– Когда я ем, я глух и нем, – напомнила мать.
Кувшин перешел в следующие руки. Сестренки Астрид не сводили с него глаз, следя, чтобы никто не налил себе больше других. Только получив свою долю, они перестали замечать что-то вокруг, занявшись поглощением пищи. А столешница как была, так и осталась чистой и гладкой: после голодных крошек не остается.
Весь день Астрид терзалась сомнениями. Неужели Швейгорд действительно собирается отдать церковные колокола? Казалось, все ее предки, начиная от Эйрика Хекне, восстали из могил и сговорились сделать ее своим глашатаем, и она даже придумала, что сказать: «Господин Швейгорд, позвольте вас спросить – здесь столько Библий и крестов, что говорить можно только правду. Ведь Сестрины колокола не проданы?»
Он наверняка ответит уклончиво: «Ну, дело в том, что…»
«Вы спятили, что ли? Это же дар от нас, от Хекне!»
Постепенно она успокоилась. Не такой же он скользкий ловчила, чтобы утаить подобное? Наверное, продали только само здание церкви. А купель, запрестольный образ, Сестрины колокола – всем этим можно пользоваться и дальше. И еще что-то всплыло в ее памяти – он что-то говорил про портал. Про вьющиеся орнаменты. Про сказочных животных и ужасного змея.
Ближе к вечеру Астрид услышала, как во дворе возится отец, вернувшийся из кузницы. Уловив звуки ее шагов, он пошел медленнее, дожидаясь, когда она нагонит его.
– А дед не рассказывал про Мидтстрандскую невесту или Вратного змея? – спросила Астрид.
– Не припомню такого. А ты это откуда взяла?
– Да Клара болтала.
– Да ну, Господи. И что ж это за Вратный змей – так ты сказала-то?
– Да возле паперти в церкви чтой-то.
– Клара вечно всякое сочиняла. Я одно знаю про паперть: там дверь заменили. Чтоб выше была.
– А когда?
– Да я еще малой был, должно, – мне наклоняться не приходилось. Я в церковь всегда входил с прямой спиной, а остальное меня не волновало. Ладно, сейчас плохо то, что Эморт совсем разболелся.
Астрид с отцом зашли в дом. Эморт лежал отдельно от всех. Он был бледен, потел и жаловался на першение в горле. Выяснилось, что простыл он, расставляя ловушки. Эморт надеялся поймать куницу, но отец, покачав головой, сказал, что ставить ловушку на пушного зверя, когда тает снег, бессмысленно, поскольку это время линьки, а за куниц премия вообще не назначена. К тому же из путаных горячечных объяснений Эморта было не понять, где эта ловушка поставлена.
– Я схожу, поищу, – сказала Астрид. – Я знаю, где это может быть.
На рассвете следующего утра Астрид проснулась скорее от беспокойства, чем от того, что светало. Она лежала головой к изножью, лицом под самое окно. В этом положении и проснулась. Малышка Олине, округлый ком под полостью на соседней кровати, даже не шевельнулась.
Натянув толстую юбку, Астрид отправилась в густой ельник между Хекне и Сюверрудом. Уже мало оставалось таких старых лесов: почти все повырубили, оставив склоны гор голыми. На хуторах древесина шла и на постройки, и на истопку, и на утварь, и на лодки, и на ограды. Скоро Астрид нашла следы брата, еле заметные на посеревших остатках снега.
Ей нетрудно было представить, что планировал брат, какие деревья выбирал. Эморт сам выковал три капкана на куницу, это была тонкая, красивая работа, а еще они много лет подряд ставили на одном и том же месте ловушки-растяжки. Между четырьмя оструганными жердочками натягивали тяжелую палку, сверху клали наживку, а уж кто туда попадется, заранее не угадаешь. Бывало, находили там и куницу, и горностая, и сороку, и белку, а однажды попалась домашняя кошка, к счастью, незнакомая им. Под лучами солнца, проникавшими сквозь верхушки деревьев, Астрид проверила ловушки, отогнув жердочки. Добычу составили две белки. Не ахти что, но из восьми-девяти получалась хорошая муфта, да и мясо белок вполне съедобно. Последняя белка угодила в капкан совсем недавно, она еще дергалась, и, крепко ухватив поперек тельца, Астрид ударила ее об ствол елки и убила. Потом сложила тушки в холстинный мешок и села отдохнуть на поваленное ветром дерево.
Снег уже стремительно таял, открыв землю почти повсюду, но холодными ночами капли воды на хвое замерзали, становясь большими ледяными шариками, блестевшими на солнце. Астрид осторожно отломила веточку и отправила ее в рот. Шарики льда моментально растаяли, оставив во рту вкус сосновых иголок. Астрид сунула руки в мешок и согрела их, обхватив пальцами еще хранившие тепло беличьи тельца. В небе летала пара ворон; не обращая внимания на Астрид, они опустились на сугроб совсем рядом с ней и принялись рыться в снегу в поисках съестного.
На отдалении виднелась церковь.
Астрид еще познабливало со сна, и ее не отпускало беспокойство: она пастору не интересна. Не интересна в этом смысле. Газета, она и есть газета; дорожное покрывало – покрывало.
Позади нее с ветки упал ком снега. Скинув груз, ветка мелко закачалась, облачком капель празднуя освобождение от зимней тяжести, и замерла, поднявшись чуть выше.
Астрид шла по лесу, и наст проваливался под ее ногами. Она сделала крюк к озеру Лёснес посмотреть, скоро ли ледоход. C севера озеро сковал серый лед, а у южного конца открылась черная вода, над которой поднимался пар. Дело тут в том, что с этой стороны озеро было очень глубоким и вода долго сохраняла тепло, но когда-то Клара, охая и ахая, поведала, что в южной части озера Лёснес дна нет: там внизу находится ад.
Чтой-то он маленький, этот ад, ответствовала Астрид, раз северная часть замерзает. На это Клара нараспев сообщила: «Огонь да мороз, обое жгут нос».
Как сурово она обошлась с Кларой! Цыкала на нее лишь из-за того, что та кланялась да бормотала всякую ерунду. Астрид показалось, что она снова слышит те звуки – отвратительный треск, когда кожа отлепилась от стены. Глухой стук, когда голова Клары, будто огромное яйцо, сваренное вкрутую, ударилась о спинку скамьи.
Теперь Астрид скучала по Кларе, скучала по деду; ей недоставало их веры, такой вольной и прощавшей все. Когда больные суставы уже не позволяли деду работать, он сидел возле печки, уложив на колени кота и запустив скрюченные пальцы глубоко в кошачий мех. Он радовался, если для его рассказов находился слушатель, и отпускал Астрид от себя только после того, как та раза два напомнит, что ее ждет работа.
Дед печалился из-за того, что находилось мало желающих внимать его негромким размышлениям о причинах всего сущего – «стародавним загвоздкам», как он это называл. События прошлого он помнил отлично и старался не смешивать правду с выдумками, пусть даже история от этого и выиграла бы. Отца Астрид интересовали только те сведения, от которых могла быть польза для ухода за скотом и выращивания урожая. Дед принимал это, объясняя тем, что времена больно тяжелые: «В черные дни, когда есть нечего, люди не в состоянии мыслить широко. Раньше у нас было время поразмышлять. Задуматься над причинами сущего. Вот как у нас с тобой сейчас, Астрид».
Он показал ей созвездия, обучил погодным приметам, а когда ей было десять лет, рассказал, что ни Буки, ни Кари-Воровки на самом деле нет, что ими просто пугают маленьких детей, когда они начинают делать свои первые шаги. Работа на хуторе требует столько времени и сил, что взрослым некогда следить за играми малышей. Лучше рассказать, что погреб для навоза, чердак и колодцы охраняют эти существа, и если кто отважится сунуть туда нос, то, по крайней мере, будет вести себя осторожно.
Зато кое-какие другие, куда более странные вещи он держал за правду и постоянно возвращался к рассказам о сросшихся девочках у них в роду, о ткачестве и о Сестриных колоколах.
«Жалко как, что все пропало, – сказала однажды Астрид. – Ну, то, что они выткали».
«Давно это было, понимаешь. Купить их ткани – иногда еще их называли фламандскими – приходили со всей округи. Многие клали в колыбельку новорожденным их покрывала, потому что шла слава, будто от них выздоравливают больные. А еще они наволочки нарядные ткали. Но с годами-то все в лохмотья истрепалось. Хотя, может, где и осталось. Я слыхал, кресло-качалка на хуторе возле Думбоса обита тканью из Хекне, так на том кресле сидеть никому не позволяют».
«А у нас ничего не осталось?» – спросила Астрид, обведя рукой комнату, где были представлены плоды ручной работы многих поколений: расписанная цветами деревянная посуда и мебель, резные фигурки, коврики с ткаными или вышитыми узорами.
Покачав головой, дед рассказал, что сам он видел только один ковер, который точно выткали сестры Хекне; этот ковер был подарен церкви и висел там возле купели.
«Это на котором Скреженощь, – добавил дед. – Ты же помнишь, что это такое, Скреженощь?»
Астрид кивнула.
«Это была их последняя работа, – сказал он. – Люди говорили просто – ковер из Хекне. Я его видел, когда совсем мальцом был, и, помню, страшно напужался. А потом он пропал, и никто не знал, куда и как».
Астрид спросила, что там было изображено.
«Был он такой вытянутый в длину и оченно большой, а краски чистые такие, яркие. А на ковре люди спасаются от чего-то, выбегают из больших домов, странных таких. На небе птицы с человеческими головами летят и изрыгают пламя. А в одном углу сестры Хекне выткали себя самих».
«А ты тех птиц напужался?» – спросила Астрид.
«Не, птиц-то не очень. Страшно было от того, что я знал, как этот ковер появился на свет. Ты понимаешь, девочки-то срослись, и поэтому одна чувствовала, что ощущает другая. Одна пощупает вещь, а у другой пальчики чувствуют, какая она. На что одна смотрит, то и другой видать. Сказывали, что они даже дурачились так: одна закроет глаза рукой, а другая поглядит на что-нибудь страшное, так первая аж вздрогнет. Я раз спросил у доктора, может ли так быть; oн сказал, может. Потому, наверное, у них ковры такие чудные получались. Ведь каждая была сразу и одним человеком, и двумя. Но не поэтому мне страшно было смотреть на ковер из Хекне».