В очередной раз Кай открыл свою зачитанную книгу, и это не была Библия. «Не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».
На следующее утро Ульбрихт с Кастлером пребывали в очень дурном расположении духа. Швейгорд попытался ублажить их, объясняя, что вряд ли справедливо упрекать Герхарда Шёнауэра за досадную случайность, из-за которой утонули колокола.
– Искренне сожалею, – сказал Кай Швейгорд. – Но ничего не поделаешь. Контракт не нарушен.
Он рассказал, что Герхард Шёнауэр, несмотря на простуду и головную боль, продолжал работать так же педантично и упорно, как и в первый день своего пребывания в Бутангене. А теперь он лежит в горячке и не в состоянии рассказать, что же произошло, но вероятнее всего, на склоне сани напоролись на припорошенный снегом пенек и опрокинулись, а когда Герхард пытался удержать покатившиеся вниз колокола, то и сам очутился в воде.
– Нам нужно с ним поговорить, – сказал Кастлер. – Где он?
– Он в забытьи, – напомнил Швейгорд.
– Мы все же попробуем! – сказал Ульбрихт.
Швейгорд велел горничной увести Астрид из комнаты больного, а потом проводил туда посетителей. В комнате стоял чужой тяжелый дух, сам же Шёнауэр лежал весь в холодном поту под белыми простынями.
– Вы нас не оставите ненадолго, герр пастор? – спросил Кастлер.
Профессор и придворный кавалер долго оставались наедине с Шёнауэром. Когда они спустились в гостиную, Ульбрихт сказал:
– Ему нужен хороший врач. Срочно. И надо найти церковные колокола. Мы объявим награду. Оповестите людей, что, если Сестрины колокола найдут в течение двух дней, мы заплатим по сотне крон за каждый. Идите, ищите! Да поживее!
Кай Швейгорд ответил:
– Сомневаюсь, что их можно найти. Не представляю, что произошло, но озеро Лёснес очень глубокое. Я вот что скажу: для новой церкви нам доставили два колокола из другого прихода. Могу предложить вам их как замену.
– Как замену? – произнес Кастлер.
– Как равноценную замену. Колокола на колокола.
Кастлер долго смотрел на пастора, затем улыбнулся, не разжимая губ, и фыркнул. Гости отбыли, не сказав, куда едут и зачем.
На следующий вечер Каю Швейгорду почудилось за окном какое-то движение. Далеко-далеко в темноте, на другой стороне озера Лёснес, мелькали желтоватые всполохи света. Словно вдоль берега кто-то ходил с факелами. Запахнув поплотнее пальто, он спустился к пристани, где уже собрались другие сельчане, недоумевавшие по поводу происходящего. Четверо мужчин пошли было по льду озера на тот берег посмотреть, в чем дело, но факелы погасли, и четверка вернулась назад, так и не разобравшись, кто там был.
Конверты в Песне песней
Герхард Шёнауэр очнулся в ту же ночь, но Астрид не узнал. Ей удалось влить в него капельку молока. Пробормотав что-то по-немецки, он, весь дрожа, откинулся на подушки. Астрид заперла дверь и улеглась рядом с ним, стараясь согреть его, промерзшего насквозь. Она прижималась то к его груди, то к спине, пока ей самой не становилось холодно. Тогда она вставала у самой печки и ждала, пока ее кожа снова не согреется, и так продолжалось всю ночь напролет. Герхард сильно обморозил пальцы, и она засовывала его ладони себе под мышки, клала их на живот, поближе к деткам, все время меняя положение его рук, чтобы они оставались в тепле.
Потом его пробил горячечный пот. Он попытался сесть, но снова заснул. С рассветом она оделась, не рискуя больше оставаться нагой, отперла дверь и пересела на табуретку.
Маргит Брессум принесла кофе и убрала ночной горшок. В дверь снова постучали, и Астрид пригласила фру Брессум войти.
– Это я, – сказал Кай Швейгорд.
Войдя, он остановился у порога. Он был в сутане. Глаза Астрид перебегали с Кая Швейгорда на Герхарда Шёнауэра. Сглотнув, она встала, но Швейгорд покачал головой и попросил ее сесть.
– Колокола, – произнесла она. – Ты…
– Прошу, ничего не говори, Астрид. Мне много в чем приходится раскаиваться, так что этот вопрос может решиться только между мной и Господом.
Подойдя к постели больного, он спросил, принимает ли тот пищу. Астрид рассказала про молоко. Откинув перину с ног Шёнауэра, Швейгорд стал разглядывать его пальцы.
– Профессор с придворным кавалером подозревают, что он нарочно утопил колокола, – сказал Швейгорд. – Но не понимают зачем.
– Дети же, – ответила Астрид.
– Что?
– Он это сделал ради детей.
– Почему «детей»?
– Их двое. Я знаю, что двое. Мне Фрамстадская Бабка видение послала.
Повисла пауза.
– Ты думала уехать вместе с ним? – спросил Кай Швейгорд.
Она сказала, что именно так и собиралась поступить.
– Теперь ты не сможешь поехать с ним в Дрезден. Немцы знают, что колокола подарены семьей Хекне. Они догадаются, что он сделал это ради тебя.
– Я хочу быть с ним. Но у нас нету денег на дорогу.
– Ему придется вернуться за тобой позже. Но…
– Что «но»?
Кай Швейгорд покачал головой:
– Он очень плох. Не знаю, оправится ли. Для тебя и для… детей было бы лучше, чтобы они были законнорожденными. Понимаешь?
Она сказала, что понимает.
– Придется мне отправиться следом, – сказала она. – Раз он сумел добраться из Дрездена в Бутанген, то и я доберусь из Бутангена до Дрездена.
– А ты хочешь выйти за него замуж? – спросил Кай Швейгорд, и в горле у него появился ком, отчего слова прозвучали неразборчиво.
Астрид, посмотрев на Герхарда, ответила:
– Я хочу выйти за него замуж.
Разумеется, она хотела замуж за такого, как он.
Кая Швейгорда затрясло, но, сделав над собой усилие, он принял подобающий вид и сказал:
– Времени у вас в обрез. Немцы, возможно, приедут уже сегодня, с доктором и санями. Герхард им нужен, чтобы возвести церковь на новом месте. И это может спасти ему жизнь.
Шёнауэр заворочался в постели.
Астрид встала, подошла к зеркалу и провела ладонью по волосам. Этим усталым движением она будто простилась с прошлой жизнью.
– Я хотела, чтобы в церкви. В покупном платье. При свечах. Чтобы выйти из храма под колокольный звон.
– Все обернулось не так, как могло бы, – сказал Кай Швейгорд. – И виноват в этом я один. У тебя ведь нет кольца, наверное, но…
– Кольцо у меня есть, – возразила Астрид.
– Пошли за мной, когда он очнется, – попросил Кай Швейгорд, поднимаясь. – Тотчас как очнется.
Астрид пошла за своей воскресной одеждой, а когда мать спросила, что она такое задумала, она ответила, что раз уж у них нет церкви с алтарем, к которому отец мог бы ее проводить, чтобы отдать под венец, то пусть они продолжают заниматься своими делами. Они не поняли, что дочь говорит серьезно, и она вернулась в пасторскую усадьбу одна. К этому времени Герхард сумел сесть в постели и хоть и с трудом, но мог уже между приступами кашля выговорить несколько слов подряд. Старшая горничная уложила волосы Астрид высоким узлом, а для Герхарда принесла костюм, оставшийся от ее покойного мужа. Потом Астрид услышала в коридоре шаги. Это пришли ее отец, Олине и Эморт.
Поддерживая Герхарда с обеих сторон, они помогли ему дойти до импровизированной часовни в парадной гостиной. Венчающиеся и приглашенные заняли места перед оставшейся от старой церкви утварью.
Кай Швейгорд вышел вперед. В Библию, между первой и второй строфами Песни песней, были вложены два небольших конверта со свидетельствами о заключении брака.
Астрид с Герхардом были обвенчаны, стоя в центре комнаты в бледном зимнем свете, падавшем из окна. На словах «браки совершаются на небесах» голос Кая Швейгорда сорвался.
Астрид Хекне положила руку ему на плечо, и, когда они все трое таким образом соединились друг с другом благодаря ей, она попросила:
– Пожалуйста, повтори это по-немецки.
Кай Швейгорд кивнул и завершил венчание на родном языке Шёнауэра. Герхард сказал Астрид Хекне «да» и надел плетеное колечко на палец ее правой руки. В легких у него сипело и булькало.
Чуть позже они остались вдвоем. Прижавшись к нему, она прислушивалась к его дыханию. Собрав все силы, он повернулся к ней:
– Астрид…
– Да, Герхард?
– Прекрасно то, что я вижу, – сказал он по-немецки.
Собирайся в Дрезден
В этот вечер на дальнем берегу озера Лёснес снова метались факелы. На следующее утро стало ясно, что поисками занимаются по крайней мере восемь человек. Руководит ими Кастлер и незнакомый мужчина в черном пальто, поразительно высокий. Видевшие этого человека вблизи обратили внимание на его изрытое оспой лицо: кожа походила на перестоявшую и забродившую кашу.
Бутангенцы выступили в эти дни единым фронтом, что было непривычно. Никто не захотел одолжить чужакам лодку, с которой можно было бы спустить драгу; ни у кого не нашлось места для ночевки, никто не продавал съестное, и уж конечно, ни у кого не оказалось сухих дров для костра. То, что нашелся Шёнауэр, люди восприняли по-разному. Одни полагали, что так ему колокола отомстили; другие считали его спасителем колоколов; кому-то он представлялся провинившимся человеком, принявшим наказание, кому-то – героем, но как бы то ни было, погрузившийся в безмолвие участок на озере являл собой место погребения колоколов, и коснуться воды над ними веслом приравнивалось к осквернению могилы.
За чужаками постоянно следовала толпа; многие придумывали себе срочные дела, которые требовали поездки на лошади или на лыжах, причем обязательно перед носом у приезжих. По льду озера так и тянулся народ, не давая утихнуть потоку слухов о том, кто что сделал или сказал. Вроде бы к концу дня у кромки воды нашли обломок доски. На ней плотницким карандашом был указан вес в фунтах, благодаря чему догадались: это обломок обшивки колокола. Но больше ничего не было найдено, и тем вечером факелов на том берегу не видели.
На следующее утро все перевернулось.
Оказался взломанным лодочный сарай, без спроса была взята лодка, а на дальнем берегу стояли кучкой пять человек в радостном воодушевлении. Они стояли, окружив церковный колокол. Он еще хранил в себе тепло озерной воды, и снежинки, опускаясь на бронзу, таяли.