Считайте себя спасителем, студент Шёнауэр.
Он покачал головой. Он ощущал себя скорее не спасителем, а осквернителем гробниц. Преисполненный жажды утешения, приятия, Герхард посмотрел на запрестольный образ, которому тоже предстояло отправиться в Дрезден. Но нет, ничего. Далеко впереди, едва различимый в бледных лучах света, висел Христос, серовато-желтый, как состаренная кость. Спаситель безмолвствовал, глядя поверх Шёнауэра.
«Я не справлюсь, – сказал себе Герхард. – Тут никто не справится. Если церковь разобрать, ее цельность будет утрачена навеки. Я не способен охватить умом все то, что здесь есть. Однако самое главное, ее глубинная сущность, сгинет, когда ее разберут».
Еще один страх дал знать о себе. Страх первого дня в этом месте, когда он услышал церковные колокола. Теперь он был уверен, что они невзлюбили его. Они витали где-то высоко над ним, они жили там, в воздухе, на свободе, в покойном равновесии. Всегда настороже, чутко улавливая любое движение внизу. Нужно бы ему подняться наверх, посмотреть, где они висят, но он боялся задеть колокольную веревку: один неверный шаг, и они отзовутся грозным гулом.
Герхарда еще долго терзали мысли об осквернении святыни. Но внутри церкви царил ночной холод. Шёнауэр пошел и широко распахнул боковую дверь. Внутрь хлынул свет и по-утреннему свежий воздух, но в самые дальние уголки они все равно не проникали.
Наверняка придется ждать еще не меньше часа, прежде чем можно будет приступить к рисованию. По скрипучим деревянным плахам он двинулся в глубь церкви, в густую непроницаемую тьму.
Ему вдруг показалось, что он слышит голоса строителей церкви; он прикрыл глаза, пытаясь представить этих людей. В сумрачной дымке угадывались очертания существ, принадлежавших иному времени. Склонившись над бревнами, эти мастера забытых ремесел топором и ножом строгали и рубили, не зная ни часов, ни календаря; световой день диктовал, сколько времени можно работать. Они неспешно, без всяких дипломов и званий, нарабатывали себе память и славу. Об их опыте свидетельствовали шрамы на кожаных фартуках.
Здесь все дышало тем величием, которое невозможно втиснуть в рамки обязательных программ Академии художеств в Дрездене. Под сводами парило нечто, чего не разбавить воздухом, не разъять на очевидные составные части: незримая душа благоуханного освященного дерева, призрачные испарения, столетиями курившиеся над бременем забот и проблесками надежд. Складывающиеся из чаяний сотен давно почивших людей, надежд столь отчаянных, что в свое время они оказались невыносимыми, но высвободились после смерти и собрались здесь, чтобы витать высоко под сводами.
Тут прямоугольник света, падавшего из боковой двери, пересекла какая-то тень. Легким шагом приближалась едва видимая фигура – нечто, сотканное из темноты в непроглядной мгле; слегка поскрипывали плахи пола.
Фигура ненадолго остановилась, наверное, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку; тихо прошла, словно проплыв, по центральному проходу и уселась на скамью у самой стены.
Мидтстрандская невеста
– Какая красота, – прозвучал мужской голос.
Эти слова гулко отозвались в пустом пространстве храма; Астрид осмотрелась, но никого не увидела. И тут в едва освещенном пространстве между скамьями появился немец, тот самый художник, державший в руках альбом для рисования. На каком-то странном, деревянном датском языке он попросил извинить его, если помешал, и задал вопрос, которого она не разобрала, так что ему пришлось повторить:
– Вы пришли помолиться?
– Нет. Я просто сидела.
– У нас обычно приходят в церковь молиться. Часто на рассвете после беспокойной ночи.
Ей нечего было ответить. Черты его лица в темноте было не различить. Он оглядывался по сторонам с таким видом, будто ожидал кого-то другого.
Так они и сидели в постепенно светлеющей церкви. Он принялся рисовать, сосредоточенно склонившись над бумагой. Внезапно он вырвал из альбома листок, скомкал его и бросил в проход.
– Невозможно! – сказал он.
– Что невозможно?
Он не притворялся, а вправду вскипел. Пройдя мимо него боком, чтобы не оказаться к нему спиной, Астрид приподняла рукой подол юбки, присела и подобрала скомканную бумажку.
Никогда не видала она рисунка чудеснее. Кафедра и запрестольный образ. За много лет она свыклась с их привычным видом, но так никогда их не воспринимала. Он передал рисунку свое понимание того, что видел, и в нем сквозило доверие, заключавшее в себе частицу ее собственного взгляда на прошлое: время не только точит, оно облагораживает.
Он перестал рисовать. Смешался. Она спросила, почему он не может рисовать все так, как оно выглядит, и он ответил, что должен уметь нарисовать и то, что не видимо глазом. Она сразу поняла, что он хотел сказать. Ей хотелось бы подольше посмотреть, как он работает, но у него, видимо, пропало настроение.
«Астрид! – сказала она себе. – Это же человек, который заберет наши колокола! Саму церковь заберет!»
Так и она поднимала с земли красивый камешек. «Я для него, – подумала она, – как муравей под таким камешком».
Немец прошел мимо нее к паперти, и она поднялась, собираясь уйти.
– Это трагишно, – услышала она его слова.
Он стоял перед дверью на паперть.
– Что «это»? – спросила она.
Он встал на то место, где кланялась Клара, и сказал:
– Дверь никуда не годится. Слишком большая! Ни декора! Ни портала! Пропали, уничтожены!
Астрид осенило: входя, Клара не кланялась. Она наклонялась, словно готовясь пройти в низкую старую дверь, как привыкла делать смолоду.
– Дверь – это не так важно, – пояснил он. – А вот декор по периметру… То, что не пускало силы зла в церковь!
– А чего там такое было? – спросила она.
Немец снова схватил свой альбом, и вскоре из-под его карандаша побежал красивый рисунок.
Астрид замерла как околдованная. Ее потряс и сам рисунок, и то, что он так безжалостно обнажал отличие Кая Швейгорда от этого чужака. То, что Кай назвал всего лишь вьющимися орнаментами, в исполнении немца предстало точным воспроизведением мастерской, исполненной богатой фантазии резьбы по дереву.
Одна за другой карандашные линии и штриховка оживали на бумаге. С каждой секундой церковный портал все явственнее открывался ее взору. И по мере этого она все яснее осознавала, что же хотела сказать Клара.
Церковная дверь, дугой изогнутая кверху, была подвешена на широких петлях узорчатого кованого железа. Обширные поверхности вокруг нее были густо населены резными фигурами. Главной среди них был головастый змей, тело которого обвивало дверь с обеих сторон. Да и сама дверь была своего рода произведением искусства: толстая, как бревно, покрытая чешуей, напоминавшей гонт на крыше церкви; а высоко над дверью встретились и грозили кому-то кончик хвоста и ощеренная пасть змея, и то и другое по-своему пугало, но еще сильнее страшило, оказавшись вместе, рядом.
Это же, наверное, Мидгардсорм, подумала Астрид. Она видела его на рисунке в дешевом журнальчике у отца. Она читала про это чудовище и задумывалась, действительно ли раньше верили, будто оно летает вокруг земли и заглатывает корабли, приблизившиеся к ее краю. Отец отвечал, что жители побережья наверняка мыслили иначе, чем те, что селились в долинах: этим-то всегда был виден другой берег.
Рисунок Герхарда Шёнауэра становился все более подробным.
Вокруг гигантского змея извивалось множество узнаваемых сказочных животных, которых Шёнауэр обозначил лишь несколькими штрихами. Эти животные-лианы, тесно свившиеся воедино, предстали перед Астрид как живые. Создания с чешуйчатым брюшком, рогатые и зубастые, ящеры, волки и птицы: пасти ощерены, когти растопырены. Герхард нарисовал дракона, прижавшегося к змею и не сводящего с его головы доверчивого, чуть ли не ласкового взора. Во всяком случае, ласкового настолько, насколько ласково дракон может смотреть на змея.
Мидтстрандская невеста, говорила Клара. Мидтстранд располагался посередине большого участка земли, занятого хуторами рода Страндов. Поскольку Бутанген составлял весь известный Кларе мир, она думала, что Мидтстранд и есть Мидгард. И, не имея представления о драконах, она решила, что, наверное, это невеста змея Мидгардсорма.
Показав на дракона, Астрид спросила немца, так ли это.
– Что? Этот дракон? Невеста? Вряд ли. – И немного красуясь, он рассказал, что основательно изучил литературу о верованиях древних скандинавов, но не помнит, чтобы где-нибудь упоминался этот дракон. – Должно быть, это продукт местной фантазии!
Он осторожно вырвал рисунок из альбома.
– Теперь это принадлежит вам! – сказал Герхард Шёнауэр, протянув листок Астрид.
– Нет, я не могу его принять!
– Это ваше! От чистого сердца! Это же просто набросок!
Она смотрела на рисунок, на котором карандашные линии будто ожили.
Набросок рассказал ей и еще кое-что. Этот человек, подписавшийся как Г. Шёнауэр, не какой-нибудь осквернитель гробниц. Невозможно рисовать так, если не любишь то, что рисуешь. И еще она понимала, что ни у кого из обитателей села не поднялась бы рука уничтожить столь великолепную работу, как этот портал.
Благая весть
Звон колоколов он слышал, но не поднялся из-за письменного стола. Проповедь была написана накануне, но он все правил ее, заменяя то одно, то другое слово, а когда пробовал читать ее вслух, постоянно задумывался. Потому что, произнося слова «радость», или «благо», или «счастье», он спрашивал себя, что они значат в его собственной жизни.
Ему потребовались недели, чтобы разобраться в своих чувствах к Астрид Хекне, и еще недели, чтобы смириться с ними. Ночь за ночью он прислушивался к голосам из потаенного местечка у себя внутри, того темного местечка, где он исповедовался себе в собственных желаниях. Отважившись посетить этот глубоко спрятанный уголок, он всегда видел в нем свет, а на свету – Астрид Хекне. Иногда он заходил туда, закрывал за собой дверь и отдавался своим видениям до тех пор, пока они не начинали походить на животные игрища. Оттуда он возвращался под строгим взором Бога, а образ Астрид обретал лицо столичной шлюхи.