Швейгорд положил на стол листок бумаги и открутил крышку чернильницы.
Что-нибудь символическое. Что-нибудь запоминающееся. Он невидящим взглядом уставился в стол. Ручка ждала.
«Что, если я совершаю непоправимую ошибку? – Он покачал головой. – О прощении буду просить потом».
Через четверть часа пастор вернулся в церковь с перепачканными чернилами пальцами и листком бумаги в кармане. Отыскав большую восковую свечу, под взглядами строителей опустился на колени перед запрестольным образом. Зажег свечу, поднялся и пошел туда, где под куполом церкви висела фигурка корабля – символ путей веры и верующих и, как все поняли, также символ пути, предстоящего этой церкви. Кивнув на четыре угла храма, Швейгорд произнес:
– Мы благодарим это старинное и когда-то гордое церковное здание за его служение христианской вере на протяжении многих сотен лет. Мы благодарим Господа, хранившего это здание от огня пожаров и разрушений войны, мы благодарим наш храм за то, что он принимал наши смиренные молитвы, наши чаяния и упования, давал приют таинствам крещения и литургии. Мы благодарим это церковное здание за все. И ныне я освобождаю его от этой обязанности.
Набрав в легкие воздуха, Кай поднес поближе к себе зажженную восковую свечу, которую держал обеими руками. Собираясь уже задуть ее, он спохватился и добавил:
– И мы благодарим церковные колокола, собиравшие нас на службы, извещавшие нас своим звоном о радостных и скорбных событиях. Их я тоже освобождаю от их обязанностей. – Он одним духом задул пламя свечи, и капелька воска выплеснулась ему на указательный палец, застыв по краям ногтя.
Тем самым обозначалось, что спустя семь сотен лет христианский дух покинул эту обитель.
Из церкви бережно и молча, как при выносе гроба, вытащили инвентарь, будто желая уберечь его от жестокого зрелища. Сняв шапки, осторожно, удерживая их как минимум в четыре руки, извлекли покрытые декоративной росписью святыни: крестильную купель из стеатита, статую святого Лаврентия, эпитафию немецкому капитану, неизвестно почему висевшую на стене, – все было доставлено в пасторскую усадьбу и сложено в парадной гостиной под наблюдением Маргит Брессум. Каждую четверть часа на дневной свет выносили предметы, которые сельчане привыкли видеть в полутьме, все то загадочное, чем долгие столетия по мере смены представлений о вере люди считали важным наполнять храм и что казалось неподобающим выбрасывать. С удивлением взирал народ на эти вещи, напоминавшие отпущенных из долгого заключения бледных узников, вышедших на свет божий. Здесь были коричневые гербовые львы с золотистой гривой, хранители выписанной золотом двойной монограммы короля Фредерика IV; резной корабль из центрального прохода с парусом из рассохшейся бумаги. Из-под арки перед алтарем сняли главное распятие и понесли было стоймя, пока столяры не спохватились, что очень уж это смахивает на Голгофу, и повезли его в Пасторку, уложив на повозку. Все, все, что пастор Швейгорд не включил в контракт с Дрезденом, расписные и резные предметы, переместили в парадную гостиную.
– Остальное отправится в Германию, – сказал Швейгорд. – Церковные скамьи тоже. – Говоря «остальное», он имел в виду кафедру и запрестольный образ, колонны с изображением Одина и Тора и резные украшения со скандинавской символикой. Все это предстояло перекантовать в огромный сарай на берегу озера Лёснес; сарай ранее специально арендовали для этого и привели в порядок его кровлю. Там инвентарю предстояло храниться до зимы. Приготовили ведра на случай пожара, чтобы быстро натаскать воды из озера.
– За одним исключением, – добавил Кай Швейгорд. – Если найдете свернутую в рулон ткань вроде ковра – она может быть спрятана где-нибудь под полом или на чердаке, не важно, – не трогайте ее. Прекратите все работы и тотчас же зовите меня.
Кивнув, рабочие продолжали освобождать помещение. Им было выдано двести метров парусины. Ткань разрезали на куски и заворачивали в них все, что могло сломаться или разбиться. Чтобы поднять кафедру, потребовались шесть человек. Потом настал черед запрестольного образа, такого ценного, что для него сколотили специальный защитный ящик и выложили его изнутри овчиной. Под алтарем отыскались жертвенная чаша, кадильница и серебряный кубок с гравировкой – знак того, что в подполе вместе со скелетами их могут ждать удивительные находки. Всем обнаруженным занялся несколько озадаченный Кай Швейгорд.
Церковные скамьи выносили, складывая в штабеля, а потом грузили на повозки, и Герхард Шёнауэр тщательно заносил каждую возку в журнал, чтобы в дальнейшем разместить вещи на положенных местах.
После долгого рабочего дня церковь странно опустела и выглядела голой. Каждый шаг отдавался громким, казавшимся чужим эхом. Ковер из Хекне не нашли.
Швейгорд кивнул:
– Ладно. Колокола заберете завтра утром. Осторожно спустите их и поставьте в сарае внизу, рядом с новыми, которые там уже стоят.
Но в селе поднялось беспокойство. Пока не отвезли в сарай церковные скамьи, люди как-то не осознавали значения происходящего. Похоже было на обычный переезд, и мало кто представлял, каким хлипким и аскетичным строением заменят их церковь. Люди не расспрашивали об этом, зная, что протестовать негоже да никто и слушать не будет. Никому не приходило в голову, что церковные скамьи могут не установить в новом здании, ведь на дверцах были указаны фамилии местных родов. И вот теперь скамьи перемещают в сарай, откуда их потом увезут насовсем. Одну за другой выносили скамьи, на которых читались гордые имена тех, кто на них сиживал: Флюэн, Хинн, Йелле, Хильстад, Румсос. Беспокойство переросло в ропот. Почему-то люди были уверены, что скамьи поставят в новой церкви. А все, что не было снесено в пасторскую усадьбу, означало границу между живым и мертвым.
Из-за этого Герхард Шёнауэр все чаще чувствовал на себе неприязненные взгляды местных жителей. Начать разборку церкви собирались на следующий день, и в воздухе витало напряжение, как перед казнью. В единственном чужаке, немце, видели то палача, то приговоренного к смерти.
Астрид Хекне подобные мысли тоже не оставляли. Она вместе с Эмортом и Олине стояла с краю в группке наблюдающих за происходящим и ощутила тень сомнения, заметив Кая Швейгорда с Герхардом Шёнауэром. Они вместе показались из-за церкви, жестикулируя, кивая и не замечая доносившегося из-за ограды ропота.
Астрид тоже хаживала с ними рядом, шепталась с ними, встречалась с ними.
Эти люди дышали, чувствовали, жили.
Но эти люди увозили, ломали и вообще нарушали сложившийся порядок. Это они разбирали церкви и торговали церковными колоколами. В сапогах с высокими голенищами они проходили мимо стен церкви, в которой молились все поколения бутангенских родов, эти двое словно проходили рядом с оленем, которого нужно было загнать в западню и убить, поставив на колени. Они строили планы, исполняли запланированное, и этот холодок в них, холодок, необходимый, чтобы осуществить все это, веявший от них холодок – вот это и было для нее невыносимо, потому что он отзывался болью в ее лишенной целостности душе, и каждый из них как ножом пронзал ее душу, разрывая ее на части.
Под парусиной ее собственное имя
– Все, что нужно, будет лежать на скамье, – сказал ей Герхард. – Рулон парусины и бухта веревки. Я оставлю дверь в ризницу открытой.
Строители собрали инструмент. Эморт сказал, что сегодня больше не поработаешь – ничего не видно. Олине понадобилось отлучиться в лес справить малую нужду. Астрид сказала им, что хочет в последний раз прогуляться вокруг церкви, и они ушли. Она смотрела им вслед, гадая, не заметил ли Эморт странности в ее поведении.
Люди нескончаемым потоком шли проститься с церковью, кто парами, кто группами, а кто и поодиночке. Астрид знала всех по именам и могла примерно представить, о чем они думают. Постепенно она отстала от всех и, когда оказалась одна у торцевой стены, юркнула в дверь ризницы.
Постояла несколько минут в опустевшей, голой церкви, впитывая в себя отголоски пережитого здесь покоя, праздников и торжеств – всего, что было. Она думала о несчетных прихожанах, сиживавших здесь, – об Эйрике Хекне и обо всех в их роду до него, обо всех тех, чьи имена забылись. Сестры Хекне тоже приходили сюда, наклоняясь в дверях. Каждый житель Бутангена оставил здесь частицу души, и ей казалось, что эти частицы терпеливо собрал кто-то незнакомый, кто все еще находился здесь, внутри, и кто преобразил все вздохи и весь шепот, всю тоску и все счастье прихожан в прозрачную дымку пыли, игравшую сейчас в лучах света из высоких окошек.
Это вынудило Астрид задуматься: возможно ли переместить церковь в Дрезден? А переместить в Дрезден бутангенскую девушку?
«Но я дала ему слово, значит, так тому и быть».
Она зажала рулон парусины под мышкой и пробралась наверх по скрипучим ступеням, мимо темных углов, пахнущих ветхостью, хватаясь за деревянные перила, от которых исходил запах застарелого пота. Ее ладони тоже пахли потом. И вот она уже на колокольне: осторожно раздвигает ставни, чтобы впустить вечерний свет.
Сестрины колокола ждали ее.
Два темных купола, две веревки, прикрепленные к перекладине сверху колоколов, канаты, уходящие в люк, в бесконечное пространство церкви. Серебряная бронза, готовая воспринять малейшее колебание воздуха.
Астрид глубоко вдохнула.
– Не звоните, – тихо бормотала она. – Смилостивитесь надо мной, не звоните, не шумите.
Астрид оглянулась. Провела рукой по колокольной веревке, и ей привиделось, что в светло-серую коноплю вплетены рыжеватые волоски. Значит, она где-то рядом. Да, в ней недостаточно жизни, чтобы показаться, чтобы открылись глаза, шевельнулись губы, но она присутствует здесь душой, следит за происходящим и размышляет об этом.
Астрид присела на корточки, чтобы отцепить язык колокола. Чувство было такое, что она высыпает порох из ружья. Подняла руки к своду колокола, но тут же опустила. Еще раз спросила себя, вправе ли она лишить колокол способности звонить.