Гостиную, где прислуге не позволяли вытирать пыль годами, переоборудовали для других битв: там Герхард рисовал композиции, выстроенные отцом. Эти картины продавали товарищам-офицерам, офицерским собраниям с большими трапезными – да, пожалуй, всем, у кого в интерьер вписалась бы довольно большая картина с изображением батальной сцены; а практически все приличные семьи в Восточной Пруссии и в ее столице Кёнигсберге могли похвастаться именно такими интерьерами. Но через пару лет торговля забуксовала. Рынок, существовавший потому, что картины продавались недорого, и потому, что писал их сын капитана Шёнауэра, насытился. Лошади, строго говоря, слишком уж походили на ослов, а кавалеристы, изображенные им в седлах лошадей, с саблями, занесенными над головой, чтобы косить французов, выглядели несколько неестественными и неподвижными, словно их скрюченными приклеили к седлу. Талант Герхарда нужно было развивать, и когда ему исполнилось восемнадцать лет, он отправился сдавать вступительный экзамен туда, где можно было получить лучшее художественное образование во всей объединенной Германии, – в Дрезден, где учебные программы предлагали такой широкий спектр дисциплин, что интерес к баталистике он вскоре утратил, увлекшись архитектурой и орнаменталистикой.
Это была его стихия.
Это была его молодость.
Но здесь, в этой глуши, в Норвегии, всего этого никто не знал, и получалось, будто всего этого и не было, поскольку некому было выслушать его, ведь по-немецки говорил один пастор, которого интересовали только события в мире.
Оставалась лишь Астрид Хекне, и он знал, что завтра непременно отправится к тому омуту, в надежде, что и она там будет.
«Почему я так хочу этого? – спросил он себя. – Почему мне так важно, чтобы эта норвежская девушка узнала, каков я на самом деле?»
Свою печаль, свое томление и беспокойство, затаенную потребность тела обнять кого-то, найти человека, который поймет и примет, который проявит интерес, – все это он восполнял, рисуя Астрид вновь и вновь; он словно переселил ее к себе, в этот тесный бревенчатый домишко.
Заснул Герхард с альбомом под боком; ее портрет и во сне не оставлял его, представая в видениях, где она лежала с ним рядом. И он знал, что чем больше он ее рисует, тем опаснее она становится.
Клянусь на Майеровском «компаньоне»
Астрид видела, что форель вот-вот сорвется с крючка, и, когда Герхард потянул удочку на себя и опустился на колени, чтобы отцепить добычу, рыбка отцепилась сама и принялась скакать по камням у кромки воды. До желанной свободы не хватало лишь одного удара хвостом, какой-то секунды, чтобы нырнуть в воду. Тогда Астрид бросилась за ней, запустила пальцы под жабры, вытащила рыбину и сломала ей хребет. По рукам Астрид стекала рыбья кровь. Она обменялась взглядом с Герхардом.
Подойдя к еще не растаявшему сугробу, Астрид сунула пальцы в рыхлый снег и терла их, пока они не покраснели и не заныли. Потом потрясла кистями в воздухе и обсушила их о сермяжную юбку, сняла с себя платок и повязала его поаккуратнее. Пока она стояла с непокрытой головой, Шёнауэр откровенно не сводил глаз с ее волос. Когда руки высохли, Астрид присела на камень, взяла в руки эскизник Герхарда и принялась разглядывать рисунки.
Ее домашние сейчас отдыхали после полуденного перекуса, а она поторопилась улизнуть с хутора, стараясь, чтобы ее не заметили. Перебрав несколько рисунков, она добралась до того, где была изображена церковь, и спросила Герхарда, что более ценно, колокола или портал. Покачав головой, он ответил, что сравнивать их невозможно.
– Но я знаю, какова стоимость портала, – добавил он.
– Ну?
– Пришло письмо от тех людей, что отправили меня сюда. Они требуют снизить плату до трехсот крон. Когда я рассказал об этом пастору, он пришел в отчаяние.
Астрид отложила эскизник в сторону.
– Пастор ошибается, – сказала она. – Портал не сожгли.
Герхард Шёнауэр бросил удочку и забегал по берегу, размахивая руками:
– Ты говорить, я полагаю… – Тут он перешел на немецкий, потом снова заговорил по-норвежски. – Портал не сгорел? Он существует? Цел и невредим? Где он?
– Я его видела. Он не поврежден. Его использовали как дверь одного небольшого здания.
Герхард Шёнауэр продолжал бегать кругами и выкрикивать, мешая немецкие и норвежские слова:
– Ты его видела? Ты видела его? Но чего хочет… у кого он сейчас?
– Это место на земле, принадлежащей нашей семье.
Он остановился как вкопанный:
– И ты это знала все время? Но что ты хочешь, какую цену?
– Обещание.
– Обещание денег?
– Нет. Обещание, что ты не будешь смотреть на металл церковных колоколов. Никогда.
– И это все? – Он нахмурился и криво улыбнулся.
Она молча встала.
– Невероятно, – сказал он. – Ты не шутишь? Портал правда существует?
Она кивнула, предоставив тишине подтвердить сказанное.
– Тогда я должен знать, почему нельзя разглядывать колокола, – потребовал объяснений он.
– Потому что так гласит предание. Если неженатый мужчина увидит непокрытыми Сестрины колокола, он умрет.
– Умрет?
– Дa. Умрет.
– Но ведь невозможно разобрать церковь и не увидеть колоколов! И я не могу лгать тем, кто меня сюда отправил. Я должен забрать колокола.
– Зачем же лгать? Церковные колокола будут доставлены в Дрезден. Старинные церковные колокола. Будут ждать погрузки на сани, а с приходом зимы – отправки. Просто нужно сделать все правильно. Как требует предание.
– Это как же?
– Если потребуется Сестрины колокола переместить, надо, чтобы незамужняя женщина из Хекне обернула их в холст. Когда их опустят на землю, следует вокруг каждого сколотить деревянный ящик, а из ящиков можно будет достать колокола, только когда они снова окажутся в церкви. И когда их поднимут на колокольню в Германии, вы должны найти там незамужнюю женщину, чтобы она сняла холст, в который они обернуты, а уходя, закрыла за собой люк на колокольню.
Он наморщил лоб.
– А если мужчина все же увидит колокола, – спросил Герхард Шёнауэр, – от чего он умрет?
– От удара и болезни. Медленно. За несколько недель. Страшно исхудав.
– Ясно, ясно.
– Думаешь, я шучу? Я говорю это не для того, чтобы напугать тебя. А чтобы тебя спасти.
– Но… я не решаю таких вопросов, меня прислал профессор по фамилии Ульбрихт, я должен спросить его!
Она опять сжала губы и покачала головой. Он разобрал удочку, осторожно сложил ее части в футляр и, хотя леска была уже почти смотана, покрутил рукоятку катушки, прислушиваясь к ее дробному пощелкиванию.
Леска скрылась в катушке.
– В любом случае сначала я должен увидеть портал.
– Скоро увидишь, – пообещала Астрид. – Я приду за тобой, когда все будет готово.
Он кивнул, собираясь с мыслями:
– Ладно, пусть будет так.
– Пусть будет так? Ты должен обещать, что так будет!
Его веселый и легкий настрой мгновенно испарился. Взгляд заметался, задергались пальцы. И это продолжалось довольно долго, а когда он вновь посмотрел на Астрид, это был уже другой человек.
– Обещаю тебе, что я никогда не буду смотреть на церковные колокола. Была бы у меня Библия, я поклялся бы на ней. Но на рыбалку я Библию не брал.
– Тогда на этой поклянись, – сказала Астрид Хекне. Он удивленно распахнул глаза, но потом кивнул.
– Почему нет? – сказал он. – Почему бы и нет. – Книга, которую она ему протягивала, была небольшого формата, и они невольно коснулись друг друга пальцами. – Клянусь на «Майеровском словаре-компаньоне в поездке и дома», что никогда не увижу металла Сестриных колоколов. Клянусь нашей с тобой дружбой. Дружбой между Германией и Норвегией.
Астрид поспешила домой. Еще сильнее взбудораженная, сильнее испуганная. Он согласился. Немец и вправду согласился. Но не с бухты-барахты. До конца ли он честен? А еще ведь есть Швейгорд, ох! Весь день накануне она работала на хуторе как одержимая, только чтобы не вспоминать об этом дурацком поцелуе. Это как-то само по себе произошло; она была так обрадована, что все у нее получилось, что все давно копившееся в ней внезапно вспыхнуло ярким светом. Пастор застыл как вкопанный; от него так и повеяло холодом, а на стене висел Иисус и все это видел, а может, уже определил наказание.
Астрид прибавила шагу.
Возле Рёвлингена она нагнала двух подростков со стадом коз. Они остановились было поболтать, но она, извинившись, проскочила мимо, сказав, что торопится.
Они стояли и смотрели ей вслед.
А куда торопиться-то? С пустыми руками, без короба с берестой позади, без живности впереди.
«От удара и болезни».
Она придумала это с ходу. И сама удивилась, как правдоподобно, как веско это прозвучало. Будто забытое бутангенское предание.
Сорок лисьих шкур за верную жену
Кай Швейгорд сбросил немало килограммов этой весной, и причина была не только в том, что рождественские припасы старшей горничной иссякли. Сначала растаял подкожный жир, потом сморщилась кожа, обтягивающая тело. Под сутаной заметно проступали лопатки. Швейгорд выглядел старше своих лет: при плохом освещении его лицо казалось синюшным, кожа на руках заскорузла, став похожей на пергамент, а когда он брился, на шее выскакивали пупырышки.
Ужины с Шёнауэром проходили в оглушительной тишине, хотя тот и приносил великолепную форель, ухитряясь, как ни странно, ловить ее на удочку в это время года. Но окончательно доконала Кая Швейгорда последняя неделя с похоронами. Новый порядок проведения церковной церемонии едва не стоил ему жизни. Он не рассчитал, сколько сил потребует сочинение речей о совершенно незнакомых ему людях, а кроме того, оказалось, что земля и покойник оттаивают в разном темпе. Кладбищенская земля оставалась мерзлой еще долго после того, как под весенним солнцем стаивал снег. Всего пару дюймов под травой – и лопаты утыкались в твердый грунт. Лежавшие же в сараях и на сеновалах покойники давно размякли, над лесными опушками и делянками поплыл запах тлена. Между домами шныряли лисы, день и ночь выли шавки.