никавшим сквозь щели между досками.
– Ага, – кивнул профессор Ульбрихт. – Знаменитые церковные Сестрины колокола.
Он указал жестом на два небольших колокола, стоявших ближе к ним.
У шедшего следом Герхарда сердце забилось в груди, когда он увидел, что кто-то отодвинул доски, скрывавшие Сестрины колокола от посторонних взглядов. Потеснив других, он подошел к паре меньших колоколов, обернулся к Ульбрихту с Кастлером, но не успел вымолвить и слова, как Швейгорд, шагнув вперед, сказал:
– Нет-нет, вы ошибаетесь, герр Шёнауэр!
Взяв в руки нож, он разрезал узел, которым Астрид закрепила веревку на парусине.
– Вот Сестрины колокола, – сказал Кай Швейгорд. – Гости Бутангена должны получить то, что причитается им по праву.
Он подергал за парусину, и она соскользнула с серебряной бронзы, обнажив надпись, идущую по выпуклой кромке. Ближе всего к ним, в месте, откуда буквы на раздетом колоколе убегали в сумрак, едва различимо читалось последнее слово: «Астрид».
Бескровные месяцы
Герхард обещал ей Дрезден. Кай обещал ей прогулку. Но Астрид Хекне знала: нет, не выйдет; ничего этого не будет. И как только она осознала это, в ней взыграло непоколебимое упорство. Она сторонилась других, уходила на скотный двор; перестала задавать вопросы, потому что ответы все равно никакой роли не сыграли бы.
Живот рос и рос. Раньше, чем это стало заметно, она призналась родным. Отец расстроился, мать разгневалась. Эморт расплакался вместе с Астрид, Освальд покачал головой, младшие ничего не поняли.
– Да уж, удружила ты нам, – сказала мать, и этим все было сказано. Нагулять ребенка дело не похвальное, но для обычных людей это было в общем-то меньшей бедой, чем заворот кишок у рабочей лошади.
Однако для девушки из рода Хекне, да еще и старшей среди детей, дело обстояло иначе.
Ведь хотя крытые шифером крыши покосились, а потолок в коровнике прогнулся, славный род Хекне по-прежнему уважали, главе семьи не смели перечить. Арендаторы знали, что их не выкинут из дома, а кузнец – что ему за работу заплатят.
В этом замысловатом узоре черным пятном оказалась она. Она, бегавшая в лес с чужаком. Может, и удастся выдать ее замуж, но уж вряд ли удачно, к тому же чтобы начать новую жизнь с новым мужчиной, придется ей оставить ребенка на попечении родителей.
На следующий день после встречи с Фрамстадской Бабкой Астрид по опавшим листьям побрела вдоль берега ручья к плоскому камню, на котором они с Герхардом нежились в счастливые дни. За день он под лучами солнца по-прежнему нагревался; Астрид села на камень и помолилась. Потом опустилась на колени возле Дохлого омута. Неподвижная черная вода казалась бездонной. Астрид легонько ткнула пальцем в свое отражение, прямо в глаз; невозможно было разобрать, то ли палец показывал вниз, то ли ее уже поглотила вода и она показывала вверх на саму себя, и она подумала: «Вот такой они меня увидят, когда найдут».
Сжав пальцы в кулак, она ударила себя по лицу; пронзив водную гладь, кулак разбил ее отражение, только брызги полетели. Еще долго в воде колыхалось ее искаженное лицо. Астрид встала и ушла, не дожидаясь, пока оно сложится в привычные черты.
В следующие дни она часто поглядывала в сторону высокого здания, в котором, как она знала, в тепле сидит хорошо одетый Кай Швейгорд. Недалеко от новой церкви, чуть ниже по склону, выросла звонница, и Астрид корила себя за то, что не согласилась, когда он приглашал ее прогуляться. Такая прогулка относительно скоро завела бы их обоих в центральный проход церкви, под очи старшего пастора.
Но для них звонили бы лишь маленькие колокола.
Месяцы проходили бескровно, потом грянули холода. Живот рос, озеро покрылось льдом, и вот настала эта декабрьская неделя. Безрадостная неделя, когда вернулся Герхард Шёнауэр.
Но ему хватило мужества, которого недоставало Каю Швейгорду. Хватило мужества появиться у Хекне. Одному пройти среди сугробов, где его было отлично видно издали. Громко постучать в дверь и сообщить ей плохую новость, действительно плохую новость, а потом, глядя в глаза, выслушать ее плохую новость, действительно плохую новость.
Он по-прежнему хотел сдержать обещание. Он по-прежнему обещал ей Дрезден. Но люди, подрядившие его на это дело, явились в пасторскую усадьбу, надзирают за ним, и он не вполне представляет, как они теперь планируют осуществить отъезд. В его словах слышались нотки отчаяния, и Астрид понимала, что Герхард Шёнауэр готов сдержать слово, но сейчас не в состоянии сделать это. Когда она рассказала ему, что ждет ребенка, он мучительно сжался под бременем ответственности, отчаяние переросло в страх. Когда они расстались, она была рада, что он ушел, поскольку тяжесть выпавших на их долю испытаний была столь велика, что, если бы они слишком близко подошли друг к другу, земля не выдержала бы и разверзлась у них под ногами.
Астрид просто стояла и смотрела ему вслед. Отмахнувшись от домашних, закрылась у себя в комнатке и там уже представила себя на улицах Дрездена. «Со мной там будет двое детей, голодных детей, и как я их там, в Дрездене, прокормлю?»
Вскоре она узнала о поступке Кая Швейгорда. В прежние времена она ворвалась бы к нему в кабинет с вопросом: не забыл ли он, кем был Иуда Искариот?
Она помнила слова деда. Зло ли, глупость ли, не в мелочах, а по-крупному, тоже долго не забываются.
– Ты еще за это заплатишь, – пробормотала она. – И для вас, герр Швейгорд, наступит Скреженощь. И ваше лицо прячется где-то на ковре из Хекне.
На следующий день Астрид снова добрела до Дохлого омута. Ее шерстяные чулки сплошь облепило снегом. Она вышла на лед, хрустнувший под ее ногами, опустилась на колени, рукавом сгребла снег в сторону и устремила взгляд в черную воду, где отражалось ее лицо, но корка льда на воде мешала различить нечеткое отражение. Астрид выглядела как на незавершенных набросках Герхарда.
Вокруг тишина и снег. Никогда больше не зазвонят в Бутангене Сестрины колокола. Что предвещал их звон, когда они с Герхардом стояли у камня возле омута? Что появление детей неизбежно, уготовано судьбой? Или что ее ждет беда?
Ночи не приносили облегчения. Она ворочалась в постели, то пытаясь найти выход из ситуации, то погружаясь в отчаяние. Перебирая мысленно картины возможного будущего, она отгоняла их от себя, пока они вновь не возвращались к ней все в том же безнадежном виде, чтобы опять исчезнуть; она ощущала себя как голодный ребенок в напрасных поисках пищи.
Может, ей стоило пойти к возчикам, напроситься следом за ним поехать в Дрезден? Какой щелчок по носу ожидает ее там? Прикинув все за и против, она ощутила прилив жара от представившейся ей еще одной возможности: Америка. В таком случае следует поехать, пока дети не родились, а то придется раскошелиться на три билета.
Лучше остаться на хуторе, положиться на то упорство, которое она в себе ощущала. Она здешняя, судачить о ней будут, но ей достанется не так сильно, как тем бедным девушкам, которым приходится выживать в одиночку, получая работу только на время страды. Она видывала таких: сами орудуют граблями на поляне, ребеночек, завернутый в старую одежду, лежит на краю леса, а они носятся туда-сюда, чтобы дать ему грудь. Конечно, были такие женщины, что справлялись в одиночку, но они от такой жизни делались злыми и вечно ходили недовольными, и она чувствовала, что тоже может стать такой.
Астрид взяла в руку колечко, подаренное Герхардом, и покрутила его в пальцах. «Не поступай так со мной, Господь Бог, – подумала она. – Смилостивись. Не навреди им. Деткам моим».
Тридцать человек в меховых полушубках
Возле сарая стояли коренастые местные лошадки, запряженные в сани. Рядом топтались одетые в меховые полушубки мужики, в большинстве своем с пышными висячими усами – извечной приметой умелых перевозчиков на большие расстояния.
Задача была им под силу, план понятен. Предстояло сделать около трехсот возок. Восемь саней, по четыре возки в день. Десять дней. Сперва до Фовангской церкви, там перевалка на сани больших размеров. Дальше вниз по Лосне, бесплатными пассажирами по заснувшей реке, по льду такой толщины, что не услышишь, как дышит и бьется текущая подо льдом вода. Выбраться на берег в Треттене, доехать до Лиллехаммера и снова на лед, через озеро Мьёса до Эйдсволла, где поклажу перегрузят в товарные вагоны и помчат в Германию через Швецию. Заминка вышла только с перевалкой грузов в Хамаре, потому что у разных участков железной дороги и владельцы были разные, и ширина колеи, и возчики засомневались, достаточно ли надежны товарные вагоны, чтобы доверить им такой ценный груз, ведь их тормозами управляют вручную.
Первый участок пути самый трудный. По озеру Лёснес грузы возили одним и тем же манером многие сотни лет – по крепкому, гладкому льду в северной части озера. Переезд по льду совершался споро, на ура, а вот дальше приходилось попотеть, карабкаясь по крутым склонам к Лёснесским болотам. Подвезти напрямую удавалось только легкие грузы. Сани потяжелее приходилось волочить вдоль берега до речного устья в южном конце озера. Это путь тяжелый: пар, поднимающийся над водой, инеем оседал на лошадях, преображая их в белогривых коней нечистой силы.
Ну, начали. Держа лошадей под уздцы, возчики какое-то время водили их перед сараем туда-сюда, чтобы как следует утрамбовать площадку. Утром здесь работали десять человек; ожидалось, что в течение дня подойдут еще двадцать. Вытащили сани. Возчики споро, не давая воли чувствам, вынесли разобранную церковь на снег, чтобы распределить груз сообразно его особенностям. Столетиями удерживавшие церковь столбы, старые и узловатые, того же рыжеватого оттенка, что и лошади, на белом снегу казались беспомощными и какими-то потерянными.
Ожидаемо собралась обычная толпа ротозеев, взгляды которых метались от новой церкви к сараю. Когда внушительная процессия запряженных в сани лошадей под напевный звон бубенцов съехала на лед, не сбавляя скорости, зевак потрясла не скорость езды или величественность зрелища, а сама глубинная новизна события: никогда раньше отсюда не отправлялся такой большой караван. Чугунные печки, оконное стекло, полотнища для пил были в Бутангене привозными товарами и, раз оказавшись здесь, оставались навсегда, пока не рассыплются от старости или не будут съедены ржавчиной.