Хотя есть и такие больные, которые постоянно кричат и обычно бывают невменяемы, здесь в то же время существует и подлинная дружба. Они говорят: «Мы должны терпеть других, чтобы другие терпели нас». Высказывают они и иные столь же здравые мысли, которым пытаются даже следовать на практике. Все мы тут отлично понимаем друг друга. Я, например, умею иногда договориться даже с одним пациентом, который на все отвечает нечленораздельными звуками…
Если у кого-либо случается припадок, остальные ухаживают за ним и следят, чтобы он не нанес себе повреждений. То же относится к людям, впадающим в буйство: если затевается драка, старожилы заведения тотчас разнимают дерущихся. Правда, есть здесь и такие, болезнь которых протекает в более тяжелых формах, — они либо нечистоплотны, либо опасны. Этих содержат в другом отделении.
Помещение, где мы проводим дождливые дни, напоминает зал для пассажиров третьего класса на какой-нибудь захолустной станции, тем более что здесь есть и почтенные сумасшедшие, которые постоянно носят шляпу, очки, трость и дорожный плащ, вроде как на морском курорте. Вот они-то и изображают пассажиров.
Вчера нарисовал довольно редкую и очень большую ночную бабочку. Ее называют «мертвая голова», и отличается она удивительно изысканной окраской: цвет у нее черный, серый, переливающийся белый с карминными рефлексами, кое-где переходящими в оливково-зеленые…
Ее пришлось умертвить, чтобы написать, и это очень обидно: насекомое было так красиво!..»
Иногда брат навещал меня в клинике Гнездо. Доктор Гете всегда радовался, когда приходил его коллега доктор Фрейд. Они долго разговаривали, и их беседы часто превращались в небольшую ссору. Я не принимала участия в их дискуссиях, только прислушивалась к интонации, наблюдала за мимикой их лиц, отмечала движения их рук.
Однажды у доктора Гете родилась идея устроить в Гнезде карнавал. Карнавал должен был повеселить нас, а также пополнить кассу больницы за счет посетителей. Несколько недель мы готовились к большому событию. Принимать в нем участие не могли только насильники, маньяки, нимфоманки, а также те, кто неподвижно лежал в кровати.
— А почему я не участвую в карнавале? — протестовала Августина, проводя языком по губам.
— Потому что мы сказали: нимфоманки останутся взаперти в своих палатах во время карнавала, — объяснил доктор Фрейд.
— Это нечестно, — бубнила Августина. — Нечестно.
Все в Гнезде — кроме дискриминированных — на протяжении нескольких недель жили ради карнавала — мы ждали его с таким нетерпением, будто это было не событие на один вечер, а поворот, после которого для всех нас начнется новая жизнь. Доктора позволили нам самим решить, какие костюмы надеть, и мы шили их вместе. Мы разговаривали о костюмах и шили их, будто создавали новое тело.
— Вот, — сказал Карл, считавший себя Наполеоном, поглаживая треугольную шляпу, которую только что доделал. — Я вновь восстановлю империю, — добавил он.
Каждый выбирал себе одежду в соответствии со своим вымышленным или же желанным миром. Для тех, кто верил, что является кем-то или чем-то другим, но мир этого не признавал, — например, Томаса, который вдобавок к хламиде просил разрешения надеть на карнавал крест, или Ульрики, которая требовала настоящих бриллиантов для своей диадемы, или Йоахима, который настаивал на вертеровских желтых панталонах и синем фраке, — одежда стала подтверждением их существования, измышленного ими в своей не-реальности. Остальные, те, кто не хотел быть чем-то другим в этом мире, но хотел быть тем, что он есть, в каком-то ином мире, готовили одежду, предназначенную защитить их от этого мира, — они делали кольчуги или накидки из проволоки, похожие на клетки. Готовили костюмы, способные помочь им бороться с этим миром, — в них они представали опасными животными или чудовищами из какой-нибудь фантасмагории. Готовили одежду, предоставляющую им возможность сбежать из этого мира, — делали крылья, чтобы улететь, или кроили одежду, которая не была одеждой, а просто тканью, покрывающей передвижную стену, гроб или камень.
Я каждый день ходила в комнату, где шились костюмы. Однажды, когда я наблюдала, как другие меряют, режут, шьют, доктор Гете спросил меня:
— Почему ты еще не начала готовиться к карнавалу?
— Просто не знаю, во что мне переодеться, — ответила я.
— Ах, — сказал доктор Гете, — карнавал — это не переодевание, это преображение. Вопрос не в том, во что я хочу одеться на карнавал, а в том, во что я хочу преобразиться. Чем я хочу быть, чтобы не быть тем, чем не хочу, но чем являюсь, — вот главный вопрос.
— Чем я хочу быть. — Это был не вопрос, я словно хотела сказать: «Я ничем не хочу быть». — Я ничем не хочу быть, — произнесла я.
— Но когда-то ты, конечно, хотела быть чем-то, чем-то, чем в тот миг не была, — заметил доктор Гете.
Тут я заметила длинный кусок ткани. Я свернула его и прижала к левой груди, обхватив руками, словно держала младенца.
— Вот, — сказала я. — Я буду матерью. На карнавале.
Весь город был приглашен на карнавальную ночь в Гнезде, а просторный парк был недостаточно большим, чтобы вместить всех, кто хотел прийти.
— Все билеты уже распроданы, — объявил доктор Гете, довольно потирая руки за неделю до праздника. — Придут и ваши братья, — добавил он, повернувшись к нам с Кларой.
— Пусть приходят, — ответила Клара. — Я останусь в палате.
Той ночью парк клиники Гнездо был переполнен. Гости собрались в центральной части и толпились, образовав круг, желая увидеть людей в костюмах из перьев, людей в шляпах в форме клюва и большого рыбьего хвоста, людей в одежде цвета крови, людей с крыльями бабочки и ангельскими и птичьими крыльями, людей, прячущихся в огромных яйцах, в которых имелись отверстия для глаз, людей под длинными синими покрывалами, изображавшими реку, людей с трубами, символизировавшими апокалипсис, людей, завернутых в красное покрывало и горевших в вечном огне, людей, лежащих на синих покрывалах и наслаждающихся небесным покоем, и человека с крестом на спине, который смотрел вверх во мрак и выкрикивал: «Господи, Господи, почему Ты меня покинул?» Повсюду были фонари, факелы и несколько больших костров, чье пламя взметалось к темному небу. Я взглядом искала брата, но не могла найти. Кто-то потянул меня за рукав. Обернулась — это был Густав.
— Клара в палате, — сказала я.
— Я позже зайду к ней, — ответил Густав. — Сейчас я должен закончить одно срочное дельце. — Он подмигнул мне и, держа за руку девушку, с которой, очевидно, познакомился здесь, в толпе, направился к кустам в конце парка.
Я продолжила искать брата среди гостей. А когда бросила попытки и подошла к столам, расставленным перед входом в больницу, у которых несколько санитарок продавали напитки и еду, увидела там Зигмунда — он поставил пустой стакан, подал деньги и взял полный. Я подошла к нему:
— Я смотрю, тебе весело.
Он улыбнулся.
— Хочешь шнапса? — спросил он, указав на стакан.
— Ты знаешь, что я не пью алкоголь.
— И я не пью, — ответил он. — Не знаю, почему сейчас…
Мы поднялись по лестнице перед входом в здание больницы и смогли лучше рассмотреть, что происходит в центральной части парка: там десяток людей оседлали огромную рыбину, сшитую из подушек, и кричали: «Мы летим! Летиииим!», там какая-то старуха держала стеклянную туфельку и спрашивала: «А где принц, чтобы убедиться, что эта туфелька сидит на моей ножке как влитая?», там восторженный старик со старухой, нацепив огромные крылья бабочки, подпрыгивали то на одной ноге, то на другой.
— Будто театральная сцена, — заметил мой брат.
— Или цирковая арена, — отозвалась я.
— Да. Как в Средние века. Когда сумасшедших в городе становилось лишком много, городские власти собирали их на площади, а народ приходил посмотреть на них, как на циркачей. А потом их прогоняли из города, закрывая за ними крепостные ворота.
— Думаю, что большинство не имели бы ничего против того, чтобы быть вышвырнутыми из клиники. Здесь остались бы только я, Клара и еще несколько человек.
— Это доказывает, что вам здесь не место.
— Или что только нам здесь и место, — сказала я. — Почему ты пришел сюда в таком виде?
— В каком?
— Без костюма. Видишь, даже гости пришли в костюмах.
— Только некоторые.
— Но тебе нужно нарядиться.
— Ты знаешь, я не люблю такие вещи, — сказал он.
— Ты и алкоголь не любишь, но сегодня вечером пьешь.
Он спустился по лестнице, подошел к столам, заплатил, подал пустой стакан одной из санитарок, и она снова его наполнила.
— Давай, — сказала я ему, — давай переоденься, — и повела его к входу в здание. Я сказала охранникам, что моему брату надо переодеться, и они пустили нас внутрь.
Мы пришли в Большой зал, там были разбросаны костюмы, которые мы позаимствовали в Бургтеатре, но они остались невостребованными, так как все сами хотели придумать одежду.
— Вот, — сказала я, — это для тебя.
— Ты знаешь, что я никогда не хотел быть смешным, — ответил брат, держа в руках костюм.
— Знаю, — подтвердила я. — Именно поэтому я превращу тебя в шута. Хотя бы на одну ночь отложи свою маску серьезности.
— Слишком поздно. Она давно срослась с моим лицом.
— Давай, — повторила я. — Одевайся. — Я отвернулась к стене, чтобы не видеть доктора Фрейда в трусах.
Через некоторое время он произнес:
— Я готов.
Я повернулась и засмеялась — розовые лосины обтягивали его ноги, рубашка была разноцветной, а над серьезным лицом с бородой и очками возвышался колпак с двумя оранжевыми рогами, увенчанными бубенцами.
— Настоящий шут, верно?
Я не ответила, только смеялась.
— А ты? Ты же тоже не нарядилась.
— Мне легче. — Я вытащила из кучи разбросанной одежды рубашку, скрутила ее и засунула под платье, приложив к животу. — Вот, сейчас мы такие, какими должны быть.
Брат смотрел на мои руки и на живот, который они придерживали.
— А теперь, — сказала я ему, — теперь я покажу тебе общественные помещения клиники Гнездо. То, где мы сейчас переоделись, — Большой зал, в котором доктор Гете иногда читает нам лекции, рассказывает про сумасшествие, считает, что таким образом поможет нам раз