Стоя друг против друга по разные стороны письменного стола, они едва переводили дыхание. Он первым заставил себя опуститься на стул. Из чернильницы плеснуло на стол, теперь на дереве останется темное пятно.
– Сожалею, Астрид. Со мной бывает, что я вдруг вспылю. Не всегда умею сдержаться. Но я отходчив.
Он почесал затылок, подошел к двери и выглянул посмотреть, не подслушивает ли горничная Брессум.
Никого.
– В новогоднюю службу крестили девять детей. А в следующие месяцы еще тридцать два, из них пятнадцать незаконнорожденных. Три малыша уже умерли от болезней. Живут все в тесноте, земля не в состоянии нас прокормить. Население стремительно растет, и в критическую минуту храм всех не вместит. Прихожанам необходимы просвещение, разум, руководство! Ты же умная женщина, Астрид. Разве сама не видишь всего этого? Подумай лучше о том, что дар твоей семьи послужит высшей цели, а именно – улучшению условий отправления религиозных обрядов.
– Людям хочется еще и красоты. Чего-то, что украсит жизнь. Ну, не как украшения. А как красота, какую люди почувствуют в себе.
– Ну да. Да, конечно.
– Знать бы, что он про это подумал бы, – сказала она.
– Да кто он?
– Эйрик. Отец сестер Хекне. Теперь и нет, пожалуй, людей, кто думал бы, как он.
– Потому что люди так бедны, что стыдятся своей бедности, – сказал Кай Швейгорд. – Я не припомню, чтобы в кружке для пожертвований когда-либо оказалась монета в пятьдесят эре. Как правило, одна мелочь. Позволю себе такое сравнение: звенят они не хуже тех, что по пятьдесят. Но толку от них мало.
Он видел, что Астрид немного успокоилась. Обхватила подлокотник пальцами. Не порывалась снова вскочить.
– К тому же у меня проблема с этим недостающим порталом. И чего только ждет от меня Шёнауэр? Что я вернусь назад в прошлое и погашу пламя, в котором этот портал сгорел?
Он приподнял чернильницу и поставил под нее небольшую тарелочку.
Кончики его пальцев окрасились в синий цвет.
Швейгорд откашлялся:
– Астрид, хотелось бы мне, чтобы мы… встретились при других обстоятельствах. Более благоприятных, менее сложных.
Астрид нахмурилась. Он продолжил:
– Если бы я не был пастором. Или пусть бы я был пастором, но чтобы мое служение не разрушало того, что тебе дорого. Чтобы мы могли, ну… пойти прогуляться, например.
Он закусил губу, но слово уже вылетело. Прогуляться. С пастором. Это как официальное заявление.
Астрид Хекне встала. Двинулась к Каю, разматывая шаль; сделала еще шаг навстречу, но, видимо, заметила, что стоит под распятием. Замешкалась и снова села. Выглядело это так, будто она к чему-то готовилась, собиралась что-то сделать, но теперь оказалось, что задуманное невыполнимо.
Они смотрели друг на друга так, как в тот раз смотрели друг на друга над скатертью. Кабинет пастора исполнился тишиной. Иисус смотрел со стены в пол.
Она встала и отошла на шаг.
– Что ж, господин Швейгорд, я бы тоже не прочь прогуляться. Но вряд ли так случится. Если только эта сделка не будет расторгнута. Вот тогда мы, наверное, могли бы пойти прогуляться.
«Я ее теряю сейчас, – подумал он. – Я ее теряю».
– Мне следует прислушиваться к доводам рассудка, – сказал он. – Новый шпиль много короче, и колокола будут располагаться значительно ниже. Если мы повесим там Сестрины колокола, они просто оглушат прихожан. В качестве замены мы уже получили два колокола поменьше, они оказались лишними для часовни в Гаусдале.
– А как они звонят-то?
– Вероятно, не хуже этих. Я их не видел. Они хранятся в сарае на берегу озера Лёснес, вместе с другими материалами для новой церкви.
Ничего не говоря, Астрид встала и пошла к двери, но на полпути остановилась и обернулась:
– Не хуже этих? Да быть того не может! Ведь сколько в Сестриных колоколах серебра! У них же серебряный звон. Они серебром звенят!
Швейгорд печально покачал головой, зная, что сейчас из его жизни навсегда уходит бушующий темперамент Астрид; значит, жизнь поблекнет, и трудно было представить, чтобы эта утеря жизненных красок могла быть восполнена в будущем.
– Звенит бронза, Астрид. От серебра звук не становится более звонким. Это просто заблуждение.
Поминальная служба не по канону
Астрид Хекне направилась прямо к Герхарду Шёнауэру, поставившему мольберт возле церкви, между двумя покосившимися надгробиями. Она знала, что ее видно из окна в кабинете пастора, но шла, не оборачиваясь. Как ей все опостылело, опостылела его несговорчивость, могильный холод, рассудочность, мечта о поцелуе, которому, к счастью, не бывать.
– Ключ, – сказала она Герхарду Шёнауэру. – Дай мне свой ключ. – Показав на церковь, сделала рукой движение, будто что-то поворачивает.
Растерянно пробормотав что-то, он полез в карман. Вскоре она уже запирала за собой дверь в ризницу.
«Я должна их увидеть, – думала она. – Я имею право увидеть, пока их не увезли».
Пройдя по центральному проходу к лестнице, ведущей в пустое чердачное пространство, она поднялась туда, спустилась с другой стороны и отворила дверцу позади фисгармонии. Оттуда вела вверх крутая чердачная лестница со ступенями-перекладинами. На площадке, слабо освещенной маленьким оконцем, она увидела две болтающиеся в воздухе веревки, до блеска затертые потными ладонями.
Еще один пролет по приставной лестнице. Подобрав подол, Астрид полезла выше в полутьме. Грубые материалы, тяжелые перекрестья балок. Свет проникал только сквозь щели между досками стен. Будто она совсем в другом здании, не просто более холодном, по-иному пахнущем, а таком, где и мысли в голову лезут другие. Это место по-особому чувствовали только те, кто строил эту церковь.
На случай, если бы заявился Кай Швейгорд, у нее был готов ответ: «Все равно же церковь разберут. Что такого, что я сюда поднялась?»
Она остановилась, прислушиваясь. Никого. Только скрипы и вздохи старых досок. В полутьме двинулась дальше, ладонью нащупывая балки, покрытые пылью и птичьим пометом, и вспоминая забытый было детский страх перед чердаками, куда им не разрешали лазить.
Скоро внутри стало совсем темно, но Астрид почувствовала, что опять выбралась на площадку. Стукнулась головой о какой-то люк, пальца на три приподнявшийся и бухнувшийся на место с гулким стуком. Взлетело облачко пыли и закачалось вокруг головы, обдав ее спертым запахом мертвечины. Она зажмурилась, задержала дыхание, и ей почудились далекие звуки. Далекие не в пространстве, а во времени.
Астрид подождала немного, чтобы улеглась пыль и стало можно дышать. Уперлась затылком в крышку люка и вскарабкалась наверх; казалось, она пробивается сквозь бесплотные сгустки прошлого.
Она выбралась на колокольню и стала там на колени. Пыль, опускаясь, щекотала лицо. Свет едва проникал сюда сквозь щелки, обрисовывавшие крохотные оконца в стенах.
Она опустила крышку люка. В рассеянном полусвете виднелись тяжелые черные очертания колоколов. Они были больше, чем она представляла, и от них исходил резкий запах, напоминающий высохший куриный помет. Медленно, ощупью, очень осторожно подобравшись к оконцам, она приоткрыла их, откинув крючки. Затем продвинулась к колоколам, проступившим теперь более отчетливо: они были серо-коричневого оттенка с зеленоватым отливом. На их мощных боках играли свет и тени. Колокола, казалось, застыли в ожидании. Малейшее движение – и они зазвонят, возвещая об опасности. По их наружной кромке бежали две широкие горизонтальные полосы с цветочным орнаментом. Между полосами шел ряд букв, заросших купоросом.
Астрид присела и заглянула внутрь колокола. Уходящая в бесконечность угольно-черная ночь. Вглядевшись, она увидела, что металл здесь поцарапан. Клара правду рассказывала о святом налете. Теперь Астрид поняла, что рядом с двумя такими колоколами разум съеживается в крохотный комочек.
В оконца дунул ветер, и колокола, скрипнув, скользнули повыше. Вместе с прохладной свежестью внутрь хлынул и дневной свет. Башня слегка покачивалась. Никогда еще Астрид не видела село таким. С этой головокружительной высоты ей были видны оба конца озера Лёснес и обширные болота вокруг него. В другое оконце она увидела пасторскую усадьбу. Внизу, между надгробиями, стоял немец, глазея по сторонам.
Астрид вдруг испугалась, что колокола сами зазвонят, чтобы оглушить ее. Она пошла закрыть оконца, но остановилась, увидев свои следы в слое пыли на полу.
Эта пыль говорила об одном.
Должно быть, Астрид первая поднялась сюда за двадцать, а то и сорок лет.
Пыль мерцала в полосах света, наискось высвечивавших воздух. У Астрид появилось чувство, что на колокольне есть кто-то еще и этот неизвестный чего-то от нее ждет.
На ярком свету тени растворились, буквы, отлитые на колоколах, проступили четче. Разобрав надпись, Астрид задрожала, из ее горла вырвалось рыдание.
«Драгоценной памяти Халфрид и матери ее Астрид».
Тут она услышала тихое гудение, богатый и сложный звук, словно жужжат гигантские шмели, – это гудели колокола. Она слушала, затаив дыхание, пока гул не утих. Потом присела на корточки, провела по бронзе мизинцем и лизнула его. Острый вкус соли.
Астрид осторожно перебралась ко второму колоколу.
«Драгоценной памяти Гунхильд и матери ее Астрид».
Ей открылись звуки, доносящиеся из другого времени: приглушенные ноты, рокот, проникающий все глубже внутрь нее, в самую душу, отыскавший последнюю каплю рассудка и превратившийся в ее голове в женский голос, переиначивший надписи на колоколах в старинное наречие:
«Ты еси их матерь».
Вдруг все вокруг Астрид изменилось. Вокруг похолодело и потемнело, в нос шибанул незнакомый запах; ей почудилось, что кто-то говорит о ней. Изменился воздух, все состарилось; ей показалось, что ее тут ждали. Она почувствовала себя умнее и сильнее; она будто не по часам росла, проживая за несколько мгновений целую жизнь. Перед ней постепенно обретал форму какой-то образ, словно впитывая в себя переменчивую серость пыли и обращая ее в нечто более темное, плотное. Потом он стал невидимым, но не исчез вовсе. Все жилки трепетали в ямке у нее на шее, в висках стучало, и ее вдруг закружило сквозь временные срезы, унося в бесконечность, и образ этот закружило вместе с ней, и в последующей пустоте она замерла, ощущая, что стала наполовину другой.