оде, помнил унылую тишину внутри и строгий взгляд старшей горничной. Но что-то здесь неуловимо изменилось. Дом показался ему каким-то другим. Из парадной гостиной донеслись громкие звуки веселой беседы и хохот, а подойдя поближе, он разобрал, что говорят по-немецки.
Оживленные голоса мужчин с европейскими манерами, произносящих выспренние слова. Самый зычный из них перенес Шёнауэра под высокие своды зала Академии художеств в Дрездене, и он мгновенно стушевался, понимая, что через пару секунд предстанет послушной игрушкой в руках этих людей.
За столом спиной к нему сидел Кай Швейгорд. По левую и правую руки от него, друг против друга – профессор Ульбрихт и придворный кавалер Кастлер, одетые со вкусом в городское саксонское платье. В руках у них были чашки тонкого фарфора, они самодовольно перешучивались, а завидев на пороге его, воскликнули:
– Шёнауэр!
Что действительно насторожило Герхарда, так это нескрываемая радость, с какой Швейгорд выскочил из-за стола и кинулся ему навстречу.
Астрид-кирхе
Растянувшись на постели, Кай Швейгорд вглядывался в пламя очага. В начале ноября он устроил себе спальню в одной из комнат второго этажа. Не только потому, что эта комната была оклеена красивыми обоями с цветочным рисунком в нежных зеленоватых тонах, но потому, что в углу имелся открытый камин – немыслимая для спальни роскошь. На службу приняли новую служанку, и ей было велено в шесть часов утра разводить в камине огонь, стараясь не шуметь, так что теперь пастор просыпался в тепле, при свете горящего в очаге огня. К половине седьмого для него ставили за дверью полный кофейник и печенье. Его утренний ритуал заключался в том, чтобы босиком, в халате, посидеть перед камином в недавно купленном вишневом кресле, наслаждаясь кофе и газетами. Зимой почту доставляли более регулярно, и теперь он мог надеяться каждую среду получать пакеты с «Моргенбладет» и «Лиллехаммерским наблюдателем».
Эти удобства не были роскошью, они были настоятельно необходимы ему, чтобы прийти в себя после ужасного года. Кай поправился на пару килограммов, на лице снова заиграл румянец, и еще до первого снега он успел съездить навестить мать. Он надеялся пробыть у нее некоторое время, но она приставала к нему с разговорами об Иде Калмейер и была просто невыносима в общении. Вернувшись к себе, он переживал из-за того, что его прежнее свободомыслие сменила все возрастающая подозрительность и что ему все труднее становилось сдерживать вспышки раздражения, если что-то шло не по плану. Со всеми его обязанностями, с помощью бедным, с погребальными службами в парадной гостиной, превратившейся в филиал кладбища, с непредвиденными задержками в строительстве дни пролетали незаметно.
Самым странным казусом оказался приход одной старой женщины, жившей на отшибе; в молодости она, видимо, была красавицей. Однажды по окончании уборочной она вдруг возникла на пороге пасторской усадьбы со снопом колосьев. Потупив взор, она еле слышно проговорила, что принесла обмолоченной ржи. Швейгорд сначала не мог уяснить, что ей было надо, но после неловкой заминки сообразил: она хотела исповедаться, но привыкла, что пастор берет за это плату рожью. Швейгорд провел женщину в кабинет, усадил рядом с собой и принял исповедь. Исповедалась она в сущей безделице. Последние годы она начала раскаиваться в давних сношениях с женатым мужчиной, который потом уехал в Америку. Вместе с ней Швейгорд помолился о прощении грехов и отправил ее домой, дав понять, что Господь великодушно отнесется к ее прегрешению, а сноп выставил во двор на угощение певчим птицам, которым вскоре предстояло отправиться в южные края.
Постепенно он приводил дела в порядок. К концу зимы будет достроена новая церковь, и, что немаловажно, Рождество он отпразднует, окончательно распрощавшись с неким немцем. Снова забрезжил свет в тех его мрачных глубинах, которые, как ему думалось, навсегда сокрыты в нем, и он даже допустил мысль, что в борьбе за девушку из Хекне Господь на его стороне.
Астрид не попадалась ему на глаза всю осень. А ведь раньше у нее всегда находился предлог, чтобы встретиться с ним. Когда Швейгорд пытался разузнать, что происходит на хуторе Хекне, то натыкался на стену молчания, даже горничная Брессум не радовалась возможности посплетничать. А потом неожиданно пришло письмо из Дрездена, судя по почтовому штемпелю, сильно задержавшееся в дороге.
«Высокочтимый пастор Швейгорд»… трескучие фразы, ну да, да, студент Шёнауэр, «…возвести вновь в парке Гроссер-Гартен… портал»… ну конечно, Карола-кирхе, ну да, перевозка на санях, Сестрины колокола, ну-ну, – так что?
Они приедут сами.
Сюда.
Профессор и придворный кавалер. Скоро.
Приедут в Норвегию, чтобы ознакомиться с особенностями местного пейзажа и обычаев и сопроводить груз.
«Трудно переоценить пользу ознакомления широкой публики со сведениями о культурной среде, в которой эта церковь была создана».
Они планируют прибыть в начале декабря, подгадав к возвращению Шёнауэра.
Кай Швейгорд закусил губу. Нарушить седьмую заповедь – это одно. И совсем другое – нарушить восьмую, стоя лицом к лицу.
Они непременно спросят о колоколах.
Он тут же отослал ответ, где сообщал, что их письмо пришло с опозданием и что герр Шёнауэр уполномочен показать им местные достопримечательности, но сам он будет вынужден часто уезжать «по делам церкви».
Заявились они вчетвером прямо первого декабря, с кучей багажа. Кастлер и Ульбрихт привезли с собой денщиков, и один из них, энергичный датчанин в коричневом твидовом костюме, находил дело для каждого, кто попадался ему на глаза.
Швейгорда моментально взяли в оборот. Пожелали видеть материалы, портал, церковные колокола и поинтересовались, где же Шёнауэр. Расспрашивали его придирчиво и требовательно, производили впечатление искушенных во всех вопросах, были прожорливы. В Норвегии они собирались пробыть три недели, и пока осуществляются санные перевозки, намеревались поездить по Гудбрандсдалу, а потом вернуться в Кристианию, где уже успели посетить Университетское собрание древностей и осмотреть Тюнский корабль.
Кай Швейгорд кивал и извинялся, о Шёнауэре сказал, что знает не больше, чем они, управляющему велел зарезать свинью для торжественной трапезы, а на следующий день немного утихомирил их, показав портал, который так и хранился в сарае. Однако задержка Шёнауэра становилась уже невыносимой.
– А что церковные колокола, пастор Швейгорд? Где вы их храните?
– В сарае возле озера. Вероятно, их не видно за всеми складированными там материалами. За это отвечал Шёнауэр. Я не посвящен в его складскую систему.
Сославшись на занятость, пастор поспешно направился к новой церкви, но в обед гости снова насели на него с вопросами.
– Этот портал, – сказал Кастлер, – заставляет задуматься об интересном вопросе. Как могло случиться, что дверь открывается внутрь? Это же абсолютно нелогично?
Швейгорд, кашлянув, пояснил гостям, заложившим руки за спину и важно кивавшим, что в Норвегии, как они могли заметить, обычно бывает много снега и что и входить, и выходить проще, если не приходится дверью отодвигать сугроб.
– Кроме того, – добавил он, – часто двери открываются туго. Если они открываются внутрь, можно отворить их пинком. И закрыть, пнув еще раз.
– Гм-м… – сказал Кастлер. – Дa. Первое утверждение логично. А вот последнее не имеет смысла. – Он подошел к двери столовой. – Вот, смотрите. Я же могу просто взяться за ручку и потянуть ее на себя? И не важно, в какую сторону открывается дверь.
Швейгорд нахмурился.
– Чтобы открыть норвежскую входную дверь, требуется приложить силу, – нарочито четко выговорил он, чтобы парировать оскорбительное замечание. – Особенно когда погода меняется. Дверь, которая открывается внутрь, можно толкнуть плечом или пнуть ногой. А если бы она открывалась наружу, у нее просто оторвалась бы ручка, вот и все.
Не успел Кастлер возразить, как Ульбрихт с удовлетворением воскликнул:
– Надо же! Изумительно! Просто фантастическая история на основе реального опыта! Постараемся воспроизвести ее в книге об этой церкви, мы планируем издать таковую.
Швейгорд извинился и вышел к старшей горничной:
– От Шёнауэра ничего?
– Чего говорите?
– Вы Шёнауэра не видели? Он придет? Вы не видели, по льду сюда никто не шел?
– Больше никаких немцев не видела, – ответствовала горничная Брессум.
Чтобы разрядить обстановку, Швейгорд пригласил на кофе старшину возчиков, Монса Флюэна. Через Швейгорда как переводчика он сообщил о том, как предполагается организовать доставку. Вернее сказать, никаких особых планов они не строили, а собирались перевезти каркас, как обычно перевозят бревна, только осторожнее, а хрупкие предметы транспортировать на небольших санях. Флюэн проявил себя наилучшим образом, хотя и не привык пить из маленьких чашек, к тому же потея в своей теплой одежде. Он заверил, что возчики проследят, чтобы материалы не соприкасались и серый налет древности, как он выразился, имея в виду многовековую патину, не стерся.
Флюэн распрощался и ушел, и тут, словно по мановению волшебной палочки, в дверях возник Шёнауэр.
Он исхудал и жутко кашлял. Когда профессор Ульбрихт забросал его вопросами, тот выглядел совершенно ошарашенным.
И тогда до Кая Швейгорда дошло: они не предупредили Шёнауэра. Он всего лишь пешка в их шахматной партии.
Кай Швейгорд долго смотрел на огонь в очаге; потом допил кофе и выплеснул гущу в очаг.
Он замечал за собой непривычную твердость, и она ему не нравилась. Ему приходилось проявлять ее, чтобы делалось дело. Рядом с Астрид он бы смягчился, стал иным.
Откинувшись на спинку кресла, пастор дал волю фантазии, представив, как просыпается рядом с ней теплым летним утром, которое переходит в знойный летний день, в другом месте, не в этой пасторской усадьбе, а в городе, где есть кондитерская, где почту приносят два раза в неделю, далеко-далеко от старшей горничной Брессум. Там можно будет все время любоваться стройными голыми ножками молодой супруги рядом с ножками покрашенного в белый цвет стула в парадной гостиной; на угловом столике ее рукоделие, отложенное в сторону, потому что им нужно поговорить о важных вещах – о ее рассудительности, о ее способности направлять корабль так, чтобы он не напоролся на шхеры.