Придется разорвать помолвку с Идой Калмейер. Сестрины колокола должны остаться в Бутангене.
А он должен построить для них звонницу и назвать ее в честь Астрид Хекне.
Пастор посмотрел на закрытую дверь и взялся за ручку. Но дверь распахнулась внутрь и стукнулась о стену, к которой ее прислонили, и Швейгорду так и не довелось пройти сквозь портал.
Слово с большой буквы «К»
Они возвращались с омута. Дни наконец стали длиннее, и заметно. Весна вступила в свои права, и с гор струились ручьи.
– Я так рад, – сказал он, – что мы спасли его. Что бы с ним сталось там – ужас, одни овцы вокруг! Я уже написал профессору Ульбрихту.
Она молча кивнула. С самого начала она была уверена, что поступает правильно, но теперь начало подошло к концу. Она спросила себя, кто она такая, чтобы спорить с многовековым опытом поколений, отметать предупреждения деда. В тот день на хуторе Халлфарелиа века обдали ее своим дыханием и спросили: кому, собственно говоря, принадлежит вход в церковь? Может ли вообще вход принадлежать кому-нибудь? Быть чьей-то собственностью может только полотнище двери, но не проем, а без проема и вход не вход. А чьей воле подчиняются церковные колокола? Кто владеет их звоном, разносящимся над берегами рек и склонами гор, кому принадлежит то, что старше тех поколений предков, которых мы еще помним, и что переживет поколения потомков, которые забудут нас?
Но теперь дело сделано, и все решения, все вопросы оставили после себя тревожную пустоту, требующую заполнения. Упорядочились мысли о Герхарде Шёнауэре. В нем были теплота, умение ценить прекрасное там же, где видела его она, одинокая душа, никем не понятая здесь, в Бутангене.
– А правда, что в Дрездене есть ночные лампы? – спросила она.
– Ночные лампы?
– Дa, такие, что светят ночью, и люди могут ходить от дома к дому?
Он сообразил, что лучшим ответом будет, пожалуй, его рисунок. Так появился первый набросок Дрездена, сделанный им для нее.
– И на дорогах уложены камни? Чтобы люди могли ходить так… – Показав на свои башмаки, она провела рукой, будто отрезая голенище.
Он догадался, о чем спрашивает Астрид, только заглянув в Майеровский «компаньон»: она интересовалась, можно ли ходить по улицам в обуви с низким верхом. Куда ему было понять, насколько чуждо ей подобное обыкновение. Ведь здесь это было немыслимо даже летом, поскольку дороги разбиты колесами повозок в грязь, а тропинки идут через ручьи и болота. Астрид спросила, откуда он родом, стала вызнавать, как он обнаружил свой талант, как развивал его, и была разочарована, когда он сказал, что девушек в Академию художеств не принимают. Но Астрид продолжала свои расспросы. Ей хотелось знать, как это на родине ему позволяли не работать на земле, а часами просиживать с карандашиком в руке: что за порядки в этой далекой стране? Как обнаруживаются такие великие художники, как он?
– Какой уж из меня великий художник, – сказал он, – я всего лишь сту… – Он сглотнул. – Я архитектор, – поправился он. – В первую очередь архитектор.
Они замолчали, потому что пробираться по тропинке было нелегко. Астрид специально выбирала путь, где им никто бы не встретился. Они остановились на склоне долины – там еще лежал снег – и словно оказались на распутье между весной и зимой. Наконец-то у нее стало легко на душе.
Все получилось, как она задумала. Сделка состоялась, колокола не пропадут. А она идет рядом с мужчиной, который нет-нет да и покосится на нее, когда думает, что она не видит, и который замедляет шаг, чтобы оказаться чуть позади; а ее тогда тянет заманчивее покачивать бедрами при ходьбе.
Счастье. Это и есть счастье? Ниспосланное ей из далекой страны на юге?
Астрид села на валун и достала «Майеровский словарь-компаньон в поездке и дома».
– Покажешь мне, как говорить по-немецки?
В левой колонке были напечатаны немецкие слова, в правой – норвежские, и он сел слева от нее: получилось, будто они расположились так, желая соответствовать содержанию книги. По очереди показывая пальцем на слова, они учили друг друга правильно выговаривать их по-немецки и по-норвежски.
Астрид открыла страницу со словом «горы» и попробовала произнести «Хохгебирге», но он хотел двигаться по порядку и пролистал назад, к букве «A».
– Abend? – спросила она, а он поправил ее, чтобы на конце звучало «т».
– Вечер, – произнес он, а она попыталась научить его произносить это слово на ее диалекте, «вечор», и оба посмеялись над тем, что у него вышло.
– Aber? – спросила она.
– Да, правильно, – сказал он. – Только можешь произнести «р» более раскатисто?
Она смогла.
– Abergläubisch, – сказала она.
– Суеверный, – произнес он.
– Abfahren, – сказала она.
– Уехать, – перевел он и замолчал.
Они двинулись дальше по словам на «A», но эта буква уже была как-то подпорчена только что произнесенным словом, и они перешли к «В», но скоро им наскучило следовать алфавиту, и они принялись перескакивать от слова к слову как бог на душу положит.
– Штрудель?
– Водоворот?
– Leiden?
– Страдать.
– Lippe, – сказал он.
– Губы, – перевела она едва слышно; оба видели, что на той же странице по-немецки напечатано Leben og lieben – «Жить и любить».
Был его черед выбирать слово, но он медлил, наклонив книгу так, что ей пришлось подвинуться ближе, чтобы было видно страницу, и она почувствовала исходившее от него тепло и коснулась щекой щетины на его подбородке.
Добрались до «N», нашли немецкие слова, означавшие «сигнал бедствия» и «северное сияние». Потом книгу взяла она и вернулась к букве «K».
– Kühnheit? – спросила она.
– Смелость, – ответил он.
– Kurzatmig?
Он кашлянул:
– Запехавшийся.
– Нет, запыхавшийся. Давай снова.
– Запыхавшийся.
– Запыхавшийся, – повторила она.
– За-запыхавший.
Она передвинула палец на следующее слово, и он весь затрепетал, да так, что, наверное, эта дрожь отдавалась глубоко в земле, и отвел глаза, но книга оставалась в ее руках, и никакая сила в мире не заставила бы ее убрать палец со слова с большой буквы «K».
– Kuß[4], – сказала она.
Он помедлил, как раньше перед словом «любовь». Так ничего и не ответив, он обвил ее шею рукой, и «Майеровский словарь-компаньон в поездке и дома» упал на землю.
Его движения вынудили ее откинуться назад и опереться спиной о валун, на котором они сидели. Обхватив его одной рукой, она запустила пальцы ему в волосы; он обнял ее за спину и притянул к себе, и она податливо выгнулась, как веточка ивы.
Теперь она почувствовала, что между поцелуями есть разница. Как есть она между симпатией и влюбленностью. Между кипяченой водой и горным ручьем. Между Каем Швейгордом и Герхардом Шёнауэром.
Кончиком карандаша
Герхард Шёнауэр стоял в церкви.
В конусе света, падавшего на карандашный рисунок алтаря из оконца под самой крышей, ему так и не удалось рассчитать размеры церкви в саксонских футах. Все равно что снять мерку с головы привидения. Он не отваживался оторвать карандаш от бумаги, боясь испортить рисунок. Устремляясь помыслами к Астрид Хекне, он рассеянно кружил по церкви и в конце концов сел у стены на скамью, где увидел ее в утро их встречи.
Шёнауэр прислонился головой к стене и закрыл глаза. Перед его мысленным взором мелькали образы алтаря, кафедры и Андреевских крестов. Ему показалось, что он заснул и вновь проснулся, опять оказавшись в том маленьком хозяйстве, где Астрид показала ему портал: она стояла снаружи в старомодном красном одеянии и рукой предлагала ему пройти внутрь.
Он наклонился, пролез, скорчившись, в овчарню, а выпрямился уже в деревянной мачтовой церкви. В этой же самой церкви, какой она была, когда ее только что построили. Недавно вырубленные сосновые стены сияют белизной. Дерево пахнет смолой и свежей живицей; на полу лежат скобель и плотничий топор, работников не видно, но слышны их голоса – должно быть, люди вышли передохнуть. Крыша еще не настелена, и через планки каркаса светит солнце. Он осторожно пошел дальше, разглядел Андреевские кресты; увидел, как они крепятся к грубым столбам, установленным на полу; посмотрел на галерею и понял, что строители, видимо, работают тут уже два года, а всего такая постройка занимает четыре.
Его перемещение не было физическим: это был полет сквозь столетия, пронзавший годовые кольца прошлого, открывавший миражи забытых событий. Он стоял в бутангенской деревянной церкви, но семью столетиями раньше. Инструментов в распоряжении строителей было немного. Рядом с киянкой лежали вручную вытесанные из твердой древесины длинные гвозди. Остро наточенные топоры и скобели из грубо кованного черного железа. Он очутился в том временном срезе, когда еще не слагали саг, задолго до того, как следы, оставляемые работой ремесленников, сократились до длинной стружки и грубых опилок. И тут послышались тяжелые удары времени, все смешалось в полнейшем беспорядке, и в ночной тишине проследовала процессия с фонарями, танцующими в руках.
Он очнулся.
Поднялся и всмотрелся в арочные фермы в форме подков, связывающие несущие столбы. Понял, каким образом создается впечатление, что пространство внутри церкви кажется вытянутым в длину, – дело в том, что расстояние от столба до столба вдвое больше у продольных стен, чем у поперечных. Понял, отчего перекрестья трифориев не столько поддерживают, сколько вздымают.
Запах смолы мгновенно обрел притягательность; даже поскрипывание половиц зазвучало по-домашнему приветливо.
Он схватил карандаш и накидал набросок. Впервые за долгое время он с довольным видом кивнул, оценивая свою работу. Рисунок был точен в пропорциях, технически выверен и в то же время отражал тусклое освещение внутри здания. Герхард осмотрелся. Его больше не пугали вздохи, доносившиеся с лестничных пролетов, движущиеся в полутьме тени. Он словно готовился переместить здание вместе со спавшими в нем людьми. Это мироощущение отразилось и в рисунках, сделанных им в этот день, вдохнув в них душу. У Герхарда получились не бесстрастные технические иллюстрации – штриховкой и растушевкой он сумел передать все зыбкое и неуловимое очарование этого сооружения.