В XIX веке религия и тюремные учреждения окончательно передали сумасшедших психиатрии. Безумие больше не считалось грехом против Бога или преступлением, а воспринималось как пустое существование, неудавшаяся жизнь, потерянная жизнь. То, что человек получает только один раз — жизнь, — сжирается безумием, и несмотря на то что он ее проживает, эта жизнь бесполезна. Жизнь в безумии — ошибка или бесполезная растрата сил природы и Бога.
Все окна в Гнезде выходили в парк в центре больничного комплекса. Парк был устлан мягкой травой, испещрен дорожками, вдоль которых стояли скамейки. Кое-где были посажены деревья, сгруппированные таким образом, что напоминали театральную декорацию, изображающую лес. Вечером, только слегка тронутым мраком, мы с Кларой стояли у окна и наблюдали за наступлением темноты.
В Гнезде были люди, которые боялись темноты, словно смерти.
Едва почувствовав, что наступила тишина, Клара и я тотчас умолкали, не имело значения, насколько важен был разговор, который мы вели в то мгновение. Мы любили тишину — тем больше, чем реже слышали ее в Гнезде. В палате над нами жили Ганс и Йохан — один шагал медленно и тяжело, словно вместо стоп у него были копыта, другой — быстро и резко. В палате рядом с нашей Криста постоянно разговаривала сама с собой, чаще всего в чем-то себя обвиняя. В другой палате по соседству Беата и Герта отвратительно хихикали, время от времени ударяя головой или кулаками в стену. Тупые удары напоминали забытую боль. Из других палат до нас доносились визг, рев, плач и смех, звон, скрип и удары. Тишина была такой редкостью, что мы грезили о ней, и в те мгновения, когда она наступала, умолкали без размышлений, переставали говорить не потому, что осознанно хотели насладиться ею, просто мы лишались дара речи, словно наблюдали чудо.
Человеческий род с начала времен ощущал — только ощущал без возможности доказать, истина это или самообман, — что в глубине человеческого существа теплится нематериальный свет, который не перестанет гореть и после того, как тело угаснет. Этот свет распадается на большое количество лучей, и каждый из них представляет некую существенную особенность человека. Так люди из-за родства лучей внутри их составляют человекосозвездия; множество людей являются частью каждого из этих человекосозвездий; каждый человек принадлежит к стольким человекосозвездиям, из скольких лучей состоит его свет; множество людей связаны между собой в пределах одного человекосозвездия, даже если они не знакомы: чтобы быть частью одного и того же человекосозвездия, не обязательно быть близким с другими людьми из этого человекосозвездия и жить в ту же эпоху, нужно просто обладать лучом, характерным для этого человекосозвездия. Некоторые из этих лучей — признаки безумия. Человекосозвездия, которые порождают безумие, переплетаются с остальными человекосозвездиями, потому что являются частью одних и тех же людей, тем не менее, если присмотреться, каждое из этих человекосозвездий безумия находится на отдельном небе, одно.
В маленьких тумбочках у кроватей в Гнезде хранились самые разные воспоминания прошлой жизни.
Наша соседка Криста держала в тумбочке первую отрезанную прядь волос своей дочери и ее первый выпавший зуб. Всегда, когда кто-нибудь заходил к ней в палату, в течение всего разговора взгляд ее постоянно возвращался к тумбочке, она забывала, что уже бесчисленное количество раз повторила одно и то же: «Это моя маленькая Лота», брала прядку и зубик и, держа на ладони, смотрела на них так, как дети смотрят на стеклышко, будто это какое-то сокровище.
Самые различные вещи можно было найти в тумбочках Гнезда: обломки кирпичей, фотографии, открытки, исписанные выцветшими чернилами, перья птиц, ножки стульев, наволочки для подушек, клочки занавесок, отрезанные карманы, пуговицы, зеркальца, камушки, обтесанные куски дерева, шнурки для ботинок, шляпные ленты, пеленки, бисер… руки, ноги, туловища и головы кукол, иногда и целых кукол…
На некоторых тумбочках предметы были разложены аккуратно, иногда в строго определенном порядке, на других — были хаотично разбросаны. По хаосу и порядку на тумбочках, по способу того, как вещи были упорядочены или разбросаны, по этой удивительной геометрии порядка и хаоса можно было прочитать геометрию прошлой жизни, нечто такое, чего люди, спавшие у тумбочек и прожившие жизнь с чудесной геометрией, не могли рассказать или не знали, как выразить это словами.
На тумбочке Клары лежал рисунок, о котором нельзя было бы предположить, что его сделал ее брат — на нем женщина, повернувшись спиной, застыла перед краем пропасти.
Моя тумбочка была пуста. В Гнезде было много пустых тумбочек.
В конце восточного крыла здания больницы располагалась небольшая библиотека. Там некоторые из нас быстро перелистывали книги с первой до последней страницы, а затем с последней до первой. Некоторые не переворачивали страницы, просто смотрели на какую-нибудь букву или точку, запятую, восклицательный или вопросительный знак. Некоторые из нас читали.
Иногда Клара брала в руки рисунок, лежавший на тумбочке у кровати. Этот рисунок, сделанный на небольшом клочке бумаги, случайно оказался в кармане ее брата в одно из его посещений. У Густава была привычка держать руки в карманах во время разговора, потом, закончив беседу, он резко их вытаскивал, и в этот момент из карманов выпадали огрызки карандашей, мелки, резинки, монеты. Однажды, когда он вытащил руки из карманов, на пол упал измятый клочок бумаги. С тех пор Клара хранила этот рисунок у себя на тумбочке, а иногда брала его в руки и рассматривала. Там, на этом небольшом клочке бумаги, женщина, изображенная со спины, стояла у края пропасти. За краем простиралась пустота. Однажды Клара долго любовалась рисунком, а потом сказала:
— Я спрашиваю себя, смотрит ли эта женщина в пропасть, или она стоит с закрытыми глазами.
В те дни, когда погода была хорошая, мы выходили в парк, чтобы прогуляться. И все же тот, кто находил достойную причину, мог остаться в здании больницы. Иногда я оставалась в палате — моей причиной были боль в животе или головная боль. Тогда я становилась у окна и наблюдала за теми, кто был в парке. Одни бегали по траве, словно малые дети, другие сидели на скамейках и разговаривали, третьи ссорились; некоторые были в одиночестве, задумчивые, или смеющиеся, или плачущие, или равнодушные. Окно обрамляло внешний мир, переносило меня в другой мир, из которого я могла наблюдать.
Однажды, наблюдая из окна, я увидела, как к одной из женщин, гулявших по парку, подошел мужчина, ведя за руки двоих детей. Заметив их, она остановилась, словно окаменев, и это заставило замереть и ее посетителей. Мужчина стал что-то ей говорить и показывать на детей, положив ладони им на головы. Иногда он замолкал, вероятно ожидая ответа. Она стояла ко мне спиной — я не могла видеть выражение ее лица и не знала, произнесла ли она хоть слово. Выражение лица мужчины свидетельствовало о том, что он безуспешно пытался добиться от нее ответа. В какой-то момент на его лице отразилась решимость прекратить попытки. Потом он обнял ее, и ее руки сделали едва заметное движение, словно она хотела вернуть объятие. Дети приблизились к ней: оба обняли ее за талию. Она не наклонилась или не успела наклониться. Мужчина и дети направились к выходу из клиники; перед тем, как выйти за ворота, они обернулись к женщине и помахали ей. Она подняла руку так, будто держала тяжелый предмет, сделала в воздухе едва заметное движение, похожее на взмах, и медленно опустила руку вдоль тела. Один из детей сделал два шага по направлению к женщине, два шага, которые вот-вот могли перейти в бег, но сразу же остановился. Потом он развернулся, присоединился к другому ребенку и мужчине, и они исчезли за воротами. Женщина еще долго была недвижима, словно окаменела. Хотя она стояла там, в парке, у меня создалось ощущение, что она застыла на краю бездны. Я пыталась представить ее лицо, но у меня не получалось. Я спрашивала себя, смотрит ли она в бездну или стоит на краю с закрытыми глазами.
Жизнь Кристы, нашей соседки в Гнезде, резко переменилась. Это случилось перед тем, как ее привезли в больницу. Может, причиной послужила смерть ее мужа, но, когда речь идет о сумасшествии, никто не может быть ни в чем уверен. Однажды она перестала узнавать окружающих. Смотрела на своих родителей, словно на стену. Дочку, которую родила несколькими месяцами ранее, воспринимала как какую-то вещь. После приезда в Гнездо в ней словно что-то ожило. Она начала двигаться, самостоятельно есть и мыться, гулять в парке и ткать в рабочие часы. Только когда ее навещали родители и дочка, она будто возвращалась в прошлое и вся коченела. Потом, как только они уходили, начинала плакать по своей девочке и умоляла ее вернуться. Однажды родители, узнав о том, что с ней происходит после их посещения, забрали Кристу домой, и она провела там несколько недель в полной неподвижности. Им пришлось вернуть ее в Гнездо, и Криста сразу ожила и принялась стенать по дочке.
Ее громкие отчаянные возгласы слышались часами после посещения родных. Мы приходили к ней в палату и убеждали ее, что принесем ей дочку, но она словно не слышала. В тот миг, когда ложь касалась ее сознания, Криста кивала, замолкала, и жизнь продолжалась.
В то время, когда люди еще верили, что Земля плоская, как доска, в то время, когда они дрожали при мысли о Страшном суде, боялись ада и надеялись на рай, во всех городах был обычай периодически сажать сумасшедших в клетку и выставлять на площади. Там собирались все жители — и городская знать, и ремесленники, и священники, и стража, и светские дамы, и прачки, дети и старики, доктора и рыболовы, честные граждане и воры. Они ожидают торжественного мероприятия, которое начинается с того, что клетки открывают и оттуда выходят узники. Они выходят, встречаемые восторженными криками толпы, выходят со своим странным взглядом, со своим неразборчивым бормотанием, в своих лохмотьях. Вокруг, образуя широкий круг, стоят стражи города, которые следят за тем, чтобы сумасшедшие оставались внутри; стражи стоят, широко расставив ноги, чтобы быть пониже и не загораживать обзор. Все смотрят на сумасшедших, а те смотрят на собравшихся на площади и друг на друга.