. Внезапно совсем рядом раздался громкий взрыв.
— Бум-бум! — повторил малыш, весело улыбаясь. — А где мама? Ням-ням!
— Мама скоро вернется. Пойдем-ка поищем на кухне, чем тебя можно покормить.
Открыв буфет, в котором Карин хранила еду, Пип понял, почему жена ни свет ни заря бросилась на поиски продуктов. В буфете было хоть шаром покати. Пип заметил две пустые бутылки из-под молока, стоявшие в раковине. С превеликим трудом он отыскал корочку хлеба, оставшуюся после вчерашнего ужина, и тотчас же отдал ее Феликсу. Авось перетерпит и не станет плакать до возвращения Карин. Потом усадил сынишку к себе на колени и начал читать ему сказку, стараясь сконцентрироваться на чем-то другом, кроме леденящего страха внутри себя.
Прошло два часа, но Карин так и не появилась. В отчаянии Пип постучался к соседям. Соседка успокоила его, сказала, что в городе уже начались перебои с продуктами и что она сама вчера отстояла в очереди за буханкой хлеба больше часа.
— Не переживайте, ваша жена скоро вернется, — обнадеживающе попрощалась она с ним. — Скорее всего, ей просто пришлось уйти подальше от дома, чтобы отыскать хоть что-то из съестного.
Пип вернулся к себе, понимая, что больше не в силах томиться затянувшимся ожиданием. Он торопливо переодел Феликса и, крепко держа его за руку, вышел вместе с сыном из дома. Клубы ядовитого дыма от очередного налета немецкой авиации все еще стелились над акваторией бухты. Слышались редкие автоматные очереди. Улицы были по-прежнему пусты, хотя шел уже двенадцатый час. Пип увидел, что окна в булочной, где они обычно покупали хлеб, плотно закрыты ставнями. Та же картина с бакалейной лавкой и с магазинчиком, торгующим рыбой. Все магазины вдоль Театральной площади словно вымерли. Сзади послышался тяжелый топот сапог. Военный патруль. Пип завернул за угол и увидел, что солдаты маршируют по направлению к нему.
— Солдат! — радостно выкрикнул сынишка, еще не понимая, какую угрозу таят в себе эти марширующие люди.
— Да, солдат, — машинально подтвердил Пип, ибо все его мысли были сейчас заняты исключительно Карин. Куда она могла подеваться? Может, подалась на Васкерелвен? Эта улица расположена прямо за театром, и там тьма всяких разных маленьких магазинчиков. Карин часто просила его заглянуть в один из них по пути на работу или с работы, если в доме не хватало чего-то из провизии.
Пип направился в сторону театра, подошел совсем близко и лишь тогда поднял глаза вверх. Его взору предстало страшное зрелище. Фасад театра был полностью разрушен. Пип задохнулся от охватившего его ужаса. И тут же мелькнула другая, не менее страшная мысль. Нотные рукописи своего концерта, в частности, ноты партии для фортепьяно он держал у родителей во Фроскехасет. Зато вся оркестровка хранилась под замком в самом театре, а ключ от сейфа находился в администрации театра.
— Господи, — пробормотал он в смятении. — Наверняка все бумаги погибли… уничтожены…
Он отвел глаза в сторону, чтобы не напугать малыша своим отчаянием, и зашагал мимо театра, стараясь не думать о тех людях, которые на момент бомбежки могли находиться в самом здании.
— Папа, а почему они спят? — Феликс указал пальчиком на небольшую площадку в нескольких ярдах от них. И лишь тогда Пип увидел тела людей. Наверное, человек десять, может, больше. Они валялись на земле, словно тряпичные куклы, выброшенные на свалку. Несколько человек в военной форме норвежской армии, остальные — обычные горожане, мужчины, женщины, совсем маленький мальчик. Наверняка здесь была перестрелка, и все эти несчастные попали под перекрестный огонь.
Пип попытался оттащить сынишку от площади. Но Феликс словно к земле прирос. Стоял как вкопанный и тыкал пальчиком в одно из тел.
— Папа, пойдем разбудим маму.