Швейгорд, прикрыв чашку ладонью, отрицательно покачал головой, а когда девушки вышли, поднялся и произнес:
– Господин епископ, господин бургомистр, глубокоуважаемые гости. Я благодарен вам за все ваши хвалебные речи сегодня и за всю ту поддержку, которую вы мне оказывали целый год. Но произошло нечто непредвиденное, и это напрямую касается моих обязанностей как пастора, поэтому я вынужден вас покинуть. Мне крайне неудобно, но я очень прошу вас не расходиться и желаю вам прекрасного продолжения вечера.
Сказав это, он спокойно пошел к двери; удивление собравшихся сменилось замешательством. Он поклонился им от двери и еще раз извинился, а потом кинулся вперед по коридору, схватил сапоги с высокими голенищами и пальто и бросился к сараю, возле которого управляющий усадьбой и двое работников торопились запрячь лошадей.
До Кристиании он добрался поздним вечером следующего дня, и к тому времени, как он явился в Родовспомогательное заведение, уже давно стемнело. Швейгорда провели к Астрид. Она лежала под тонкой белой простыней, закрывавшей ее от ступней по самое горло. На высоком подсвечнике горела одинокая свеча.
В покойницкой она была единственной.
Кай Швейгорд стоял и смотрел. Волосы чистые; глаза закрыты. Руки лежат вдоль тела, и простыня совсем немного топорщится над животом.
Сначала он метнулся было согреть ее, ведь ей же, наверное, холодно под тонким саваном, в этом промозглом сером подвале. Но тут же спохватился, что ей уже никогда не будет холодно. Остановившись на полпути, он не смог сдержать слез. Санитар, проводивший его сюда, вышел, оставив его одного.
Кай плакал тихо, без всхлипов. Подойдя ближе, взял ее руку в свою, посмотрел на ее лицо и подумал, что живой она выглядела иначе. Казалось, она спит и видит сон, и он подумал, что вот если бы им довелось жить вместе, он бы проснулся как-нибудь ночью, может быть, уже этим летом – лета ждать недолго, – и лежал бы, опершись головой на руку, и смотрел бы на нее такую в постели. А наутро она рассказала бы ему, что ей снилось. Но она заснула навсегда и навсегда останется для него такой, а ему придется состариться без нее.
На ее другой руке поблескивало кольцо, которым с ней обручился Герхард Шёнауэр. Кай обошел вокруг ложа и достал из кармана латунную шкатулочку с кольцом. Но приподняв ее безымянный палец, не смог заставить себя сделать это.
Убрал золотое кольцо в шкатулочку, сложил ей руки на груди, погладил по волосам, наклонился и поцеловал ее в губы.
Всю дорогу сюда он молился за нее, неизменно со сложенными для молитвы руками, за исключением тех участков дороги, когда на ухабах трясло так сильно, что приходилось держаться. Теперь он снова собрался сложить ладони для молитвы, но пальцы не хотели распрямляться, они складывались в кулак. Кай Швейгорд отошел к ножному концу ложа и поднял глаза к зарешеченному подвальному оконцу. Сквозь тусклое стекло едва проглядывала полоска неба между домами напротив, и к этой полоске неба он обратился, сказав:
– Ты думаешь, Ты так велик. Велик и всесилен. И все же приносишь нам только горе. Ничего, кроме горя.
Он попытался сорвать с шеи колоратку. Всю дорогу он не снимал воротничок, потому что он придавал вес его словам, когда он просил людей поторопиться. Но сейчас у него так дрожали руки, что он никак не мог подцепить его, а потом дернул так, что пуговица отлетела в сторону. Он швырнул колоратку на пол, припечатал ее ногой и снова обратил взгляд к небу:
– Не надо было забирать такого чудесного человека. Не надо.
Весом всего тела он навалился на ногу, припечатав колоратку к полу.
– Эта твоя Библия… Там одни несчастные. Все в поисках смысла. Слепые глупцы, которых мы обязаны чтить. Потому что они во всем слушаются Тебя. Муравьи да мушки, вот кто мы такие, муравьи да мушки, зажатые в твоих пальцах.
Позади него отворилась дверь, в нее заглянула санитарка. Он рывком обернулся к ней, и она поторопилась скрыться.
Он снова посмотрел в крохотное оконце и произнес:
– За Тобой ничего не стоит. Я не буду спрашивать, слышишь ли Ты меня, потому что Ты не существуешь! А я-то строил эту церковь во имя Твое. Пусть стоит. Но только потому, что крыша без дыр стоит дороже креста.
Подойдя к Астрид, он погладил ее по щеке. Потом опустил глаза. Пол здесь намывали с хлоркой, и доски так пересохли, что его слезы оставляли на них маленькие блестящие метки.
Вошли две женщины, и одна из них сказала, что ему пора уходить.
Йеганс унаследовал губы своей матери, но глаза и подбородок отца. Он лежал в палате с шестью другими новорожденными, а на ленточке, обвязанной вокруг запястья, было написано его имя. У него были темные, слегка вьющиеся волосы, как у Астрид, и он все время подтягивал коленочки под себя, а потом толкался ножками. Когда Кай Швейгорд склонился к мальчику, тот встретил его взгляд и не отвел глаза, и они долго смотрели друг на друга. Кай осторожно протянул Йегансу палец, и малыш ухватился за него кулачком. Пальчики у него были тоненькие, как тесемочки, но сжали палец Кая крепко. Малыш был одет в мягкую вязаную кофточку на трех пуговках и широкие шароварчики на резинке, и Кай узнал цвета пряжи, которая мелькала на спицах у Астрид.
Он покашлял, пытаясь избавиться от кома, мешавшего ему говорить, но ком так и остался у него в горле, из-за чего голос прозвучал странно, когда он, оглядев детей в других кроватках, спросил:
– А кто из них второй?
– Какой второй? – спросила санитарка.
– Разве она не двух родила?
Та покачала головой:
– Я заступила вчера вечером, и мне только про этого ребенка говорили.
Кай Швейгорд снова откашлялся, чтобы голос не дрожал, но заметил, что санитарка и не ждет, что у него это получится.
– Она была уверена, что родит двойню, – сказал он.
Санитарка бросила взгляд на стенные часы, показывавшие половину второго ночи. Каю разрешили побыть с Йегансом еще немножко, но вскоре санитарка сказала, чтобы он подождал ее в коридоре, а сама ушла куда-то. Довольно скоро она возвратилась и тогда уже смогла рассказать больше.
– Родила-то двойню, – сказала она. – Но роды растянулись на трое суток, и когда она наконец родила, всех отпустили домой отдохнуть. Сначала один врач пришел, потом еще два. Им тут пришлось… много поработать. Должно быть, последний слабеньким родился. Она потом еще жила, но позже у нее снова открылось кровотечение. Этот ребенок вышел первым, вот он-то и выжил.
Кай Швейгорд спросил, крестили ли второго ребенка, прежде чем он умер.
– Да. Конечно. – Она переминалась с ноги на ногу и не хотела говорить, где теперь находится тельце.
– А вторая кофточка куда делась? – спросил Кай. – У нее было с собой два набора детской одежды.
– Вот уж не знаю. Наверное, отдали тем, у кого не было.
– Дa? Это кому же?
– Вам лучше дождаться утра, когда все придут.
Из комнаты рядом слышались голоса, и голоса эти перекрывал то ли рык, то ли клекот.
Кай кивнул в сторону комнаты, где лежал Йеганс, и спросил:
– А чем же его кормят? Ну, откуда молоко?
Женщина удивленно посмотрела на него:
– Кормилица приходит, как же еще.
Подошла акушерка постарше и сказала, что, если у него еще остаются тут какие-то дела, лучше подойти днем.
– Вы же слышите, мы все заняты на родах, – сказала она. – Для этого мы здесь и находимся.
Проводив Кая Швейгорда к выходу, они заперли за ним дверь.
Собираясь, он впопыхах не захватил с собой багажа. Заселился в пансион, а с утра, посетив цирюльника – он оказался первым клиентом, – прямо от него отправился в Родовспомогательное заведение.
– Вы же Швейгорд, дa? – спросил распорядитель. – Кай Швейгорд?
– Да, это я.
– А… Мне передали, что вы заходили. И я правильно понимаю, что вы желаете забрать тело и захоронить его дома?
– Дa. И еще я хочу оплатить кормилицу, чтобы она сопровождала ребенка в поездке. Я отвезу его на хутор к родителям его матери, пусть растет там.
– Они согласились? – спросил распорядитель. – Заниматься ребенком?
– Разве вы не так же поступили бы? – ответил вопросом на вопрос Кай Швейгорд. – Это же их внук.
Распорядитель порылся в бумагах.
– Она была одинока, – сказал он.
– Одинока? Она была замужем по закону!
– Вдова, сказано тут. Она подписала заявление. O том, что, если сама она умрет, следует передать ребенка в приемную семью.
– Дайте-ка мне это заявление.
Распорядитель опустил бумаги на стол.
– Здесь есть только то, что записала акушерка, опрашивая ее. Сам документ передан в органы попечительства над сиротами, и к тому же его содержание конфиденциально.
– Ну, так позовите эту акушерку, послушаем ее.
– Она трое суток не спала, ее здесь нет сейчас. Вообще нет никого из тех, кто принимал роды.
– Я могу подождать, – сказал Кай Швейгорд.
Его собеседник заерзал в кресле. Покрутил в пальцах нож для разрезания писем, хотя так рано утром на его письменном столе писем еще не было. – Покойная начала писать вам записку. Ее акушерка нашла. Непонятно, что она хотела написать.
– Так что там сказано? В записке.
– Вот, смотрите. – Он протянул Каю лист бумаги. – Почти ничего. Сожалею.
«Дорогой Кай. Йеганс…»
– Видимо, на этом силы покинули ее. Она умерла из-за возобновившегося кровотечения. У нее матка невероятно перенапряглась. Такое бывает при затяжных родах. Потом ей уже никак не сократиться. В таком случае ничего не поделаешь. К сожалению.
Кай Швейгорд сидел, глядя на листок. Написано слабеющей рукой. Всего три слова. И все же она нашла в себе силы написать «дорогой».
– А немец, врач, приходил? – спросил Кай Швейгорд. – Зенгер?
Распорядитель удивился:
– Зенгер? Нет. За ним и не посылали. Он не состоит у нас в штате. Но из Центральной больницы прислали лучшего специалиста с ассистентом, они сделали все возможное. Детей они спасли, но ее спасти было невозможно.