ли уверены, что таким образом Бог воспротивился тому, чтобы колокола увезли из Бутангена. Многие ожидали, что в ближайшее воскресенье услышат звон Сестриных колоколов из-под воды. Истории передавались от одной группки возбужденных сельчан к другой, многие крестились, и никто не заметил, как Астрид Хекне вышла на лед озера Лёснес и приблизилась к самой кромке воды. Большинство вообще были уверены, что подводными течениями Шёнауэра затащило под лед или прибило ко дну, так что вряд ли его тело могло всплыть в том месте, где он упал в воду.
Она пошла туда, поскольку хотела там быть.
Она стояла на краю узкой и тонкой кромки крошившегося льда возле открытой воды, где над снулой рябью подрагивала морозная дымка. Она пришла сюда, потому что эта узкая полоса напоминала ей о том, где она пребывала в своей земной жизни: между безопасностью и бедой.
– Там покоится ваш отец, – сказала она детям. – Должно быть, колокола звонили по нему, пока он погружался на дно, и помнить его таким будет легче. Я буду приходить сюда, и мне будет хорошо от мысли, что он рядом с нами.
Сравнительно легкая смерть
Предания прорастают из слухов, как из семян, легко разносимых ветром и дающих скорые всходы. Пока даст корни правда, слухи успевают отцвести и превратиться в правду в своем праве, потому что самые невероятные фантазии были же кем-то высказаны, а то, что было кем-то рассказано, – это тоже правда, пусть рассказанное и не соответствует действительности.
Первое, о чем стоило задуматься, – это как же слаженная рабочая артель, которой руководили умелые возницы, мастера санного фрахта, собаку съевшие на распределении и креплении грузов, допустила молодого чужака, иностранца, в пургу везти самую драгоценную поклажу в одиночку, не отправив сопровождающих ни впереди, ни сзади, чтобы в случае чего они могли прийти на помощь? Вторым подозрительным обстоятельством было то, что распустились крепления. Колокола были крепко-накрепко принайтовлены возчиками, обладавшими сорокалетним опытом работы, и крепления должны были удержать колокола даже в опрокинувшихся санях.
Когда Монс Флюэн и двое самых опытных возчиков артели оказались на месте, где случилось несчастье, они всерьез задумались над этим. Флюэн послал в Лиллехаммер за профессором Ульбрихтом, а сам пешком прошел весь путь от сарая до рокового места. Хотя следы полозьев замело снегом, он несколько раз присаживался на корточки и рылся в снегу, выходил к обзорным точкам, откуда можно было замерить расстояния и углы, стаскивал шерстяную варежку, обхватывал рукой подбородок и указательным пальцем постукивал по губам. Вскоре ему доложили, что накануне герр Шёнауэр вел себя странно и что утром он настойчиво просил погрузить оба колокола на одни сани. Тогда загрузили еще двое саней, собираясь отправить все три экипажа одним караваном. Но тут заволновалась черная лошадь, запряженная в сани с колоколами. Она стронулась с места, и немец бросился на сани, но не сумел – или не захотел – остановить лошадь, продолжавшую бег. Чуть позже лошадь и сани промелькнули между деревьями на другой стороне, потом загудели церковные колокола, а лошадь примчалась назад.
Обвинения в адрес Шёнауэра воспринимались с трудом; чтобы уловить их суть, требовалось разбираться в таких понятиях, как «шпрунт» и «хакамора», «копылья» и «вязы», а также быть хорошо знакомым с рельефом местности на дальней стороне озера, ездить по которой обычно избегали. Складывалось впечатление, что Герхард Шёнауэр сам подстроил крушение, а потом или сбежал, или утонул. Но все эти подозрения были слишком легковесными, чтобы заставить сомневаться в громкой истории, распространявшейся столь же беспрепятственно и повсеместно, как и колокольный звон, а именно что вмешались высшие силы и довершили то, что пытался сделать один из колоколов, падавший в церкви, – лишили жизни человека, пытавшегося их похитить. Это объяснение пришлось сельчанам больше по душе, опровергнуть его было невозможно, оно заключало в себе и проявление заднего ума, и осуждение. Казалось совершенно немыслимым, чтобы Шёнауэр сам погубил дело, ради которого он с энтузиазмом и неимоверным тщанием трудился с апреля. Должно быть, истина состояла в том, что этого человека наказал Господь. И мало того: его видели вместе с Астрид Хекне, а она с того самого хутора, что даровал колокола, и теперь она ждет ребенка.
Но возчики не прекращали поисков и обнаруживали все больше подозрительных моментов. Они нашли затоптанную в снег веревку обвязки, перерезанную ножом. Прекратив работу, договорились, что продолжат, только если им пообещают оплатить все сполна; они стояли на том, что покойный Шёнауэр специально утопил свой груз.
И как раз тут дело повернулось другим боком. Спохватились, что пропал Арвид Налле, дурковатый парень, которого нельзя было оставлять одного. Утром он вместе с братом отправился посмотреть на рабочих лошадей, но в суматохе куда-то подевался. Народу на лед набежало много, и брат хватился Арвида не сразу. Люди увлеченно подзуживали друг друга, а брат Арвида громко звал его, бегая среди толпы, и в конце концов заметил его в лесу на другом берегу озера. Тот брел по колено в снегу с северной стороны, где ему совершенно незачем было болтаться, и волок за собой что-то тяжелое и неровное. Оказалось, это насквозь промокшее пальто, которое смерзлось в бесформенную ледышку с какими-то красными продолговатыми пятнышками. Арвид тащил пальто за рукав, и оно оставляло в снегу глубокий след. Когда же Арвид подошел совсем близко, многие узнали рыжее пальто Герхарда Шёнауэра с вышитыми вокруг петель восьмерками.
Арвид Налле объяснялся бестолково, но с помощью брата удалось выяснить, что пальто было найдено у северного берега озера. Сельчане потянулись туда длинной, но редкой вереницей, самые шустрые впереди, медлительные в конце. Зевак набралось с сотню, и, добравшись до места, они вынуждены были признать, что день выдался не таким уж занятным. Потому что одно дело – поучаствовать в становлении легенды, материал которой податлив и охотно меняет форму, не оказывая сопротивления, и совсем другое дело – лицезреть замерзшего в снегу человека.
Съежившись и обеими руками прикрывая пах, он лежал лицом вниз на убогом ложе из еловых лап, в промокших сапогах, со льдинками в волосах, а рядом валялась кучка хвороста – вероятно, он намеревался развести костер. Из его пальцев выпал и валялся на снегу разбухший спичечный коробок с немецкой этикеткой. Жители гор протолкнулись поближе, опустились на колени возле тела без верхней одежды и поведали, что переохлаждение обманывает чувства: жертва мороза ощущает жар и начинает срывать с себя одежду. Постепенно изнурение притупляет способность мыслить, и бедняга погибает сравнительно легкой смертью.
Но высшие силы, что бы под ними ни понимали, имели иные виды на Герхарда Шёнауэра, им было недостаточно просто дать ему скончаться возле озера Лёснес на глазах у девяти десятков любопытствующих. Он бормотал что-то по-немецки, беспомощно ворочался, словно просыпающаяся от зимней спячки муха на подоконнике, не в состоянии ни защитить себя, ни понять, где он, что с ним и наблюдают ли за ним. Народу собралось достаточно, чтобы донести его до тех же саней, с которых скатились Сестрины колокола, и довезти до усадьбы пастора, где их встретил мрачный и неузнаваемый Кай Швейгорд. Шёнауэра отнесли в спальню, Швейгорд сам раздел его и приказал, чтобы печку раскочегарили не сразу. Посмотрев на ступни и руки Шёнауэра, Маргит Брессум сказала, что надо послать за доктором и попросить, чтобы тот прихватил с собой пилу: похоже, придется ампутировать.
Швейгорд опустился на корточки и обхватил ступни Шёнауэра руками.
Долго сидел так. Потом обхватил руками ладони Шёнауэра и так же долго не выпускал их из своих рук.
– Принесите распятие из моего кабинета и повесьте над его постелью.
Старшая горничная сделала, как было велено.
– Никакой пилы, пока не будем точно знать, что без этого не обойтись, – распорядился Швейгорд.
Расстроенная старшая горничная, бестолково мечась по комнате, задернула занавески и принялась подметать перед печкой.
– Да не надо, – сказал Кай Швейгорд. – Приведите Астрид Хекне. Будет ходить за ним.
– Ее? Сюды? Что такое говорит господин пастор?!
– Я знаю, что говорю.
– А люди-то чё скажут?
– Спит пусть в соседней комнате, пришлите ей туда еды и дайте ключ от двери. Меня не волнует, что скажут люди. С этого момента важно только то, что говорит Господь Бог.
Кай Швейгорд стоял на коленях в спальне.
А теперь еще и убийство, подумал он. Если Шёнауэр умрет, это будет расцениваться как убийство.
Незадолго до этого в пасторской усадьбе появилась Астрид; он узнал звук ее шагов, донесшийся из коридора, но не отважился встретиться с ней. Так и сидел в одиночестве, такой мертвенно-бледный, что поломойка, заглянув к нему, не осмелилась войти. Пастор сидел, мучаясь раскаянием за то, что предал Астрид Хекне и самого себя. Все, что раньше сулило возможность счастья, рассыпалось и было втоптано в пыль. А теперь что уж, с тем же успехом он мог бы пытаться приделать к прошлогодней рождественской елке опавшие иголки.
Сложив ладони, он постучал костяшками больших пальцев по лбу так, чтобы в голове зазвенело.
«Дай ответ, – молил он. – Дай мне ответ, Господь Бог, почему в моих жилах течет эта черная как деготь жижа? Зола, уксус и желчь. Скажи мне, как избавиться от этого. Скажи мне, могу ли я вообще быть пастором, хочешь ли ты, чтобы я был пастором?»
Грубые доски пола. Голые стены. Погасший очаг.
«Да отвечай же!»
А ведь он прекрасно знал и сам говорил об этом в проповедях, что особенность веры состоит в том, что вера только тогда является верой, когда не дает ответов и не приводит доказательств. Но дух сопротивления прочно засел в нем эдаким булыжником, и он не знал, сколько места этот камень занимает – может, заполняет его целиком и слой земли, на котором могло бы что-то произрасти, обманчиво тонок.