озле бедер, он начинает шумно дышать, и продолжала свои изыскания, пока оба они не потеряли власть над собой.
Поутру снова выпал снег, засыпав весеннюю землю белой крошкой.
– Мне домой надо, – сказала она. – Но лучше, чтобы он не увидел моих следов.
Герхард отворил дверь и на руках донес ее до опушки леса, где снег ложился на ветки, а до земли не долетал. Опустил ее на ковер из прошлогодней листвы, и она ланью бросилась в чащу. На бегу она бормотала молитвы, обращенные к Богу, и изводилась мыслью, что их с Герхардом видели.
Астрид проснулась на заре нового трудового дня. Потрогав кольцо, спрятала его.
Выпавший ночью снежок растаял еще до полудня: в тот день весна прочно заявила о себе. Солнце припекало, как в разгар лета, и в полную силу вступила весенняя страда. Ни дюйма земли на участках нельзя оставлять необработанными, и, куда битюгу не добраться из-за крутизны склонов, комья земли приходилось разбивать мотыгой, а потом разравнивать вручную. Перекусить в полдень, передохнуть, а после еды – назад, работать. Голые пальцы в холодной земле. С трудом тянущая груз коренастая лошадь. Походы за молодыми веточками. Вымя беспокойной коровы, ее прохладные сосцы в намытых дочиста пальцах; тонкий звон молочной струи о деревянное донце, он становится громче по мере наполнения ведерка.
Возле церкви – увлеченный своей работой человек то заходит внутрь, то опять выходит на воздух.
Напольные часы в пустой парадной гостиной тихо тикают, приближая неизбежное.
От удара и от болезни
Обычный вопрос, возникающий, когда требуется спустить с высоты крупный предмет: как же его ухитрились туда поднять? С тех пор как Сестрины колокола водворили на колокольню, – вероятно, подняли при помощи четырех люков в полу, которые, будучи откинутыми, образовывали своего рода опрокинутую вниз шахту, – прошли сотни лет. Позднее для звонаря сколотили специальную площадку, которая каким-то необъяснимым образом не опиралась на каркас, но была подвешена за опоры где-то выше, очевидно, рядом с тем местом, где были зацеплены колокола.
И вот теперь Герхард Шёнауэр стоял, всматриваясь в эту точку. Он впервые взобрался на колокольню и взглядом постоянно возвращался к колоколам, туго обернутым несколькими слоями парусины и крепко обвязанным веревками.
Это она затянула узлы.
Герхард смотал одну из колокольных веревок в бухту, но, когда занес нож, чтобы отрезать ее от поперечины колокола, от ветра с громким стуком захлопнулось одно из оконцев. Он распахнул его снова, отложил нож и решил лучше открутить крепление веревок.
Наверх поднялся старый Боргедал. Он произнес «ага» и сказал, что упаковать колокола было дельной мыслью. Они внимательно огляделись, выискивая, к чему бы прикрепить трос. Вокруг в разных направлениях тянулись потрескавшиеся от времени деревянные балки, разбухшие в местах соединений так, что намертво сцепились одна с другой: спрятанные под наслоениями птичьего помета, под колоссальной тяжестью конструкции, они накрепко засели в пазах – каждое бревно держалось, как коренной зуб в десне. После долгих размышлений Боргедал показал на высоко расположенную балку, сказав, что из-за протечек она начала гнить и, прежде чем спускать колокола, надо бы разгрузить ее, а для этого необходимо уже сейчас частично разобрать шпиль.
Снаружи к стрехе приставили высокие лестницы. Вверх по куполу до взмывшего в небо шпиля вскарабкался самый молодой из столяров, и стоявшие внизу зеваки, которых в этот день собралось больше, чем накануне, так и ахнули; должно быть, этот коллективный вдох было слышно и самому парню. Рассмотреть, как он ухитряется цепляться за гонт, казавшийся с земли мелкой рыбьей чешуей, было невозможно. Люди догадывались, что парень поднялся туда, намереваясь снять флюгер, верхняя часть которого уходила так высоко в небо, что была едва видна.
Один востроглазый охотник на оленей разглядел, как столяр карабкается, и рассказал другим. Из поверхности шпиля торчал ряд деревянных колышков. Они свободно сидели в пазах, парень по одному выдергивал их из пазов и ставил в образовавшееся отверстие ногу, потом плевал на кончик колышка, чтобы размягчить древесные волоконца, забивал колышки назад и двигался дальше. Должно быть, оттуда ему было видно все село, но он не помахал им рукой, и заговорить с ним никто не решился. За поясом у него были заткнуты молоток и клещи, но, когда он добрался до середины, налетел порыв ветра, и над могилами разнесся громкий треск, услышанный и зеваками, – парень закачался вместе со шпилем.
Добравшись до самого верха, он накрепко привязался, высвободив обе руки, и принялся за флюгер – красу крыши: стройный, высокий, с восемь полутораручных мечей. На высоту вскарабкались еще двое, приняли флюгер из рук паренька в свои и поразились его неожиданной тяжести. Но удержали, и вскоре он уже распластался на траве. Народ прилип к церковной ограде, не зная, что и сказать.
Всегда думали, что флюгер имеет форму петушка, а оказалось – ворона. С мощным клювом, с хищным и хитрым прищуром глаз; весь изъеденный ржавчиной и, видимо, очень древний.
Тут Герхард Шёнауэр сделал то, чего не следовало делать. Он быстро подошел к флюгеру и как бы присвоил его себе, не дав ни парнишке, ни другим столярам или зевакам времени как следует наглядеться на него: навис над ним, расставив ноги, и измерил складной линейкой, а потом бечевкой прицепил на клюв ворона ярлычок.
Послышался стук и треск ломика, и люди перевели взгляд на рабочих, балансировавших на коньке крыши с ломиком в руках. Там одновременно трудились несколько человек, и смотреть на их работу не надоедало. На землю летели куски дранки, там их укладывали в деревянные ящики, сколоченные другими столярами тут же, на месте. Старый Боргедал стоял рядом с подошедшим Каем Швейгордом, бесстрастно взиравшим на происходящее, а Герхард Шёнауэр едва поспевал записывать номера и размеры отдельных элементов. По мере того как разбирали кровлю, глазу открывалось все больше несущих балок, и он то и дело приостанавливал работы, чтобы зарисовать скрытые ранее детали конструкции. Столярам пришлось гвоздиком прикреплять ко всем демонтируемым элементам кусочки картона, на которых Шёнауэр жирным карандашом записывал шифр, а потом замазывал картонку воском, чтобы защитить от дождя, и все это заносил в журнал в соответствии с головоломной системой букв и цифр. Ближе к вечеру сквозь каркас крыши проглянуло синее небо, церковь вдруг предстала какой-то приземистой, и открылось внутреннее устройство шпиля, которое, как оказалось, состояло из неожиданно грубо отесанного, мощного столба с поперечными растяжками убывающего размера, примерно как скелет гадюки, а за ними можно было различить два замотанных в парусину колокола.
На следующее утро все инструменты оказались не на своих местах. Смотанная в бухту веревка нашлась в ризнице, а когда столяры размотали ее, то увидели, что на ней завязано семь змеиных узлов на расстоянии четверти жерди один от другого – эта местная мера длины вышла из употребления еще до подчинения Норвегии Данией, но видно было, что ею пользовались во время постройки церкви. Такие странности случались и раньше, когда в старых домах происходили какие-то судьбоносные события, поэтому узлы просто распустили и начали разбирать настил звонаря. Герхард Шёнауэр запретил использовать внутри церкви ножи, топоры и прочие режущие инструменты, так что ни пил, ни топориков у рабочих не было. Столяры попробовали разъединить места соединения, подсовывая в них выдергу, но стоило чуть нажать – и старое дерево начинало зловеще скрипеть.
Одно дело – этот отвратительный звук. Но куда более зловеще звучало дребезжание колоколов. Даже сквозь покрывшую их парусину бронза и хекнеское серебро откликались на тряску, вызванную работами, и стоило поднажать, вонзая железяку, как в церкви зависал мрачный и душный диссонанс.
К самому концу дня удалось спустить вниз настил звонаря. Потом уложили новую балку, с помощью которой собирались опускать колокола.
И тут произошло первое несчастье. Закричал столяр, затем раздался громкий хруст сросшейся и раздираемой на части древесины; балка выскочила из пазов и ударилась об пол с такой силой, что церковь закачалась. Из-под остатков купола взметнулось облако мелкой пыли и заполнило все свободное пространство, так что не разглядишь стоящего рядом. В этой пыльной мути послышался кашель, а потом надолго воцарилась тишина. Затем кто-то из столяров, с головы до ног осыпанных серой крошкой, эдакой новой общей форменной одеждой для них, теперь уж не столяров, а совсем наоборот, отважился пошевелиться, а там и с новой силой приняться за работу, словно это здание было их врагом, и по их голосам и интонациям Герхард понял, что они забыли, что находятся в церкви, и чуть что принимались смачно ругаться. В вышине невнятно гудели колокола. Стоило кому-нибудь загнать выдергу под доску и отковырнуть ее, как эти звуки откликались зловещим тремоло, выносящим приговор каждому движению, нарушавшему вековую тишину.
Герхард Шёнауэр подставил высокую лестницу, чтобы лучше видеть, как пойдет спуск. Новую балку, толстую, как опора конька крыши, специально вытесали из сосны, но, приняв на себя вес первого колокола, который, слегка раскачиваясь, опускался вниз, она слегка прогнулась. Впервые за долгие столетия колокола разлучались, и оба скорбно роптали.
За ропотом колоколов последовал протяжный скрип, завершившийся громким треском. Балка дала знать, что не выдержит, за секунду до того, как лопнула поперечина; ослабившаяся веревка невесомо зависла – и колокол рухнул вниз.
Парусина, в которую он был замотан, зацепилась за что-то и была сорвана как шкура со зверя. На обнажившемся металле заиграло солнце; Герхард Шёнауэр увидел, что колокол летит вниз, а конопляная веревка, не поспевая, вьется следом как змея. Колокол врезался в бревно, разломил его надвое и с той же скоростью продолжал мчаться вниз в том же направлении, увлекая за собой щепки и обломки досок, а потом он вдруг – все это видели – прямо в воздухе поменял курс и понесся прямо на Герхарда Шёнауэра. Тот полетел кувырком считать ступени лестницы собственным телом, колокол за ним, и так они парили в свободном падении, пока колокол не задел грубо вытесанный Андреевский крест и не застрял в нем, Герхард же с мягким стуком шмякнулся на пол.