В очередной раз силы природы отпраздновали победу, станцевав на крышке гроба, и Швейгорд ночами спал плохо. Иногда во сне ему являлась Астрид Хекне, но, просыпаясь утром, он вспоминал о предстоящих похоронах. Запас дров иссяк, и управляющий усадьбой отправил людей искать в лесу засохшие ели. Прощальные церемонии Швейгорд сократил до минимума, чтобы люди смогли вынести вонь; все двери стояли распахнутыми. В других странах существует обычай обкладывать гроб с покойным пахучими цветами – сиренью, черемухой, ландышами, аромат которых заглушал бы запах мертвечины; сейчас и им не помешали бы цветы, но первая зелень должна была проклюнуться лишь через несколько недель.
Пастору часто приходило в голову, что запах смерти будет преследовать его все лето. Тошнотворный сладковатый смрад разлагающейся плоти, дух благодарно принимающей ее земли. Швейгорд отпевал по шесть покойников ежедневно, оставляя костры гореть даже во время забрасывания могилы землей, в том числе и потому, что аромат дыма приглушал запах гниения, просачивающийся из гроба. Он подумывал о том, чтобы весь ритуал последних похорон провести на свежем воздухе, но устоял и произнес прочувствованную речь над последним в эту зиму покойником в храме.
С трудом переставляя ноги, он добрался до усадьбы, объявил немцу, что теперь тот может работать в церкви, когда ему вздумается, и рухнул на кровать. Проснувшись от тяжелого сна поздно и с головной болью, он попросил у горничной Брессум кофе. Шёнауэр ушел куда-то, и Кай устроился в парадной гостиной с «Лиллехаммерским наблюдателем», почитать международные новости.
Во второй половине дня он уже более или менее пришел в себя.
Достав церковную книгу, подытожил тяготы, выпавшие на долю его паствы. Бушевавшая в январе и феврале инфлюэнца скосила двадцать шесть сельчан. Коклюш и скарлатина унесли жизни девяти детишек. Листая церковные книги назад, он находил все те же невзгоды год за годом. Прежний пастор бесстрастно записывал причины смерти.
Нищенка, найдена мертвой возле Слуварпа. Ребенок Хаугенов, сгорел от удара молнией. Старый бродяга, упал в угольную печь. Ребенок неизвестной матери, найден мертвым. Нагулянный девицей Йенсен младенец, мертворожденный. Эрик и Кнуд Мюр, оба свалились в мельницу на озере Лёснес. Младенец Муэнов, мертворожденный. Старуха, убита бревном, нечаянно уроненным на нее во дворе у Бьёрге.
Дальше подобные сведения записывались уже рукой Швейгорда, но причины смерти он старался указывать в щадящих выражениях и правильно записывать имена. Но не похоже, чтобы условия жизни в Бутангене менялись к лучшему. Незаконнорожденные дети, болезни легких, внезапные смерти, несчастные случаи на работе и в горах. Люди так рано умирают, молодые все чаще уезжают в Америку, а все равно народу слишком много для этого клочка земли. Крестины иногда продолжались по часу; а немало крещеных детей оказывалось на кладбище, не прожив и года. Больше всего пастора угнетала убогость существования местных жителей. Проигранные в покер хутора, лучшее утешение – водка. Непосильный труд в любую погоду, разочарования дома; а ему приходится иметь дело с последствиями всего этого.
Неужели никто не понимает, к чему он стремится?
Он подошел к окну. Какой смысл оставаться здесь, если все идет так тяжело? Взять да и попросить перевода в другой приход, найти место, которое он мог бы назвать домом, перестать ночи напролет отбиваться от страха смерти, суровой природы, непонимания, найти успокоение и силу в разведении цветов, найти ту единственную, которая волновала бы его так же, как Астрид Хекне.
Скорей бы уж эту церковь увезли. Как он устал, как бесконечно изнемог! Из-за того, что эта рассохшаяся, покосившаяся развалюха, где никогда не бывало тепло или прохладно, а только темно и тесно, не намного лучше норы в земле – и это в самые тяжелые мгновения жизни! – из-за того, что она в его сознании была неразрывно связана с Астрид.
Скорбящая мать покидала храм Господень, замерзнув сильнее, чем когда входила в него. Животные содержатся в лучших условиях.
Бросившись на колени, он молил Господа ниспослать ему сил. Да придут лучшие времена, и в помощь этому разум, умеренность и теплая, чистая церковь. «Господь Бог, – молил он, – ниспошли мне понимающую супругу. Дай мне ее. Прошу, дай мне ее».
На следующий день Кай позволил себе расслабиться, согрев душу трубочным табаком, кофе и «Лиллехаммерским наблюдателем», он пребывал в достаточно хорошем расположении духа, и тут в дверь неуверенно постучали. Посетителем оказался древний старик, живший в крохотном домишке у дороги на горное пастбище. Он рассказал, что в начале зимы, «до Рождества еще», у него умерла жена.
Эти похороны, на следующий день, прошли ужаснее всего. Скукоженный старичок один восседал в первом ряду, а сам Швейгорд с трудом довел службу до конца, так силен был запах. Гроб покрылся пятнами и стал почти невесомым, и церковный служка с помощником поторопились вынести его наружу.
Позже Швейгорд узнал, что муж в тот же день, когда сообщил о смерти жены, побывал в Волебрюа, где продал чуть ли не сорок лисьих шкур, а к пастору завернул уже на обратном пути. Подливая жидкий кофе, старшая горничная Брессум добавила подробностей о том, что в конце зимы происходило в том домишке. Вдовец был заядлым охотником, и с приходом весны запах из сарая привлек лис из окрестных лесов. Каждую ночь они подбирались к строению на расстояние выстрела из древнего охотничьего ружья старика, а до этого ему много лет не удавалось попасть ни в одну. В конце концов лисы стали появляться реже; но только когда отстрелял и освежевал все до одной, он счел, что пора похоронить жену.
Кай Швейгорд поднялся в свою комнату, сорвал с себя рубаху и принялся биться головой о стену. Хотелось дать какой-то выход чувствам, выбросить из головы эту гадость! Если бы он мог хоть на один день отвлечься от всего этого, отправиться в субботу на сеновал, где гуляют хуторяне, ворваться туда, повесить сутану на гвоздик в стене и включиться в веселье: танцевать до упаду, пить из горла, бахвалиться, щипать и щекотать, целоваться, гоготать, пьянеть и глупеть наравне со всеми, не замечая, что замарался. Подпрыгнуть в воздух, щелкнуть пяткой о пятку, приземлиться с громким стуком, показать на сутану пальцем и крикнуть: «Вон он висит, пастор, а я – вот!»
Вот и первая зеленая почка
Мычала корова. Единственная, у которой еще оставались силы мычать. Остальные – тощие, с выступающими мослами, усохшим выменем – пустым взглядом смотрели перед собой. Астрид выпустила из пальцев соски, отодвинула табуретку и поднесла деревянное ведерко к свету. На дне убого бултыхалось на палец молока. Еще две коровы остались недоеными, но они давали так мало, что не стоило и пытаться.
Где-то томится в ожидании Герхард Шёнауэр.
Но коровы ждать не могли. Весна выдалась на редкость голодной, несмотря на то, что в прошлом году собрали неплохой урожай: хуторяне набрали листвы, насобирали мха со скал, накосили травы на самдалских болотах и возили на хутор воз за возом сочное сено. Столько же дал покос на лугах, но теперь сеновал почти совсем опустел, а природа не торопилась просыпаться. Астрид поднялась и пошла к дому.
– Мам. Идем на скотный двор.
Когда дело касалось скота, мать никогда не возражала ей. Зайдя в коровник, положила ладонь корове на спину между лопаток и сжала пальцы. Шкура болталась так, что ее можно было собрать в кулак.
– Кожа да кости, – покачала головой мать.
Астрид показала ей ведро:
– Чуть дно закрывает.
– Вижу. Худо дело.
Астрид с матерью вышли во двор подумать, как быть. Деревья стояли голые, пашни и поля блекло отсвечивали желтовато-коричневым. Так было на всех хуторах, больших ли, маленьких ли. Почва наконец оттаяла, но воздух оставался сырым и холодным, с ночными заморозками и частыми снегопадами, пусть и несильными. В прошлом году к этому времени коров давно уж выпустили на волю, но теперь Астрид не была уверена, что они в состоянии выйти из коровника. Скорее всего, придется поддерживать их с обоих боков. Пару недель назад на хуторе прибегли к последнему средству – начали подкармливать коров лошадиным навозом: желудок лошади не успевает переварить весь корм и хороший овес может пройти через пищеварительную систему и выйти целиком. Но теперь и навозную кучу подъели. Да не так велика была и куча: мелкие арендаторы, отправляясь по домам, не забывали прихватить с собой навоза. Больше всего его оставалось в начале крутых подъемов, где груженым лошадям приходилось тяжело; они останавливались там, чтобы облегчиться, там же наклонялись за навозом и бедняки. Теперь же, весной, пришлось и хуторским детишкам покланяться навозу. Накормить скот в голодное время – искусство, и этим искусством они владели.
Жить среди голодных людей тоже искусство. Можно было поднять бучу из-за того, что мужики задавали корм лошадям за счет коров, но Астрид с матерью не стали этого делать. Чаще других этим грешил Освальд, но и Эморт с отцом поступали так же. Что толку ссориться по мелочам, если они вместе делают общее дело. Если лошади ослабнут, не смогут пахать, то следующая осень станет для них всех последней.
– Придется подняться на Хеллорн, нарезать молодых веточек, – сказала Астрид. – По-другому никак.
Участок Хеллорн, принадлежащий семье Хекне, располагался высоко в горах. Подняться туда можно было только по отвесной круче; до того как в этих местах свирепствовала чума, там жили и люди, и скотина. Но земли, пригодной к обработке, там не осталось – лавина проволокла по склону огромные камни, содравшие почвенный слой, потому участок так теперь и называли, Хеллорн – «каменюги». Но весна наступала в Хеллорне рано. В конце зимы с этих круч постоянно доносилось громыхание снежных обвалов, а оставшийся снег растапливало апрельское солнце. Теперь меж камней пробивались только заросли ивняка и карликовой березы, слишком жиденьких для растопки, но листва служила хорошим кормом для скота, хотя спустить его оттуда в село было непросто.