Швейгорд кашлянул:
– Но вы правы, господа. Давайте перенесем ваши захоронения чуть дальше, но чтобы они по-прежнему оставались возле стен церкви. Нет необходимости отказываться от всего, что заведено издавна.
Хуторяне переглянулись. Казалось, они не верили своим ушам: это действительно Швейгорд сказал?
– Но как пастор собирается это осуществить? Мы что, должны мертвецов перенести?
– Мертвецы давным-давно обратились в прах, и прах этот мы не тронем. Мы почитаем их память, а не прах. Мы начертим для кладбища новый план, с более строгим порядком установки надгробий. Чтобы они располагались ровными рядами, между которыми будут дорожки.
В следующие недели заложили фундамент, привезли хорошие лесоматериалы с вертикальной пилорамы возле Брейя, а чуть в стороне, на крутом склоне, где росли повислые березы, шесть человек с тесаками возводили красивую звонницу. Колокола собирались подвесить под самой крышей, внутри квадратной клети с крупными отверстиями, чтобы ничто не препятствовало полету звука; а вот о том, для чего будут использовать обширное пространство под колоколами, не упоминали. Сельский кузнец выковал дверные петли и непревзойденный по крепости и красоте узоров замок, и его очень удивило, что ручку двери и перила по настоянию Швейгорда заказали из латуни; их должны были привезти аж из Хамара.
Плотников, которым предстояло строить новую церковь, ждала более объемная, но менее вдохновляющая работа. Рассматривая чертеж, они задавались вопросом: не простоватой ли выйдет эта церковь? Какая-то она… голая?
Как бы то ни было, вскоре над селом вовсю стучали молотки. Во время дождя ручейки увлекали между надгробиями опилки, в солнечную погоду ветер доносил свежий сосновый аромат. Через несколько недель каркас был готов и на облака щерился зубьями, как у пилы, ряд стропильных ферм.
– Как все быстро меняется-то, – сказал маленький мальчик, наблюдая за строителями. Он не догадывался, что именно это многих и пугает.
За оградой церкви собирались пессимисты, делясь мрачными предсказаниями. Любой неточный удар молотком, любой синяк на пальце, любое исчезновение лезвия пилы они с жаром толковали как дурной знак. Но Швейгорд строго одергивал их. Он попросил Боргедала проследить, чтобы во время работы столяры не произносили никаких заклинаний, сам же занимался своими церковными делами во временной часовне, оборудованной в парадной гостиной усадьбы. Там он венчал пары, по понедельникам, как всегда, выдавал премии за отстрел хищников, и теперь его больше не называли новым пастором.
Каждый день он приходил посмотреть, как продвигается стройка, и так же внимательно следил за работой церковного служки. Надгробия установили ровными рядами в соответствии с новым четким планом. Строго говоря, стояли они не точно над соответствующими могилами, а поскольку записи, где кто похоронен, никогда не велись, да и обычай посещать могилы здесь не прижился, то никто особо и не протестовал, кроме разве что возмущенно ворчавшего учителя Йиверхауга, но на Швейгорда его протесты действия не возымели.
Землю на кладбище выровняли, подняли повалившиеся надгробия, о которые люди постоянно спотыкались, и к концу лета Кай Швейгорд смог наблюдать ранее невиданную картину: вдову, навестившую могилу мужа. Приговаривая что-то, она положила к надгробию букетик из цветков водосбора и листьев папоротника, потом подошла к кресту на могиле утопшей дочери и оставила там связанные ленточкой кувшинки, собранные, наверное, на берегу озера.
К приходу осени новое здание обрело очертания церкви; стены светлого дерева светились в окружении золотой листвы. Но удары молотка звучали уже не так методично – многим строителям пришлось отвлекаться на сбор урожая, а для них важно было делать свое дело хорошо, а не второпях. Когда же к октябрьским холодам картошка была выкопана, зерно сжато, все убрано в амбары, стройка продолжилась. Но Кай Швейгорд все чаще в эту осеннюю пору спрашивал себя, почему же не появляется Астрид Хекне.
Поперечина
Удивительно быстро настала осенняя темень. А внутри этой темени проросла другая тьма; такая не уходит со светом дня. Астрид погрузилась в ночной мрак, зная, что эту тьму не разгонят даже дрезденские газовые фонари.
Теперь она все чаще вспоминала, и с каждым разом все отчетливее, тот вечер, проведенный с дедом. Этот вечер отчасти сам забылся, отчасти сама Астрид старалась о нем не вспоминать, потому что дед тогда повел себя довольно странно, непривычно, несговорчиво. Но ей вдруг вспомнилось, что́ одна сестра сказала другой. Астрид сложила руки на животе и поняла, почему это вдруг ей вспомнилось. «Когда коврик соткан будет, обе мы вернемся в люди».
Она знала, что есть способы разузнать о нерожденном ребенке, но только в лунную ночь.
Сегодня луна светила ярко.
Прошмыгнув между прачечной и сеновалом, Астрид углубилась в лес. Хутор был по-вечернему сумрачен и безмолвен, животные притихли. Она шла местами, где ее никто не мог увидеть. Осторожно перешагнув ручеек, вышла на дорогу над селом. Прибавила шагу и перестала оглядываться. Узкая дорога запетляла между высокими елями. То налетал, то стихал ветерок, и в такт ему луна скрывалась за облаками и снова выглядывала из-за них. Когда луна пряталась, Астрид, чтобы не сбиться с пути, приходилось искать взглядом просветы между верхушками елей.
В какой-то момент она растерялась, не понимая, куда двигаться дальше, хотя бывала в этом месте много раз. Вспомнила про Кари-Воровку, которая могла неожиданно появиться из леса. Раньше Астрид смеялась над теми, кто верил в это.
Немного не дойдя до развилки, она услышала журчание ручейка и поняла, что почти на месте. Взяла чуть влево, пошла против течения и очутилась на лесной опушке, где стоял бревенчатый домик. Она приготовилась постучаться, но не успела: Фрамстадская Бабка с сальной свечой в руке отворила дверь:
– Пришла Астрид Хекне.
Астрид кивнула, не поднимая глаз.
Молодые девушки приходили сюда в одиночку и по одной-единственной причине: беременность. Сельская повитуха была стара, как вековая сосна, и умела лечить травами. Мучающимся головной болью она обычно советовала пить отвар коры ивы. Непонятно почему, но помогало. Говорили, будто она знает, как остановить жизнь, пока она еще не родилась, но неизвестно было, случалось ли ей применить это знание на деле. Одно точно: эта повитуха приняла в их перенаселенном селе большинство новорожденных. Одни считали, что на ее счету сотен пять родов, другие – что гораздо больше.
Подруга Астрид забеременела в пятнадцать лет и отправилась к старухе, чтобы избавиться от ребенка, пока не поздно. Но Фрамстадская Бабка наотрез отказалась – слишком опасно: придется рожать, занести ребенка в церковную книгу вместе с другими незаконнорожденными и всю оставшуюся жизнь замаливать грех. В день своего шестнадцатилетия девушка родила сына, которому теперь было четыре года. Замуж она так и не вышла, а Фрамстадская Бабка никому не проболталась, кто его отец. Когда повитуха принимала роды, какими бы затяжными они ни оказались, все проходило без ругани и суматохи. Стоило ей показаться на хуторе, и все с облегчением переводили дух. Ей удавалось спасать даже тех женщин, у которых ребенок шел поперек. Как она это делала, никто не знал, потому что в самые трудные моменты она всегда требовала оставить их с роженицей наедине, и чаще всего через час-два слышался крик, дверь открывалась – и за дверью ждала бледная и вспотевшая мать с младенцем у груди. Но, бывало, крик так и не раздавался, тогда повитуха молча уходила с хутора с отяжелевшей акушерской сумкой, и никто не отваживался лезть к ней с расспросами. Оставалось только свыкнуться с этой тишиной.
Теперь же Фрамстадская Бабка подошла к прялке и принялась прясть, раскачиваясь всей верхней половиной тела.
– Слыхала я, будто можно узнать, мальчик это или девочка, – сказала Астрид.
– Мы и побольше могём узнать.
Старуха подошла к Астрид и взяла ее ладони в свои натруженные руки. Астрид отпрянула – для нее было неожиданно, что повитуха вдруг оказалась совсем рядом с ней. Астрид закачало, ей послышались какие-то позвякивания, что-то из другой жизни, что-то пробивающееся сюда сквозь поколения и теперь оказавшееся вместе с ними в этом домике.
– Сумлеваешься, бедная. Думаешь, чего делать.
– Чай, все девушки сумлеваются. Которые к тебе приходят.
Не выпуская ладоней Астрид из своих рук, повитуха начала напевать. Она славилась знанием всяческих заговоров и ритуалов, которые следовало соблюдать и до, и после рождения. Бабка требовала, чтобы, как только младенец появится на свет и его уложат в деревянное корытце, где он будет спать первое время после рождения, в головной конец корытца положили Псалтырь. Одевать младенца нужно было, начиная с правой ручки, иначе вырастет левшой. Старуха следила за тем, чтобы в воду для купания младенцев бросали уголья, и требовала, чтобы выплескивали ее не раньше следующего дня, когда солнце стоит высоко. Иначе детский запах учует подземный народец и захочет забрать ребенка себе. Особенно важно было соблюдать эти правила теперь, когда село осталось без церкви. Приходилось до самых крестин оберегать новорожденных по старинке. Рядом с девочкой клали ножницы, рядом с мальчиком – нож. Только окрестив ребенка, можно убрать Псалтырь и инструменты, а воду после мытья выплескивать сразу.
– Я слежу, чего в селе-то происходит, – сказала старуха. – Это немец, да? Или пастор?
Астрид, не ответив, убрала руки. Старая усадила ее на табурет и принялась утешать.
– Я просто за советом пришла, – сказала Астрид.
– Совет-то я дам. Но вот здесь страшно тебе, – сказала повитуха, ткнув рукой слева, где сердце, – чего выйдет. Два там ребеночка или один.
– Как ты это видишь? – спросила Астрид.
– А потому что я знаю: у Хекне в роду бывают двойни. Тебе, может, и не сказывали, а твоя прабабка рожала двойняшек.