На истопку! Как можно было оказаться настолько близоруким?
Швейгорд выглянул в окно. Уехать отсюда он сможет самое раннее через три, а то и четыре года. Какое-то незнакомое чувство шевельнулось в нем. Это что – сожаление? Нет. Но, возможно, предчувствие будущего сожаления. Мысль о том, что через сорок лет о Кае Швейгорде скажут: «На снос! Как можно было оказаться настолько близоруким?»
В дверь постучали. Уже двенадцать, сказала старшая горничная. Из-за ее спины тянул руку, в которой лежали лапы с черными когтями, бойкий молодой парень.
– Два каркуна залетели вчерась! – сказал он. – Прям в капкан.
Приготовившись записывать, Швейгорд спросил:
– Карстен? Так тебя зовут?
– Кнут, вообще-то.
Швейгорд кивнул, сделал запись в книге и поднял глаза на парня:
– Дай-ка когти, посмотрю поближе.
Бросив на стол две пары лап с черными когтями, парень уставился в потолок.
Каркун, подумал Кай Швейгорд.
– Это то же, что ворон? Что-то маленькие они, а? – спросил он.
– Ну, молодые, – сказал Эвенсен.
– Молодые птицы так рано по весне? А перьев из крыла ты не принес?
– Не-а, лапы отрезал тока, а остальную дребедень всю повыбросил, – сказал охотник.
Кай Швейгорд встал.
– И каркун, и волк, и росомаха – создания Божьи. Но из-за таких, как они, происходит путаница при толковании Закона Моисея. Слышал о таком?
Парень наклонил голову – то ли да, то ли нет, не разберешь.
– Ты ведь конфирмован? – спросил Кай Швейгорд.
Эвенсен кивнул.
– Плодитесь и размножайтесь и населяйте землю, – сказал Кай Швейгорд. – Это про людей сказано. Не про воронов.
Проконсультировавшись с таблицей ленсмана, он заплатил сыну арендатора за двух воронов. Лапы с когтями он убрал в нижний ящик письменного стола.
Следующим оказался взрослый мужчина. Этот принес пару лап с желтоватыми когтями.
– Орел, – только и произнес он. Порылся в мешке и вытащил здоровенную голову хищной птицы с мощным клювом и бурое крыло.
Кай Швейгорд взял крыло большим и указательным пальцами. Оно было поломано, перья взъерошены. Должно быть, прежде чем испустить дух, орел часами висел головой вниз и бил крыльями, не одну сотню раз хлопнув ими. Теперь убийца принес его останки сюда, к представителю Господа в Бутангене, чтобы получить вознаграждение. Швейгорду с самого начала принятые здесь способы умерщвления казались отвратительными. Обычно использовались ловушки, в которых звери и птицы погибали от голода еще до того, как придет охотник. Орлов и ястребов ловили, поставив в горах высокие столбы с захлопывающейся ловушкой наверху; хищные птицы садились туда, поскольку сверху было далеко видно.
Швейгорд закрывал на это глаза. Люди здесь умирали такой же мучительной и медленной смертью, как и животные. Швейгорд собрался было заплатить, но вдруг сообразил: что-то когти подозрительно малы. Да и голова орла сильно усохла. Вроде другой охотник показывал ему похожую голову пару недель назад?
Швейгорд окинул мужика взглядом. Рукава куртки коротки; двух передних зубов не хватает.
– Ладно, – сказал Кай Швейгорд, швырнул когти в ящик и открыл шкатулку с деньгами.
Следующий добытчик явился из Рёэна со шкурой волчонка.
– Волк? – спросил Кай Швейгорд. – Поздравляю!
Взяв шкуру в руки, он запустил пятерню в мех и провел ладонью против шерсти, потом потер мех в пальцах, как ему показывала Астрид, и отошел к окну. Наморщил лоб.
– Гм… – сказал Швейгорд. – Говоришь, волк, так?
– Ну да, это волк.
– Только вот сдается мне, Рёэн, что это скорее песец. Белый песец. И премия за отстрел песца четыре кроны, а не двадцать, как за волка.
– О…
– Зато одна и та же сумма за молодых и за взрослых животных. Жизнь им дана для одного и того же. Утешайтесь этим.
– Да я когда его уложил, думал, это волк, – сказал Рёэн.
– Нет, песец. Мех короткий. И мягкий.
– А, так разницу-то и не увидеть, пока они еще малые. Значится, не волк?
– Увы, нет. И вот еще что, Рёэн, – сказал Кай Швейгорд, показывая на свой письменный стол. – Видите эту книгу записей?
– Дa. Вижу.
– В этом журнале я веду учет выплаченным премиям. А смотрю я на эту шкуру сейчас и кое-что припоминаю. Вот эти пятнышки – вот здесь, видите? Они ровно на том же месте, что и на шкуре, за которую я выплатил премию Яну Брендену. Он получил как за волка, но теперь я понимаю, что ошибся. Вы тут ничего не путаете? Это не из одного ли помета песцы? Где он вам попался-то, говорите?
– Да в горах, возле Эверли-Хёгда.
– Угу, понятно. Ладно, Рёэн. На этот раз сделаю вид, что поверил. Могли же они быть из одного помета. Я обычно срезаю два когтя с лапы как свидетельство уплаты премии, но господин Бренден сказал, что выкидывает лапы, сняв шкуру. Вижу, вы сделали так же.
– Э… ну… Да, лапы выкинул, да.
– Здесь что – традиция такая у здешних охотников?
– Ну да. Мы тута так делаем, да.
– Ладно, а теперь слушайте внимательно, Рёэн, – сказал Кай Швейгорд, положив шкуру на письменный стол. – Видите это клеймо? Крест показывает, что оно поставлено представителем церкви. Я его макну в красные чернила – вот так, а теперь прижму к шкуре. И теперь всегда так буду поступать. Мне удалось заполучить чернила, в состав которых входит сильная дубильная кислота, так что оттиск не смоется, даже если вам случится промокнуть под дождем.
– А… ну так… ага.
– Теперь можно не опасаться, что шкура намокнет и ее перепутают с другой, за которую премия уже выплачена.
– Не, понял, не.
– Вот ваша премия, господин Рёэн. Поздравляю. Дать вам кожаный мешочек, чтобы сложить монеты?
– В бумажнике свободного места полно; а так спасибо, господин пастор.
– Мы ведь увидимся в воскресенье в церкви, да? Всей семьей придете?
– Можем и прийти.
– Господин Рёэн! Скажите, можете или хотите?
– Ну… Ладно. Хотим, стало быть.
– Тогда до встречи в воскресенье. Счастливого пути домой. Деньги расходуйте с умом. Привет семье.
А потом Швейгорд рухнул на стул возле стола, на поверхности которого остались клочки пуха и меха. Совершенно ясно, что шкура была та же самая, то есть он дважды заплатил за одного и того же песца, причем в первый раз как за волка. Ну, сделанного не воротишь. Мужик худющий, детишки тоже наверняка тощие. Деньги на выплату премий за отстрел поступали из бюджета провинции; главное – отчитаться за них. Справедливый порядок. Бедняки получают какой-никакой доход; желающие нажиться за счет храма Господня получают от ворот поворот. Тут поможет клеймо. Но ведь наверняка притащат ему когти птицы, которой он отродясь не видал. Придумают новый способ обмана.
У кого просить совета? Понятно у кого.
Не стоит кривить душой, подумал он. Ведь не забылось, не перестало бередить сердце? Капелька пота, блеснувшая у нее на лбу; колыхание полотна скатерти; дрожь внизу живота при виде трепещущей ямочки у нее на горле.
Ты не кастрированный монах, сказал он себе. И не должен им быть. Для пасторского служения нужны жена и дети. К тому же она сильный человек. С живым умом, сильной волей. И эта воля направлена на то же, на что и у него, – она стремится разорвать круг деревенской отсталости. Астрид не говорит «этот самый, как его, солодовый шоколад». И никогда не скажет. «Солодовый шоколад!» Так она сказала бы. Как бы утверждая, что любой достоин им лакомиться.
Во всей ее повадке сквозило, что она знает цену словам и предпочитает дела. И дела с большим замахом. Новая церковь. А не затеял ли он на самом деле эту историю, чтобы впечатлить не столько епископа, сколько ее?
Эти мысли вытеснили Иду Калмейер в самый дальний уголок сознания. Швейгорд взял лист почтовой бумаги и написал на нем: «Дражайшая Ида».
Потом он сидел и смотрел на эти слова. Правды в них не было.
Две белки, и больше ничего
Они сели за стол поесть тюрю: разломанные плоские лепешки, политые молоком. Отец был немногословен. На этой неделе ему пришлось забить лошадь, славную кобылу по кличке Мира. Ее лягнула в голову кобыла помоложе, одолженная для работы. Настоящая трагедия. Хотя в амбаре шаром покати, конину они есть не стали – не язычники, чать. Ведь рабочая лошадь чином чуть ниже наследника хутора. Так что Миру оттащили по склону вниз, но подальше от ручья, и закидали осыпавшимися с гор камнями.
Астрид оглядела обедающих. Во главе стола отец в черных сермяжных штанах и белой фуфайке. Наверное, все еще думает о кобыле. Годы тяжелой работы не прошли для него бесследно, но, когда летом поднимались всходы, он становился другим. Утром он, похоже, подровнял свои кустистые брови и подстриг бороду, в которой проглядывала седина, хотя ему всего-то сорок с небольшим. Отец подлил себе молока. Потом кувшин следовало передать Эморту, наследнику, чтобы тот, налив, передал его младшим братьям.
Только после того, как молока плеснет себе самый младший из мальчиков, наступит очередь Астрид и ее сестер.
Но место Эморта пустовало, и отец протянул кувшин шестнадцатилетнему Освальду. Не вставая со скамьи, Освальд передвинулся к месту, где обычно сидел брат. Сам же Эморт, сходив в лес легко одетым, слег с горячкой, из носу у него текло. Узнав об этом, мать страшно возмутилась и устроила ему нагоняй: «Сто раз говорила, весна – время коварное! Застудишь легкие, и конец!»
Напротив Астрид Освальд и младшие братья, Лауритс, Ивар и Йалмар, хрустели лепешками. Снова получив в руки кувшин с молоком, Астрид налила немного себе и передала его сестренкам Олине и Мине. На столе стоял один этот кувшин, и теперь уже все поняли, что подливать в него больше не будут. Но никто даже не пикнул. Астрид порадовалась, что посторонние не видят, как у них обстоят дела.
Все-таки Освальд не смог удержаться и промолчать.
– Кот наплакал, – сказал он, кивнув на кувшин.
– А ты чего ждал, если задаешь лошади корм, который заготовлен для коровы? – отозвалась Астрид.