о ее отец и владелец хутора Хекне не всегда могли найти общий язык.
Ну что ж, пора ей уходить.
Отец со вздохом вытащил толстую тетрадь, сказав, что ему нужно записать расходы за эту неделю.
– Тебе обязательно сейчас это делать? – спросила Астрид.
Отец кивнул и сказал, что приходится делать это каждое воскресенье, пока все еще помнится, а иначе ум за разум зайдет.
– Я как отец. Он так же делал. А в остальном я на него не очень похож. Эта непохожесть будет тебе свадебным подарком от меня.
– Я не поняла, ты о чем?
– О том, что тебе лучше выйти за такого, как твой дед, а не как я.
Она не нашлась что ответить.
– Колокола, может, и увезут, – добавил он, когда она взялась за ручку двери. – Зато когда я умру, хутор Хекне останется в роду.
Под окрики матери Астрид достала коромысло и пошла на ручей. Вообще-то ходить по воду было делом новой приживалки, принятой после Клары, но та слегла больная, ее рвало, хотя желудок был уже пуст.
– Придется тебе, пожалуй, взять это на себя, Астрид, – сказала мать, кивнув ей. – Ты управишься.
Астрид согласилась, не пикнув, поскольку мать сказала «пожалуй» и назвала ее по имени. Эти слова заключали в себе многое. Хекне больше не крупный хутор, а самый обычный. Из крестьянской дочери Астрид превратилась в помощницу по дому, а теперь и в водоношу. Мать трудно было назвать доброй, но и вредной она тоже не была. Никому не давала покоя, всем находила занятие. И дети, и работники так и бегали между скотным двором и закутом. Никто не жаловался. Нытье наказывалось затрещиной: жалобами сыт не будешь, они лишь вызывают желание отлынивать от работы. Мать умело управлялась в доме: «управиться» было ее любимым словом, зато за столом никто не оставался голодным; это лучше, чем если бы она была просто доброй.
Подойдя к ручью, Астрид набрала в ведра воды, отнесла домой, вылила в бочку и снова отправилась за водой. Кларе было не поднять больше половины ведра, вот она и таскалась туда-сюда по натоптанной тропинке дни напролет, год за годом. Домашнее хозяйство шло по накатанной дорожке. Астрид не помнила, чтобы хоть раз в жизни на кухне состряпали что-то новое. Вообще все делалось по старинке. «Если бы у нас в Хекне распоряжалась я, – подумала Астрид, – то нашла бы человека проложить от ручья к дому длинную медную или жестяную трубу». Раз можно придумать, значит, можно и сделать. Длинную трубу, чтобы вода текла прямо к бочкам возле скотного двора и жилого дома, а когда бочки наполнятся, перетекала в другую трубу.
Но медь была им не по карману, женский труд не оплачивался, а отец не желал вкладываться в то, что могло сломаться, когда можно просто отправить бабу за водой.
Она снова наполнила ведра. Коромысло давило на плечи, холодная вода плескала на сермяжную юбку, мокрым подолом хлеставшую по ногам. Возле дома стоял Освальд. Он кивнул в сторону конюшни:
– Не забудь Блистеру четыре ведра. Ему сегодня работать.
Астрид шла прямо на него, не замедляя шага; только когда она приблизилась почти вплотную, он сделал шаг в сторону.
– Эморт сказал, пусть Блистер остается в конюшне, пока ему не перекуют задние ноги, – сказала Астрид, проходя мимо него.
– Эморт болеет; решать буду я.
Она шла дальше, не оборачиваясь.
– Если мы хотим, чтобы Хекне выкарабкался из бедности, – сказал Освальд, – нечего битюгов держать для красоты.
Она обернулась:
– Ну, ты и злыдень! О больном гадости говоришь.
– А ты-то, на себя посмотри. Не такая уж цаца теперь, а? То ли дело, когда щеголяла на Пасторке каждый год в новой юбке. Ну, ничё, пастор-то никуда не делся.
– И что пастор?
– Он на тя запал.
– Запал и запал. А воду сам носи.
Она отвернулась и пошла в дом. Опорожнила ведра и снова отправилась на ручей. Освальд с отцом вывели из конюшни Блистера.
У ворот ей встретился колесник Готтфред Фюксен.
Ступицы колес на нескольких повозках износились вконец. Астрид слышала, как отец сказал, что денег хватит на починку только двух.
Астрид перевернула ведро вверх дном и костяшкой пальца постучала по донышку. Дурацкий старинный обычай: чтобы в ведре не завелась всякая нечисть. Астрид сделала это в память о Кларе. Возле ручья опустилась на колени и напилась из сложенных ковшиком ладоней. Вода блеснула каким-то особым образом.
Куда она подевалась, эта удаль у них в роду, удаль Эйрика Хекне? Отцами, а может, священниками, но всегда мужчинами, все было заведено раз и навсегда. Каждая жалкая крона проходила через их руки. Все их устремления сводились только к насущным нуждам. Словно свободы и величия в мире и не бывало, они утекли из промерзших пальцев, истоптались ногами мычащих коров и кудахчущих кур. Прялка как вращалась, так и вращается, а об узорной вышивке нечего и думать.
Астрид вспомнилась девушка с соседнего хутора. Она была старшей из девяти детей; их мать, вконец измотанная, в сорок лет упала замертво возле лохани с бельем, которое стирала. На следующий день после похорон Астрид зашла проведать подругу. Та стояла возле той же лохани, и на ее лице застыло то же выражение, что у матери. Ей было не до разговоров. Вскоре она пошла замуж за первого же посватавшегося. Через четыре года у нее было двое детей, в животе она носила третьего, а в ее голосе сквозила обреченность.
«Не хочу, – сказала себе Астрид. – Не заставят».
Она задумалась о церковных колоколах. Может, они и не принадлежат ей одной, но уж скорее ей, чем кому-либо еще на селе. С ними жизнь казалась возвышеннее, бедность достойнее. Их звон служил утешением в нужде и скудости. Ей снова представился Швейгорд, в пасторском облачении и без него. Внезапно ее нерешительная влюбленность запылала, закипела и преобразилась в гнев, и в этом кипении она различила какие-то мерцающие огоньки. Ощутила свое родство с Эйриком Хекне. Взбудоражить всех, опустить серебряные далеры в плавильный чан, оттолкнуться от земли так, чтоб она задрожала.
Астрид поставила ведра на землю.
«Пойду туда, сейчас же пойду. Подброшу в чан своих серебряных далеров. Вдруг да сплавятся в удар мечом. Пусть это безрассудство, зато испробую хотя бы, каково это – поцеловаться с мужчиной».
Просто заблуждение
Кай Швейгорд дочитал письмо от епископа Фолкестада.
Пришло оно в самом начале недели, но пастор не мог заставить себя открыть его.
«Я рад, что теперь люди оповещены о сносе церкви. Употребите все свое влияние к тому, чтобы работы выполнялись без задержки. Новый храм Господень должен быть возведен не позже декабря, желательно и того ранее».
Швейгорд положил письмо на стол, задаваясь вопросом, какие слова подобрать для ответа. «Пребываю в замешательстве» – слишком мягко. Епископ вряд ли благосклонно воспримет известие о необходимости снизить цену из-за того, что недостает портала.
Дверь распахнулась, вошла Астрид Хекне. За ней, громко топая, явилась старшая горничная Брессум. Размахивая руками и едва переводя дыхание, она выдавила:
– Я не хотела ее пускать.
– Что вы расшумелись, Маргит, – сказал Швейгорд, вставая. – Спасибо, можете быть свободны. Присаживайтесь, фрёкен Хекне.
Он подошел к двери и не закрывал ее, пока не удостоверился, что старшая горничная действительно удалилась.
– Нельзя же врываться таким манером, – одернул он Астрид. – Я же… – Он переступил с ноги на ногу и начал заново: – Надо уважать пасторское служение.
– А вы, пастор, не должны продавать колокола. Он их селу дарил!
– Кто он?
– Эйрик с нашего хутора. Мой предок, очень давний. А теперь, значит, художник заберет их с собой, и…
– Нет, послушай, – начал Кай Швейгорд.
Но Астрид громко продолжила, заглушив его слова:
– И я думаю, ты об этом пожалеешь!
Кай Швейгорд покраснел:
– Астрид, я… двести лет прошло. Даже больше.
– Ты мне показывал новую церковь на рисунке. Но не сказал, что колокола увезут.
Кай Швейгорд пытался объяснить, что он тогда не знал всей предыстории, но отговорки забуксовали на гладком льду, и он сам услышал, как по-дурацки звучит его фраза, что они «в конце концов, просто отлиты из металла».
– Металл металлу рознь, – сказала Астрид. – Тебе-то без разницы, конечно. Но там все наше серебро!
Кай Швейгорд даже подскочил от такой наглости, но сдержался и сказал только:
– Нет, не без разницы. Конечно, они вошли в предание, это память о том, что случилось когда-то давно…
– Вообще-то господин пастор зарабатывает себе на жизнь историей, которая произошла почти две тысячи лет назад.
– Ну, знаете, достаточно! – воскликнул Швейгорд, выставив обе руки вперед ладонями, словно отгоняя привидение. – Я как могу стараюсь – стараюсь осторожно ко всему подходить. Ты бы остереглась, Астрид, потому что твои слова – это поношение, ясно тебе? Дa, настоящее глумление! А я хотел сказать, что колокола – это своего рода достопримечательность. Но главное не это, а то, что в промерзшей церкви умерла Клара.
– Да уж, проповедь была такой длинной, что Клара промерзла насквозь.
– Но я должен был довести службу до конца! Мне что же, следовало распустить людей во время богослужения? На самом деле я три или четыре псалма пропустил, видя, что многие мерзнут. – Он развел руками. – И епископ со мной согласен. Я рассказал ему о предании. Он ответил, что…
– Епископ да епископ. Нечего на епископа валить! Он здесь не появлялся. Откуда бы эти немцы разнюхали, что наши колокола такие ценные, кабы ты им не донес?
Он хотел было ответить, но она опередила его:
– Предание, говорите? Хорошенькое дельце! Продали колокола, прекрасно зная, что́ они значат для всех нас в Хекне. Понятно, вы оба не собираетесь надолго задержаться в нашем селе!
– Что значит – вы оба?
– Ты со своей невестой!
Он вскочил и стукнул кулаком по столу:
– Ну, хватит! Достаточно! Ты понятия не имеешь, чего я хочу от жизни! От пасторского служения! Я хочу творить добро! И не смей – не смей! – втягивать ее в это. Прекратите на меня давить, в конце концов!