Коровы и сами прекрасно знали дорогу, некоторые так рвались в горы, что чуть ли не бегом устремлялись вверх по склонам, ведь их ждали зеленые луга, а еще выше – сочная болотная трава и молодые листочки карликовой березы.
В первый вечер Астрид, не закончив дойку первой коровы, отодвинула табурет и с жадностью напилась парного молока прямо из деревянного ведерка. Все последующие недели она сбивала масло, потом ела его и не могла наесться: масло с лепешками, лепешки, накрошенные в молоко, потом еще лепешки с маслом и молоко с лепешками. Раз в неделю приходил Эморт с Олине помочь ей варить сыр, и все вместе они им объедались.
Черныш опять притащил мышь. Ухватив за хвост, швырнул ее за изгородь. Тут-то Астрид и увидела, что с гор спускается мужчина с ружьем и кладью дичи. Это был Адольф с хутора Халлфарелиа. Завидев Астрид, он повернул к калитке; девушка открыла ему, и он присел, опустив кладь до земли, скинул лямки. Рога были отпилены, поэтому Астрид спросила:
– Это важенка?
– Нет, их еще рано стрелять. Могут отелиться. Это молодой самец.
– А, вот оно как.
– Самцов вообще-то тоже рановато стрелять, – сказал Адольф, – но что поделаешь.
– Да уж, что поделаешь.
– Дa, так ведь и со всем остальным.
Забитого оленя Адольф нес в деревянной раме, которую сам же и сделал; он рассказал, что две ночи провел в горах, прежде чем вышел на след дичи. Астрид попробовала поднять его ружье – тяжелое, заметила она, а он рассказал, что это у него старая однозарядная винтовка «Каммерладер» Конбергской оружейной фабрики. Астрид так щедро угостила его молоком и лепешками с маслом, что он не сумел осилить всего.
– Спасибо, Астрид, – сказал он, отирая губы рукавом. – Больше не могу, и мне как раз хватит до дома.
Они сошлись во мнении, что по пути ему наверняка будет попадаться народ, кто-то, может, и с лошадью: подвезут. Адольф собрался уходить и накинул лямки на плечи.
– Н-да, вот ее и нет больше, – сказал он. – Старой-то церкви.
– Нет, – вздохнула Астрид.
– Странно как-то без нее.
Она молча кивнула.
– Вижу, тебе не понравилось, что ее разобрали.
– С души воротит, как подумаешь, что надо будет возвращаться в село.
– А слышала, как колокол грохнулся?
– Эморт заходил, рассказал.
– Странное дело.
– Точно, странное дело.
Она спросила, успел ли он вставить новую дверь в стену овчарни.
– Успел, – сказал Адольф. – А у тебя все вышло, как ты хотела?
На это она ответила «да», но так, что расспрашивать дальше он не стал. В дорогу она дала ему большой кусок сыра. Этому арендатору была предоставлена большая свобода: невелика цена ради того, чтобы он снабжал их мясом вольных животных вроде северного оленя. Астрид чувствовала: им надо бы еще что-то сказать друг другу, чтобы он пообещал ей что-то. Однако она никак не могла сформулировать, что именно, будто мысль вылетела у нее из головы тотчас, как она осознала: эта мысль такая важная, что надо бы ее записать. Адольф, привычный к тяготам жизни в горах, забрал ружье, порох и оленину и приготовился уходить. Но прежде он снял тушу с рамы и отхватил от нее отличный кусок шейного зареза для Астрид. Она пожарила мясо на сбитом ею же свежем масле, из косточки сварила суп – свежее мясо она ела впервые после Рождества.
На следующее утро упрашивать коров выйти из стойла не пришлось. Они бросились было уплетать травку перед коровником, вовсю работая языком, но она погнала их к болотам, покрикивая и замахиваясь хворостиной. Они шли и вдыхали сменяющиеся запахи – от прохладного благоухания смолы в тени елей вокруг пастбища до горьковатого аромата проклюнувшихся в березовой рощице листочков. Скотина вольготно чувствовала себя на ровной поверхности земли и лениво слизывала росу.
Тут на Астрид нахлынули мысли о Герхарде Шёнауэре. Она надела кольцо и покрутила его на пальце.
Как неожиданно повернулась жизнь.
Но впереди ей виделась пропасть. Она пыталась представить себя в Дрездене, в Саксонии, в этой стране с другого конца Майеровского «компаньона», и вдруг будто с гор слетело на нее четкое осознание: она хочет уехать во что бы то ни стало. Но если уедет, дорого за это заплатит.
Придется проститься с матерью, с отцом, с сестрой и братьями. Неизвестно, доведется ли ей потом повидаться с ними. Пойдут шуточки про то, что она досталась Герхарду в придачу к церкви. Герхард говорил, что она станет супругой архитектора, но хочется ли ей этого? Звучит так же старомодно, как супруга пастора. И по-немецки она не говорит, и немкой не станет. Подумают, наверное: вот, мол, подобрал заморское чудо; улыбается гостям, но ни слова не понимает. И вообще, что еще там будет по-другому? Как будут проходить дни? Что изменится, если она станет супругой? И такой ли он цельный и чистый, Герхард Шёнауэр, как она надеется? Какие тайны скрываются в нем, в человеке, который рисует мир таким, каким сам хочет его видеть?
Коровы спокойно паслись, другие девушки не предупреждали о появлении медведей или волков, и Астрид отправилась назад, приветствуя попадающихся навстречу знакомых. Вокруг расстилались луга с пасущимися на них стадами, кое-где виднелись охотничьи хижины, сложенные из посеревших бревен: обычное лето на горном пастбище.
Обогнув выступ скалы, далеко внизу Астрид увидела его, в порыжелом коричневом пальто, с удочкой в руках. Он казался чем-то расстроенным: написал записку на клочке бумаги и засунул ее в щель между дверью коровника и рамой. Потом вышел за калитку и, оглядевшись, направился к ручью.
И ей стало ясно, что нужно признаться себе в главном: она обрадовалась, увидев его.
Но достаточно ли она обрадовалась, чтобы уехать с ним в Дрезден?
Он скрылся за поворотом, а она все стояла, глядя ему вслед.
Потом заторопилась дальше. Толкнула было дверь в коровник, но тут дунул ветерок, и записка, написанная Герхардом, упала на землю; следующий порыв ветра подхватил ее и унес.
«Ну, послушай! – сказала она себе. – Вон он идет, Герхард Шёнауэр! Жизнь прямо сейчас кипит, давай, вперед, в это кипение, и отдай ему весь жар, который в тебе есть».
Она побежала за ним следом и сразу почувствовала себя легко и свободно. В следующий миг она крикнула:
– Герхард! – На всю округу крикнула, не беспокоясь о том, услышит ли ее кто-нибудь еще, а потом еще раз окликнула его и помчалась прямиком через крапиву и заросли можжевельника, крикнув еще громче: – Подожди!
Через оконце в стене к ним заглянуло солнце. Астрид прижалась к Герхарду всем телом; всю ночь они пролежали так. Ей было боязно, что кто-нибудь придет, и тоскливо, потому что ему придется уйти.
– Пойдем со мной, – сказала она ему вчера. – Давай хоть один раз в доме, в тепле. Вот прямо сейчас пойдем туда и останемся до восхода солнца. На одну-единственную ночь.
Он рассказал ей, что ему придется уехать и что он не ожидал этого.
– В последнюю неделю ноября, – добавил он. – Я вернусь. Но я могу писать тебе письма.
– Не надо писем. Просто приходи потом в Хекне. Прямо к нам домой. Мы же с тобой все равно уедем.
Ночью она оседлала его, жадно и рьяно, и сделала то, о чем фантазировала долгими одинокими ночами и что оказалось и осуществимым, и радостным для них обоих. Потом они задремали, и он разбудил ее в час, какого в сутках нет, разбудил, делая то, о чем мечтал долгими одинокими ночами, а в следующий раз она разбудила его, а еще один раз был прямо сейчас, когда они проснулись.
Прижавшись к Герхарду, она погладила его по плечу и легонько сжала в пальцах его руку, руку, которая умела переносить мысли и надежды на бумагу. Астрид знала, что она лучше его умеет переносить мысли и надежды в действительность, и ее мысли вольно закружились в голове, как облачка в небе.
Вчера Герхард уговорил пастора отложить его отъезд на один день. Но на следующее утро в пасторской усадьбе его будет ждать повозка. Следующее утро превратилось в это утро, их теперешнее утро.
Они оделись, и она угостила его густым свежим молоком из бидона, принесенного из земляного подпола.
– До ноября, – сказал он.
Она кивнула, всхлипнув:
– До ноября.
И вот уже его и след простыл, а она знала, что его обуревают те же чувства, что и ее, что он и горюет, и надеется, ощущая, как их увлекает в неизвестность. Он оставил ей удочку, кошелку, в которой носил рыбу, и несколько рисунков. Все это она спрятала за шкафом, а потом вышла на солнце и почувствовала себя как сытая пчела.
Этот день на пастбище выдался теплым и тихим. Но среди ночи она проснулась.
Стояла полнейшая тишина. Астрид оделась в темноте, где только она и была источником звуков. Разожгла огонь, поставила кофейник и подождала, когда пламя погаснет. Вокруг покрытого нагаром кофейника тлели уголья.
И вот тут она почувствовала это.
Почувствовала так же, как почувствовала, что больше нет двух колоколов. Она ощутила его присутствие так же, как ощущала присутствие церкви, которой уже не было.
Внутри себя, в самой глубине, в месте, которого она никогда раньше не знала, ощутила: он побывал там.
Уходит любовь
Она чувствовала боль того, что было, и того, что будет, и когда он вошел в нее до конца, душа ее оказалась в тени свинцово-серой тучи, и это толкнуло ее влепить ему пощечину. Он резко остановился, а она неотрывно смотрела ему в глаза, напугав этим, но потом обхватила его бедра обеими руками и заставила продолжать, и не отводила взгляда с его глаз. Так они и продолжали, перестав ощущать под собой большой плоский камень. Она очнулась, когда на щеку ей упала его слеза.
Они долго лежали на камне. В этом ничего низкого, сказала она себе. Ничего низкого. Все звери спариваются на воздухе. Пусть все случается, когда случается, а не по расписанию – подобно воде в реке, устремляющейся к водопаду.
Его тяжелое тело и исходящее от него тепло, его сила – как много они дарили, вторгаясь в нее! Какую радость испытала она, позволив ему войти в нее.