Это неподобающее и необоримое желание вызывало в нем непреодолимый стыд, заставляло вести себя в ее присутствии неловко и по-детски. И в то же самое время желание это было неизъяснимо чистосердечным. Как существует только один Бог, так для него навсегда вспыхнула одна-единственная пламенная влюбленность.
Он заставил себя подумать о том, чего же, собственно говоря, хочет. Ему всегда представлялось, что он женится на доброй тихоне, которая будет незаметно сидеть в уголке. Жертвенной, самоотверженной, разделяющей его взгляды. Ида следовала бы за ним всегда и во всем. Кротко склоненная головка, показной интерес, непременная пара фраз о правильном ведении хозяйства, отсутствие сомнений в самоценности веры – в этом вся она.
Из ее уст не услышишь: «Мир не таков, Кай». Надо признаться, несговорчивость Астрид толкала и его мыслить по-новому. Возмущенно пофыркав для начала, он находил более продуманное решение. Но не подобает ему, пастору, так стремиться заполучить Астрид в жены. Она для этого не подходит. Очень уж резкая. И слишком женственная, и слишком настойчивая. Ей недостает решающего умения умной женщины: чтобы получить желаемое, такая должна убедить мужчину, что он сам додумался до этого. Ему открыла на это глаза мать, и, насколько ему было известно, сама она всю жизнь так и поступала.
Осмелившись подумать о браке с Астрид, он и воодушевился, и ужаснулся. Старшая горничная Брессум вскипит, как кастрюлька с молоком. И это еще цветочки по сравнению с катастрофой, которая ждет их, если с визитом приедет кто-нибудь из начальства. Астрид в нарядном черном платье с кружевным воротником, приседающая, потупив взор, в книксене перед епископом? Немыслимо. Какое уж там смирение; вежливость будет отброшена за пару минут: рассказывай, зачем пожаловал! Недолго ждать неотвратимой постыдной сцены. А как она себя поведет, привыкнув к своему положению? Еще более смело; глядишь, его служение перестанет занимать подобающее ему место.
Снова зазвонили колокола. Он встал, собрал бумаги и вышел в огород. Не годится ему появляться в храме одновременно с прихожанами. Пастор стоял у изгороди, вдыхая свежий воздух, пока последние из них не скрылись в церкви.
А что скажут дома? Катастрофа! Кай не смел и подумать, чтобы открыться матери. Лишь краем уха уловив слухи, она схватится за склянку с мышьяком.
Конечно, Астрид слишком резка. Но уж какая есть. Можно же, наверное, как-то обуздать ее, разъяснив, что в разных сферах и правила разные и если она жаждет их изменить, то нельзя же разом все. Остроты ума ей не занимать, поймет. И есть в ней некий легкий цинизм, определенная расчетливость, высокий прицел. И еще этот ее диалект. Может, она от него избавится?
Отбросив эти мысли, Кай Швейгорд оглядел раскинувшиеся перед ним места и решил, что долго он в Бутангене не задержится. Даже епископ Фолкестад не вечен. Требования к супруге пастора по мере карьерного роста будут предъявляться все более строгие.
Ну что ж.
Швейгорд быстрым шагом подошел к церкви, открыл дверь в ризницу, подсел к столу и проверил, не перепутаны ли бумаги.
Здесь он просто пережидает. Пережидает в одиночестве, вот и вообразил себе интерес к двум женщинам сразу.
За стеной неспешно вступила фисгармония. Псалом подхватили голоса.
Это из сборника Ландстада. Громче воспой милосердие Господне. Ида Калмейер была и остается самой надежной картой.
Но уже сейчас, едва познакомившись с этой сильной натурой, с Астрид Хекне, Кай понимал, что постоянно будет мысленно уноситься от все бо́льших письменных столов из дуба и думать о Бутангене, гадая, чем же она в этот момент занята, бегает ли за ней выводок детишек, натружена ли спина, в мозолях ли руки – и вспоминает ли она все еще свои мечты.
С ней он стал бы другим. Сколько добра они могли бы совершить. Вот уж точно, что он и она вместе составили бы сумму более высокого порядка; да что там, вся жизнь прошла бы на иной высоте, будь с ним Астрид Хекне.
Но он же пастор, он не может увиваться, соблазнять, подольщаться. Сулить замужество. А потом, надежно сочетавшись браком, расслабиться и показать себя истинного. Он избавился бы от того стыда, стер из памяти лицо той шлюхи, предъявил бы Астрид настоящего Кая Швейгорда, гибкого, задорного.
Но что он может ей предложить? Похоже, единственная ее слабость – это благоговение перед величием. Чувство долга перед ушедшими поколениями. Перед историей. Это затмевает для нее все остальное.
За стеной воцарилась тишина; пастор поднялся и вышел к пастве, чтобы сообщить благую весть.
– Уже следующей зимой мы будем радоваться новой церкви! – сказал он, окинув собравшихся взглядом.
Прихожане перешептывались, почти не таясь. На службу явилось много народу, и в этот раз после шестого псалма, когда Швейгорд обычно кратко пересказывал новости о том, что произошло в мире, он предупредил, что сделает объявление. Откашлявшись, сообщил, что эту церковь разберут и вместо нее построят новую, просторную и теплую.
Астрид Хекне сидела в первом ряду. Их взгляды встретились, но он сразу же отвел глаза, кашлянул и, глядя поверх голов присутствующих, рассказал, что старая церковь уже продана, а после разборки ее заново возведут в Германии «как достопримечательность».
Он поблагодарил епископа, главу местной управы и управляющего сберегательным товариществом и в ответ услышал негромкие вежливые «хм!..». Потом он сообщил, что новая церковь будет готова к Рождеству, а до тех пор венчания и похороны будут проходить во временной часовне, устроенной в гостиной пасторской усадьбы.
– И кстати, – добавил он, – молодой господин из Германии, который бродит у нас с мольбертом, откомандирован покупателями церкви. Он будет руководить демонтажом церкви и ее последующей сборкой. Обращайтесь с ним хорошо.
Вот и все.
Он собрал свои листочки. Прихожане молчали. Слышались только посторонние звуки: шуршание одежды, стук захлопнутого сборника псалмов, тяжелое дыхание старух.
Взглядом он искал у прихожан поддержки, горячего отклика. Но не дождался. Увидел, что возле двери стоит отец Астрид. Надо бы подойти к нему поговорить, как только он выйдет из церкви, объяснить, какие формальности должны быть соблюдены при передаче колоколов.
Настало время псалма; в своей проповеди он вознес хвалу деяниям норвежского миссионера Энга на Мадагаскаре, и, чтобы восславить его, они затянули «Ниспошли благую весть языческой стране». Сестрины колокола возвестили окончание службы, и пастор увидел, что Астрид замешкалась. Ему впервые послышалось, будто колокола звонят как-то иначе, более мрачно, словно предупреждая об ошибке и поражении.
Свадебный подарок
Каша. Не ахти что для воскресного обеда, но по весне обычное дело. Во всяком случае, ее хватило всем. Не успев доесть свою порцию, Астрид подалась к отцу и, подняв на него глаза, спросила:
– Чего там пастор-то хотел?
Все затихли. Отец не отвечал, и трапеза продолжилась.
Неспешно проглотив пару ложек, отец произнес:
– Хотел узнать, правда ли, что колокола – это подарок от нас. «От семьи Хекне» – так он сказал.
Один Освальд продолжал есть как ни в чем не бывало.
– Он разве не знал этого? – удивилась Астрид.
– Не похоже, – ответил отец.
– Притворяется.
– Ну, хватит! – Мать стукнула ложкой по столу. – Воскресенье! Вздумала тоже, конфирмовать своего отца за обедом!
Отец рассмеялся:
– Дa уж, дай поесть спокойно. А потом приходи наверх, Астрид.
Наверх – это в комнату на втором этаже, где у отца стоял маленький стол и стул и где он хранил карту лесных делянок и квитанции об уплате налогов. В этой же комнате их пороли в детстве, если напроказничают или нагрубят. Наверху дверь закрывалась, а братья и сестры ждали под лестницей, разинув рты. В этой тесной комнатенке висели на стене гибкие, блестящие березовые розги. Астрид последний раз высекли, когда ей было одиннадцать лет. Она выругалась, уронив бидон с молоком. После того как девочкам исполнялось десять, наказывал их не отец, а мать; их больше не стегали по попе, уложив через колено. Мать задирала дочери юбку и била сзади по ляжкам, и била больнее, чем отец.
После еды, поблагодарив мать за обед, Астрид с отцом поднялись наверх. Закрыв дверь, она стала у порога, глядя на розги. Когда отец задумывался о чем-то, то зажимал одну бровь пальцами. Как сейчас.
– Свои дети когда будут у тебя, поймешь, – сказал он, опустив бровь, и кивнул на розги. – Надеюсь, не долго ждать. Из тебя выйдет хорошая хозяйка, Астрид. Надо только поменьше топорщиться, умерить строптивость.
Астрид молчала.
Отец сел.
– Пастор сказал, что колокола отправят вместе с церковью, куда там ее отправляют. Он считает, что они с церковью единое целое.
– Это же не пастору решать.
– Он вполне определенно высказался.
– Это же был дар.
– Вот именно. Дар. И кто получает что-то в дар, может с ним поступать как пожелает. В те давние времена никто и помыслить не мог, что церковь разберут.
– И ты согласишься?
– Мне есть над чем голову ломать, не хватало еще с пастором поцапаться.
– Отец, ты что?! Что ты такое говоришь?! Ты же отлучишь колокола от семьи!
Отец резко поднялся. Подождал, пока она опустит глаза. Моргнув, сел на место.
Слишком поспешно сел, подумала она. Вот Эйрик Хекне разобрал бы церковь прежде, чем до нее доберется Кай Швейгорд, а колокола собственноручно оттащил бы домой, пусть даже ценой собственного позвоночника.
Астрид подошла к небольшому стеллажу за письменным столом. Достала из плетеной корзины трубку с изогнутым мундштуком. Под ней лежала видавшая виды записная книжка. Единственное, что осталось от деда. Она покачала трубку на ладони и положила назад.
Еще на стеллаже стояли переплетенные в толстый том номера дешевого журнала, годовую подписку на который отец получил в награду, когда учитель похвально отозвался о его способностях. На переплете была вытеснена золотая корона – знак того, что это награда от короля. Астрид не раз перечитала все выпуски, внимательно рассматривая рисунки, поражаясь всяким диковинам, о которых рассказывалось в журналах, и гордясь короной. Но эту подписку отец хранил наверху, а не в гостиной, где держал Библию и другие книги. Астрид объясняла это тем, чт