К исходу дня его стали одолевать мысли об Астрид. Он пытался отогнать одну за другой возникавшие у него идеи, призывая на помощь разум, ведь он же уедет, ему нужно назад, в Дрезден, прочь отсюда, и больше он сюда не вернется. Но сейчас, в этой церкви, дерзкие мысли расцвели с новой силой, видимо, чтобы он понял: они появились не просто так.
Колебания претерпели перерождение в уверенность. В Дрездене его ждали деньги.
Сабинка не ждала.
Когда церковь соберут там, обозначив на табличке имя Герхарда Шёнауэра, архитектурные бюро будут биться за то, чтобы заполучить его к себе. Заработок архитектора обеспечит им существование в Дрездене. И Астрид ведь хочет того же? Она попросила его еще раз нарисовать мост через Эльбу, рядом с освещенным променадом. Рядом с ней он чувствует, как растет сам, это придаст ему решимости, не только при возведении церкви, но и при планировке новых зданий, больших архитектурных проектов. Уже теперь он испытывал потребность создать нечто, что будут помнить не сто, а семьсот лет! Без нее он не художник Герхард Шёнауэр, а лишь копиист Герхард Шёнауэр.
Он должен оставить Сестрины колокола здесь. Но придется взять с собой в Дрезден что-то взамен.
Астрид как представитель легендарного рода должна последовать в Германию вместе с церковью, и, вместе ступив через порог портала, они будут повенчаны во вновь возведенной церкви. Да, и они прошествуют к алтарю – под звон церковных колоколов.
Хитросплетения страстей
Через две недели он подарил ей кольцо и попросил поехать в Дрезден вместе с ним.
Колечко, блестевшее у нее на ладони, являло собой хитросплетение медно-коричневатых металлических нитей, и Астрид увидела в нем Вратного змея в миниатюре: тоненькие змейки крест-накрест, кусающие друг друга за хвост и сплетающиеся в бесконечного могучего змея. Кольцо было сделано из тоненьких крючков от сухих мушек: видимо, он нагрел их в пламени свечи, скрутил вместе, продел в отверстия одних крючков зубцы других и выровнял кольцо молоточком. Кольцо говорило о часах невероятно кропотливого труда, и она увидела в нем доказательство того, что мысль о необходимости сделать это кольцо не поколебалась и не побледнела в нем под воздействием разума, а, напротив, устояла и окрепла. Кольцо немного кололось, когда она надевала его – это все из-за зубчиков, которые он разгладил не до конца, – но оно было так затейливо соединено, что оставалось круглым и не разъезжалось, хотя и не было запаяно. Астрид не могла понять, как он сумел создать такую красоту из того, что было предназначено для совершенно иной цели. Так она и сказала ему и увидела, с каким нетерпением он ждет от нее ответа на совсем другой – главный – вопрос.
– Ну, говори, – сказала она.
Но он заговорил по-норвежски, и она, немного помедлив, взглянула ему в глаза.
– Скажи по-немецки, – попросила она.
Когда он заговорил, у нее мурашки побежали по спине. Он пришел к ней, он пришел сюда, в восторге от клюющей форели, тишины и звезд, таких ясных здесь. Он рассказал, что в Дрездене небо не такое звездное, потому что темнота там не такая плотная.
Она поднялась на мысочки и поцеловала его.
В Кристиании тоже наверняка есть уличные фонари, но зачем мечтать о ней, если можно мечтать о Дрездене? Дa, пусть уж уличные фонари в Дрездене, если на то пошло. «Я погашу Большой Ковш ради лучика газовой лампы, я укрою тьмой Большую Медведицу ради того, чтобы меня целовали под уличным фонарем».
Те два раза, когда к ней сватались раньше, в их дом в Хекне набилось полно народу. Каждый из женихов робко приоткрывал дверь в комнату, где ждали десять-пятнадцать человек разного возраста, и, запинаясь, путаясь в умных словах, высказывали желание переговорить с ее отцом, и все сразу понимали, какое дело привело парня туда.
С Герхардом Шёнауэром, сказавшим «я люблю тебя» по-немецки, было по-другому.
Любить. Этого слова в ее диалекте не было; никто и никогда в Гудбрандсдале не мог произнести его, не почувствовав себя обманщиком, да и она сама никак не могла выдавить его из себя. Оно раздувалось во рту и не хотело возвращаться в легкие, оно звучало не по-настоящему, оно было слишком громким и не отвечало ее натуре. Да, она могла показать любовь делом и жертвенностью, но выговорить это слово было невозможно.
Но боже, до чего же красиво оно звучало на его языке! Да и вообще: какой звучный этот немецкий язык! Когда он как-то рассердился, она слышала, как звенели и сверкали звуки в слове nein – «нет»! Слова выстраивались в горную цепь с остроконечными вершинами, но если содержание приятное, то нет ничего милее немецкого, а когда он произносил по-немецки «Сестрины колокола» – Die Schwesterglocken – и называл ее «фройляйн», в этих словах открывался вид на согретые солнцем склоны долин, а его голос был как трава на этих склонах – мягкая, нежная муравушка, склоняющаяся под летним ветерком, послушная ему, а потом выпрямляющаяся в ожидании.
И как Герхард Шёнауэр сказал «да», когда она попросила его оставить колокола в Норвегии, как они отвечали друг другу в унисон; так и она дала ему ответ в унисон с его «да».
– Дa, – сказала она. – Я поеду с тобой в Дрезден. Дa.
К вечеру она вернулась домой, поглаживая на пальце кольцо, у которого не было ни начала, ни конца, как не было их у змея, образовавшего это кольцо: не разобрать, которая из голов кусает себя за хвост, и голов этих не сосчитать.
Она повернулась в постели, покрутила кольцо на пальце и представила, что рядом не подушка, а Герхард Шёнауэр.
Ни один мужчина не видел ее наготы. Она и сама не видела себя нагой, всю целиком. Дома у них имелось только одно зеркало в полный рост, в прихожей. Все в ней трепетало и замирало, и ей хотелось, чтобы он ее увидел.
«А ты разве не прекрасен, – подумала она, – когда ты, вскинув глаза к небу, принимаешься листать словарик и шевелить губами, думая, что я не вижу; когда ты пробуешь самостоятельно произнести норвежские фразы и тебе не терпится поскорее выучить их, а «р» у тебя, хоть убей, получается таким беспомощно картавым, и ты слишком тянешь «а».
На листах альбома проступили очертания Дрездена; потом он изобразил Мемель, изобразил родителей и братьев, квартиру, которую они с Астрид займут в Нойштадте, освещенный газовыми фонарями променад на берегу Эльбы. Потом, воодушевленный любовью, он принялся набрасывать картины их будущей жизни, заполняя один листок за другим. Рисовал он молниеносно, а все равно получалось красиво. Рисунками он выражал то, что хотел бы сказать ей, но не умел облечь в слова. Искусно и в то же время просто он показал ей, о чем мечтает: вот их кирпичный домик с верандой; а вот они вместе, Астрид в красивом городском платье с забранными кверху волосами; вот Астрид в постели с разметавшимися волосами и призывной улыбкой. Это уж слишком! Астрид потянулась к листку, собираясь вырвать его из альбома, но рисунок был так хорош, что она передумала. Остальные рисунки были вполне пристойными и еще более романтичными.
Когда рассказать матери и отцу, что она собирается уехать?
Они просто упадут.
Или нет. Наверное, обрадуются, что она выходит замуж. Все три брата матери уехали в Канаду. Многие уезжают отсюда, теперь ее черед. Она будет скучать по Эморту. По горному пастбищу. По коровам.
Астрид не стала задумываться о том, что все может сложиться иначе, отогнав неприятные мысли. Где-то в мире ее ждет что-то хорошее. С Герхардом она найдет то, что ищет, что бы это ни было, и будет держаться за обретенное, делать все, чтобы сродниться с ним.
Как-то вечером, по пути к озеру Лёснес, где Герхард хотел порыбачить, он рассказал ей, что скоро закончит рисовать церковь. Шли лесом, чтобы их не увидели вместе.
– Там есть где-нибудь мелководье? – спросил он. – Чтобы можно было зайти в воду подальше от берега и попытать счастья там?
Кивнув, она показала рукой на другую сторону озера:
– Там из него вытекает ручей. Чуть левее сложенных на берегу лодок. Но я с тобой не пойду. Мы там будем на самом виду.
Она проводила его до того места, где между стволами деревьев замелькала водная гладь, показала ему, как выйти к отмели, а сама устроилась в укрытии деревьев и наблюдала за ним издали. Герхард бродил в холодной воде, засучив черные брюки до колен, а рукава белой рубахи закатав по локоть, и отливающая коричневым удочка пошла снова и снова выгибаться тугой дугой, бледно-желтая леска скакала в воздухе и выписывала буквы на фоне неба.
Тем же вечером под покровом темноты она пришла к нему в домик на пасторской усадьбе. Окошко он занавесил своим пальто, а дверь запер.
– Позволь, я снова нарисую тебя, еще лучше нарисую, – попросил он.
Слева от нее он поставил сальную свечу, и собственный профиль она представила себе именно так: солнечная сторона и теневая сторона, а граница между ними – линия, проведенная сверху вниз по середине лба, носа и рта.
Она была одета, но ей казалось, что он видит ее сквозь одежду; и она его видела так же.
– Раньше я думала, – призналась Астрид, – что объяснение есть всему. Но чем больше я силюсь понять, тем меньше понимаю.
– Есть одно стихотворение, – сказал Герхард.
– Какое стихотворение?
– Как раз об этом.
– Я вообще почти никаких стихов не слышала, – вздохнула она.
– «Прекрасно то, что мы видим, – сказал он, – еще прекраснее то, что мы знаем, но далеко превышает своей красотой то…»
– Постой, – попросила она. – Говори по-немецки.
– Я не совсем точно помню слова.
– Не важно.
– Schön ist, was wir sehen. Noch schöner, was wir verstehen. Am schönsten aber, was wir nicht fassen können.
Они задули свечу и улеглись рядом, накрывшись полостью. Чуть в стороне от пасторской усадьбы бежал ручей, вышедший в половодье из берегов. Они лежали и прислушивались к журчанию талой воды.
Потом он принялся ласкать ее, а она – его. Руки забегали по спине, по бедрам, вверх и вниз по животу. Она обнаружила, что, когда касается его тела в