Тогда, в далеком Дрездене с его кафе, с сетью работающих как часы железных дорог, в окружении блестяще спланированных городских кварталов, современных представлений о мире, Герхард усмехнулся вместе с Кастлером и Ульбрихтом.
Теперь его уверенность была поколеблена.
Похоже, ключ ко всему – девушка, встреченная возле омута. Этот проблеск, когда ему показалось, что она одета в красное; забранные кверху волосы; в то краткое мгновение ему открылся то ли сюжет художественного произведения, то ли ее глубинная сущность, а скорее всего, и то и другое. Само же мгновение промелькнуло, исчезнув для окружающего мира и оставив импульс, которому предстоит обратиться в искусство. Что такое произведение искусства, если не запечатленное мгновение?
Вечером он принялся рисовать ее. Но образ девушки невозможно было выделить из того хаоса чувств и эмоций, которые он переживал, пытаясь рисовать церковь. Стрелка его компаса крутилась без остановки. На бумагу просился другой рисунок, требующий от автора отдаться на волю более буйной, более смелой фантазии, где нашлось бы место и девушке, и тем ощущениям, которые он испытывал, глядя на колокольню. Он начал набрасывать какой-то пугающий рисунок, отчасти ради того, чтобы канализовать свой страх и справиться с ним. Да, сказал он себе. Что бы это ни было, но это предупреждение о чем-то, это посланец с размашистыми крыльями, инъекция неразбавленного ужаса. Добавляя штрих то там, то сям, он так и отключился над альбомом, а когда очнулся, лихорадочные видения исчезли, но перед ним лежал готовый карандашный рисунок.
На листе бумаги была изображена женщина с глубоко посаженными глазами, укутанная в одежды до пят. От нее будто исходила притягательная сила, схожая с той, что чувствуешь, подбираясь к самому краю обрыва, чтобы посмотреть, насколько он высок; в то мгновение, когда понимаешь, что падение с этой высоты будет смертельным, ощущаешь внезапное желание шагнуть в пропасть.
Все это на рисунке было. Да. Хороший рисунок. Слишком дерзкий, чтобы показать его в Академии художеств, но один из лучших у него. В этом рисунке была схвачена порывистость девушки.
В Академии художеств Герхарда научили рисовать любые предметы, имеющие неизменную форму. Он умел изобразить на бумаге пароход, локомотив, адмирала, на груди которого красуются ордена, умирающего тигра, церковь. Сердце, мозг, позвонок он тоже умел нарисовать. Анатомию он изучал в облицованном кирпичом подвальном зале, прозванном комнатой ужасов, – в банках со спиртом там хранились головы шимпанзе и змеи, но самое страшное зрелище представляли останки двадцати человек. Некоторые погибли при пожаре, и их иссушенные тела были рассечены поперек, а в застекленной витрине были выставлены черно-коричневые человеческие скелеты жертв тифозной лихорадки, и среди них пять маленьких детей.
Но преподаватели всегда требовали правдоподобия. Они не учили рисовать нечто расплывчатое, туманное, неземное – колебания и трепет – невыразимое ощущение того, что он нарушает покой почивших, без их согласия перенося их образы на бумагу; предчувствие, что некто в царстве мертвых взял его имя на заметку.
А теперь это произошло.
Он снова посмотрел на рисунок.
На этот раз ему удалось передать это ощущение.
На листе была Астрид Хекне, но что-то в ней казалось иным. И это иное, это сияние, было отражением ее человеческой сущности. Но невозможно, чтобы на ней была одежда, ее необходимо освободить от наслоений времен. Она должна предстать обнаженной. Герхард набросал четыре эскиза в полный рост, потом подробно затылок, волосы, которые на одном наброске были распущены по плечам, а на другом собраны в узел на макушке. Затем он попробовал одеть ее в длинное вечернее платье, но опять вернулся к композиции, где она бродит нагой между большими валунами.
Неплохо, сказал он себе. Но рисунок не излучает того магнитного поля, которое исходит от колокольни.
Не хватает цвета; надо писать маслом.
Уже тогда он решил, что возьмет только четыре краски – индийскую желтую для конуса света позади Астрид, жженую умбру в тени и лиловато-коричневый капут-мортуум на ее лице, а все остальные оттенки и черты лица выписать, смешивая три эти краски. И только для платья он использует красную киноварь.
Такие цвета он выбрал сознательно. Эти природные пигменты имеют отчасти непристойное происхождение. Капут-мортуум – «мертвая голова» – изначально добывался из человеческих черепов. Из теории цвета, усвоенной в Академии художеств, он узнал, что индийскую желтую изготовляют из мочи коров, вскормленных листьями дерева манго, а слово «умбра» на некоторых языках означает неясные, эфемерные образы призраков, вроде полтергейста. Тюбик киновари был самой дорогой вещью, которую он когда-либо покупал, поскольку киноварь содержит природный сульфид ртути.
Картину Герхард создал в один прием, как будто он стоял на большом камне у берега и должен был успеть закончить работу до наступления прилива. Убрав руки с запачканными краской пальцами за спину, он отступил на шаг и присмотрелся к своему творению.
Готовая картина не походила ни на что из мира дневного света. Она словно прорвалась из глубин души, из тех дебрей, где гнездится страх, пугающая, как внезапно пропавший нож. Но она не была творением безумца, напротив, в ней всего было в меру, она была хороша. Заканчивая очередную работу, он нередко чувствовал, как по спине бегут мурашки, но на этот раз дрожь била его так же долго, как когда он увидел возле омута Астрид.
На следующее утро Герхард Шёнауэр затосковал по дому. Прочь из Бутангена, прочь из Дрездена; домой, в большую двухэтажную квартиру над нотной лавкой фрау Хенкель, уютно скрытую за городскими стенами Мемеля; домой, к утренним ароматам из кондитерской через улицу господина Манлихера с сыновьями; домой, к ветру с Балтики, доносившему запахи сладкой выпечки до его окна; домой, в его детскую комнату с фаберовскими карандашами и альбомами для рисования.
Герхард сел в постели и посмотрел на еще не высохшую картину. Его вдруг потянуло рассказать ей, Астрид, о своем доме. O своем родном городе Мемеле, oб отце, артиллерийском офицере берегового форта, o своей матери Ленке, литовке по происхождению, o братьях Винфриде и Матиасе, новоиспеченных офицерах. Сам он был малопригоден для военного дела. Ребенком он просиживал дни напролет над бумагой с карандашом в руке. Друзей было мало, поощряла его увлечение только мать. Оловянных солдатиков, которые капитан Шёнауэр закупал для сыновей в большом количестве, Герхард крутил в пальцах, не представляя, что с ними делать. Каждый год отец килограммами притаскивал домой игрушечные пушки и кораблики, их модели, следил за нововведениями в армиях и флотах разных стран Европы и стремился в миниатюре воспроизвести гонку вооружений дома.
Отец и два старших сына ползали по полу гостиной с мерной лентой, воссоздавая знаменитые сражения. Четко соблюдая последовательность событий, кавалерия, артиллерия и пехота перемещались ровно так, как это происходило в Ватерлоо и Мекленбурге, а чтобы воссоздать особенности рельефа местности, они умыкали книги из библиотеки матери: Мекленбургскую возвышенность образовал уложенный на полу популярный атлас мира Андре, рядом с которым умостились другие печатные издания, каждое последующее чуть тоньше предыдущего. Романы служили для заполнения пустот, а более тонкие отличия в рельефе местности обозначались при помощи сборников стихов или неразрезанных фолиантов, наконец-то пригодившихся хотя бы для этого. Оглушительные пушечные канонады раздавались и с Библии, и с первого издания эпилога Гёте к «Колоколу» Шиллера, а обращенных в бегство французских офицеров добивали саблями или захватывали в плен на «Германе и Доротее» того же автора.
Сотни оловянных солдатиков бились в гостиной, а отец и двое сыновей имитировали глухие пушечные выстрелы горловыми выкриками и размахиванием рук, но вершиной всего этого – или, с точки зрения Герхарда, низшей точкой – явилась покупка отцом маленького жестяного свистка: сидя под столом, он при помощи этого свистка пытался воспроизвести сигнал побудки австрийских войск.
Герхард же в это время корпел над своими рисунками, а позже над холстами.
Отец и сын смирились с тем, что им друг друга не понять; но как-то раз Герхард уселся на пол рядом с солдатиками и нарисовал картину, изображающую битву при Меце.
Отец, не интересовавшийся увлечением младшего сына, был удивлен.
Весьма удивлен.
Избранный ракурс – со стороны линии обороны противника – был единственным, с которого можно было писать исполненные решимости лица атакующих пруссаков, и кроме того, понимал капитан Шёнауэр, эта перспектива щадила чувства зрителя, которому не видно было крови, лившейся на поле битвы позади нападающих: картина показывала линию фронта, решающее мгновение битвы.
Мальчик создал небольшой шедевр. И – в той форме, в какой капитан Шёнауэр был в состоянии его оценить. Шлемы и пики воинов имели верные пропорции, никаких ляпов при изображении знаков отличия офицеров, и делали они на картине то, что и должны делать офицеры. Ребенок ничего не напутал с оружием: рукоять затвора на винтовке Дрейзе с той стороны, с какой надо; штыки нужной длины. Пусть не все удалось со светотенью, с перспективой и анатомией, но для капитана Шёнауэра главным было то, что художник отразил непоколебимый боевой дух пруссаков, в полной мере свойственный и самому капитану, и их благородную уверенность в том, что аморально целиться в людей, выступивших вперед из боевой цепи, в особенности в офицеров. Этот неписаный кодекс поведения в бою не был установлен раз и навсегда, но Герхард каким-то образом сумел донести его смысл до зрителя посредством осторожного использования художественной вольности – эта мораль читалась на лицах пруссаков, идущих в атаку на объединенные силы врага.
Отец крутил усы, потому что видел: картины сына, если он будет рисовать их увереннее и больше размером, могут иметь определенную материальную ценность. Позже Герхард узнал, что как раз батальные сцены, в особенности изображения исторических сражений, являются самым популярным жанром искусства во всей Восточной Пруссии.