Вместе с тучей пыли и обломками вертикально вниз обрушилась длинная и тонкая жердь, попавшая в живот молодому столяру, тому самому парню, что снимал флюгер. По полу медленно растекалась кровь, а застрявший высоко над их головами колокол издал протяжный жалобный стон, прозвучавший теперь, когда колокол звонил в одиночку, на более чистой ноте.
Больше ничего не остается
Рабочие похоронили своего товарища на хорошем участке кладбища. Сами выбрали место, сами выкопали могилу и провели церемонию по старому обычаю. Освященной церкви, чтобы отслужить службу по покойному там, у них больше не было. Кай Швейгорд провел бросание земли, но гибель рабочего так потрясла его, что он был сам не свой. Из материалов, которые предназначались для изготовления транспортных ящиков, столяры сколотили длинный шестигранный гроб и под взглядами окружающих украсили его со всем тщанием, на какое были способны, – на крышке были вырезаны великолепные узоры. Когда первая горсть земли упала на резные украшения, витиеватый узор проступил еще отчетливее, как знак того, что хоронят не просто молодого парня, а даровитого столяра.
Герхарда Шёнауэра нашли среди пыли и крови, он был без сознания. Его уложили на повозку и отвезли в пасторскую усадьбу. Он очень долго не приходил в себя, и все забеспокоились, что он умрет от жажды. Когда он наконец очнулся, горничная Брессум дала ему выпить водки от болей, а на следующий день осмотреть его и проверить, нет ли переломов, приехал доктор.
У Герхарда все болело, но его отпаивали водой и жидким супчиком, давали пригубить водки, и через несколько дней он смог вставать, хотя и с трудом. Бедра, грудь, руки у него опухли и были все в синяках, но он, ухватившись за спинку стула, сумел подняться.
Теперь он почувствовал боль в ребрах и суставах рук.
– Сегодня какой день? – спросил Герхард старшую горничную.
– Суббота.
– Никто не приходил, пока я спал?
– Кто бы это мог быть?
Пробормотав что-то неразборчивое, он с трудом выбрался на двор. Ниже по склону стояла церковь. Без крыши, без дверей. Рабочих было не видать. Высшие силы освободили их от этого дела, сообщила горничная Брессум. История про несчастный случай распространилась со скоростью шустрых мальчишечьих ног.
– Что за несчастье? – спросил Герхард.
– Столяр погиб. Самый молодой из них.
Брессум выдала Герхарду трость, и он поковылял вниз по склону. Кладбище походило не то на стройплощадку, не то на место катастрофы: прямо по могилам тянулись следы колес, а в самой церкви, в углу напротив клироса, накрепко засел колокол.
«Я уже видел тебя без одежды», – подумал Герхард, из последних сил карабкаясь по лестнице. Повсюду на матовой бронзе поблескивали царапины, заметные на фоне зеленовато-коричневого купороса. И тут он различил посвящение.
«Драгоценной памяти Халфрид и матери ее Астрид».
Его пробила дрожь. Зажмурившись, он отвернулся. У подножия лестницы валялась изодранная в клочья парусина; он сгреб полотнище в охапку и накинул на колокол, стараясь не смотреть на металл. Герхард был сконфужен и испуган – ему словно пришлось ходить за родной матерью. Болью пронзало ребра, затылок, колени, и ему едва хватило сил замотать колокол тканью.
– Ты останешься здесь, – сказал он. – Обещаю. И ты, и твоя сестра. Не держите на меня зла.
Пока Герхард Шёнауэр лежал в забытьи, Кай Швейгорд попытался найти других людей для продолжения работы. Но ни в Бутангене, ни в соседних деревнях никто ни за какие деньги не соглашался и пальцем притронуться к церкви.
Он никак не мог уразуметь, с чего это местные по вечерам принялись рассказывать друг другу истории о силе, которой обладала старая деревянная церковь. Прежние взгляды, верования и заблуждения вернулись вновь, словно появившись на опушке леса. Издревле здание церкви служило не просто молельней, но живой защитой, укреплением, не подпускавшим силы зла.
Испытать это на себе довелось каждому. Когда местные жители поднимались в горы, на охоту или к выпасам, они сразу ощущали, что на двух ногах ходят не только люди. На пастбищах жили существа, воровавшие молоко из бидонов или заводившие неглупых, обычно дойных коров в болота. В Пулле и в Осдалене хуторянам пришлось перенести только что отстроенные коровники в другие места, поскольку коровы дико мычали, артачились и брыкались. Люди решили, что коровники поставлены над входом в пещеры какой-то подземной нечисти. Хозяева разобрали строения и возвели их снова метрах в ста от прежнего места – и коровы успокоились.
В самом селе таких проблем не возникало. И понятно почему: это церковь не подпускала злые силы. Службы и слово Господне были только светом в окошке, а от нечисти защищало само здание. Кай Швейгорд уяснил, что на этом зиждется вера всех жителей Гудбрандсдала. Богу они поклонялись вынужденно, а вот свои церкви ставили высоко. И нигде это не проявлялось так явно, как в Бутангене. Теперь же, когда церковь утратила шпиль, пришлось вспомнить заветные заговоры от нечистой силы. Прося покровительства у потусторонних тварей, люди принялись выставлять на порог тарелки с кашей. Пошли слухи о том, что Кари-Воровка, баба в длинной юбке, ростом под потолок и с лицом, закрытым лохмотьями, снова стала по ночам ловить детей, оказавшихся на дороге без взрослых. Люди взялись пересказывать древние предания, в одном из них объяснялось, почему на полях вокруг церкви разбросаны белые валуны: якобы злые великаны в ярости бросались камнями в новую тогда церковь, но в конце концов смирились с тем, что разрушить ее не получается, и ушли высоко в горы, где уже ничего не растет; там они и живут по сей день. Все это давно считалось сказкой, но теперь история получила продолжение: мол, когда в церкви повесили Сестрины колокола, их звон достиг гор и разбудил горного тролля, он-то и бросил три огромных валуна, попавших прямо в Хёйстад-юрет. Сам же тролль перебрался в сторону дальних вершин Грётхёгда и Грохёгда, где до него не долетает звон освященной бронзы.
На протяжении поколений такими историями потчевали детей. Теперь же и рассудительным взрослым казалось, что в их жизнь вторглось нечто чуждое. В развалинах церкви по ночам дрались барсуки и лесные кошки, потянулись сюда из пещер и речных долин и другие существа. Старики вспомнили об обычае класть на голые камни, торчащие из воды в реках и озерах, куски вяленой свинины – съестные дары водяному лоцману, буренькому голому гному, бегавшему на четвереньках и показывавшему рыбе путь к нерестилищам. Кто знает, вдруг это и вправду так? Испытывать судьбу никто не хотел.
Кай Швейгорд замечал, что с каждым днем поведение людей меняется все заметнее. Он видел: люди никак не угомонятся по вечерам, группками скрываются в лесу, обмениваясь кивками, потом появляются оттуда по одному. Устоявшиеся христианские обычаи они соблюдать перестали. Теперь, когда у них не было церкви для проведения церемонии прощания, распоряжения Швейгорда попросту игнорировали.
«Если бы только в домах был свет, – думал он. – Если бы только в каждом хозяйстве имелась яркая лампа, в свете которой были бы видны лица и поучительные книги, я бы покончил со всеми этими заблуждениями за несколько лет». Но с заходом солнца село погружалось во тьму, как и человеческий разум, и до самого восхода повсюду заправляли неведомые силы.
В конце концов Кай Швейгорд отправился в Волебрюа испросить совета у главы управы, и один хуторянин из Хого, воспользовавшись его отсутствием, похоронил старую женщину, не поставив в известность ни пастора, ни церковного служку. Зазвал учителя Йиверхауга, который пел громче и красивее, чем когда-либо раньше, и когда через много лет Йиверхауг умер, люди все равно повторяли сказанное им тем летом: пастор, разрушивший собственную церковь, не может рассчитывать на преданность прихожан.
Кай Швейгорд вынужден был согласиться с этими словами. Ведь ему пришлось самому выносить собственную кафедру, и он понимал, что, когда наконец выстроят новую церковь, ему на долю выпадет иметь дело с затмением разума длительностью не в один, а в десять лет. Вернуть людям здравый смысл будет труднее, чем вытащить корову из трясины. А сейчас перед ним разрушенная церковь, недоверчивые прихожане и ко всему прочему нарушенный договор, поскольку, согласно контракту, именно на него, пастора, возлагалась ответственность за разборку церкви. Уже несколько недель сияло солнце, и такая солнечная погода означала только одно: скоро этому сиянию придет конец и на церковь, лишенную крыши, обрушатся дожди.
Ничего иного не остается: придется звать бергенцев.
Гроб сестер Хекне
На следующий день Кай уехал в Лиллехаммер с намерением отправить первую телеграмму – их будет еще много – в славный Бьёргвин. Вообще-то Швейгорду надлежало явиться с визитом к старшему пастору, но он, заселившись в отель «Виктория», в промежутках между походами на телеграф объедался жирной пищей. Эти обеды – свиное жаркое под сливочным соусом, наваристый гуляш и густой гороховый суп – укрепляли уверенность в том, что план его хорош и вполне осуществим. Он знал, что годом раньше разобрали деревянную мачтовую церковь в епископате Бьёргвин, наивно надеясь возвести ее позже где-нибудь в другом месте. Швейгорд написал старшему пастору епархии и спросил, не возьмется ли та же строительная артель выполнить подобное задание здесь. Стол и кров им обеспечат, лишь бы поскорее приехали.
На несколько недель Бутанген заполонили чванливые бергенцы. Они вели себя совершенно бесцеремонно, и впечатление было, что их человек шестьдесят, а не двенадцать. Вернулся к работе Герхард Шёнауэр: прихрамывая, ходил вокруг, делал зарисовки и заносил в журнал все изымаемые детали. Работами руководил дельный и шустрый мужик по фамилии Микельсен. Он говорил по-немецки, за какой-то час разобрался в системе номеров Шёнауэра и приставил молодого сметливого парнишку из Фаны заняться маркировкой материалов.
Снимали колокола о