Когда Йеганс подрос, приживалка перестала с ним справляться; своей необузданностью он напоминал Астрид. Когда ему исполнилось два года, его отправили к Адольфу и Ингеборге в Халлфарелиа, за что им платили половиной туши свиньи два раза в год, давали шерсть на вязание одежды да еще деньги на одну пару обуви раз в два года.
В день, когда мальчугану исполнилось три, в Халлфарелиа постучался Кай Швейгорд. Открыв пастору, хозяева увидели, что он принес небольшой чемоданчик, продолговатый кожаный футляр и старую холстинную сумку. Кивнув Адольфу с Ингеборге, пастор попросил оставить его с ребенком наедине. Уходя, он забрал с собой и всю свою поклажу, но рассказал, что вещи, принадлежавшие отцу и матери малыша, будут храниться в пасторской усадьбе до тех пор, пока он не подрастет.
У Адольфа была старая лайка по кличке Пелька, и она повсюду следовала за Йегансом. Следующей зимой Адольф смастерил для мальчика пару лыж. Сделал он их по старинке: длинную лыжу, чтобы скользить, и короткую, чтобы отталкиваться. Эту вторую, которую он называл «друголыжа», он обернул в оленью шкуру ворсом наоборот.
Йеганс встал на лыжи. К середине зимы снегу намело столько, что Пелька могла передвигаться только скачками и так выматывалась, что в конце концов Ингеборга стала в тихую погоду лыжи припрятывать, а доставать только в снегопад. Тогда вечером они могли найти Йеганса по следам. Когда он научился говорить, то чуть ли не первыми его словами были огонь, деревья, снег, собаки и ножи. Так он и рос в Халлфарелиа, не задумываясь о том, где его мать или отец.
Летом того года, когда Йегансу исполнилось шесть, он заболел. Его обметало сыпью, поднялась температура, он слег и бормотал что-то неразборчивое. Ингеборга боялась, что он не выживет. С этим известием Адольф отправился в Хекне, а там услышал, что все тамошние ребятишки переболели этим или чем-то похожим и выздоровели. Тогда Адольф отвез Йеганса в пасторскую усадьбу, посоветоваться с Каем Швейгордом. Они знали, что если послать за доктором, то целый день уйдет у гонца на дорогу туда и еще один день, чтобы доктор добрался сюда, да и то если повезет и не окажется, что он уехал куда-нибудь к другому больному. Чтобы не мучить ребенка, Кай Швейгорд попросил управляющего с повозкой объехать озеро и ждать их на другой стороне, а сам перевез Йеганса в пасторской лодке на веслах.
До Волебрюа они добрались поздно вечером, и доктор нашел, что у Йеганса болезнь, которую в деревне называют «обмет», но в его ученых книгах она упомянута как корь; однако, как ее ни называй, она опасна. Лекарства от нее нет, остается только ждать и надеяться, чтобы ребенок с сыпью выжил пять дней.
Дело было в пятницу, и воскресная служба не состоялась. Пастор и Йеганс остановились в пансионе; еду им оставляли под дверью, чтобы не разносить заразу. На седьмой день сыпь начала сходить. По прошествии недели они отправились домой, и Йеганс прожил несколько дней в пасторской усадьбе. Его устроили в той же комнатке, где в свое время поместили его родителей, и старшая горничная Брессум поила его теплым молоком и кормила мелкими кусочками жирной грудинки, а потом ставила сковородку на печку в этой же комнате, подбирала горбушкой хлеба жир и скармливала больному до последней капли.
Через несколько дней Йеганс уже играл в яблоневом саду, но прежняя пружинистая выносливость, которой он отличался в Халлфарелиа, к нему пока не вернулась. Адольф и Ингеборга приехали его навестить; договорились, что он вернется к ним в ближайшее воскресенье после церковной службы. Потом Кай Швейгорд отвел Адольфа в сторону, чтобы поговорить о будущем мальчика.
Ближе к вечеру Кай предложил Йегансу выйти в озеро Лёснес в пасторской лодке половить форель на блесну. Удочка, которую он взял для этого, была изготовлена для лова дорожкой на озере Мьёса: полтора метра длиной, негнущаяся, словно дуло ружья. Кай предполагал, что мальчику с ней не справиться, но Йеганс сосредоточился и сообразил, что нужно делать. Он выпустил леску из огромной катушки, и они поплыли. Кай Швейгорд забеспокоился – уж слишком ребенок был молчалив.
– Ты у меня не разболелся? Может, вернемся?
Йеганс покачал головой.
– Тут что-то есть, – сказал он, глядя в воду.
Кай Швейгорд объяснил, что это, наверное, блесна задела дно; что таким способом они поймают либо большую рыбину, либо ничего, а теперь они поплывут на глубокое место, где водится самая крупная форель.
– А как узнать, что рыба клюнула? – спросил Йеганс.
– Леску дернет.
– А сильно?
– Еще как. Если на крючок попадется форель, сразу заметишь. Я тебя уверяю. Невозможно не заметить.
Они снова замолчали. Кай Швейгорд сидел и смотрел на Йеганса Хекне. Тот делал все так, как ему говорили, но сам не стремился поделиться тем, о чем думает или чего хочет. Он походил на личинку бабочки, которая обретет яркие краски, когда наступит ее время.
Кай Швейгорд нарушил тишину, кашлянув:
– А у тебя дома есть карандаши и бумага?
– Есть один карандаш, – сказал Йеганс и показал мизинец: – Во какой.
– Я тебе привезу новый. И бумагу. Попробуй научиться рисовать.
– Зачем мне рисовать?
– Дети должны пробовать себя в разных занятиях. Чтобы понять, к чему их тянет. Я уверен, у тебя обнаружится талант к рисованию. Если хочешь, можешь попробовать, когда мы вернемся в усадьбу, я тебя пущу в свой кабинет.
– Ладно.
– Я договорился с Адольфом. Когда тебе исполнится семь лет, можешь на выходные приезжать в усадьбу. Сначала научимся читать и красиво писать. Потом считать, а со временем попробуем разговаривать на языках людей из других стран.
– Каких стран?
– Англии и Германии. Но не сразу обеих, а по отдельности. А в будние дни тебя будут учить работе на хуторе.
Мальчик переложил удочку в другую руку и облокотил ее о планширь.
– Ты не замерз? – спросил Кай Швейгорд.
– Я сейчас не хочу больше рыбачить, – сказал Йеганс.
Кай Швейгорд, выбрав весла, взял удочку и подмотал леску. Приняв удочку из рук Кая, мальчик положил ее на дно лодки, а сам подвинулся назад, приблизившись к Каю вплотную. Тот обхватил руки ребенка своими, чтобы согреть. Потянувшись за рюкзаком, он сказал, что пора подкрепиться шоколадом, купленным у лавочника в Волебрюа.
– Тебе нельзя простужаться, Йеганс. Ты только что переболел.
– Да. Укрой меня дорожным пледом, пожалуйста.
– Что ты сказал?
– Я сказал «да».
– После этого. Что ты после сказал?
– Да ничего.
Кай Швейгорд сидел, не шевелясь. Рюкзак всю дорогу оставался крепко затянутым шнуром. Прежде чем отправиться на рыбалку, Кай по какому-то наитию положил в рюкзак дорожный плед, пролежавший до этого несколько лет в шкафу. За эти годы Кай ни разу об этом пледе не упоминал. Расправив клетчатое покрывало, он закутал в него Йеганса, а потом сложил руки на его плечах, на манер перевязи. Достал бутыль с густым черничным соком и налил чашку. Мальчик выпил сок до дна, и они какое-то время сидели в лодке, глядя в одну сторону, а потом Йеганс откинулся назад и заснул, а Кай Швейгорд обхватил его руками и так и сидел, разглядывая отражавшиеся в воде озера картины.
Проснувшись, мальчик захотел продолжить рыбалку. Они развернули лодку, выбросили блесну и поплыли. Вскоре удилище задергалось, и Кай Швейгорд дал Йегансу выбрать леску, сам же стоял наготове, чтобы втянуть добычу через планширь. Размером рыбина оказалась как рука мальчика от кончиков пальцев до локтя. Она была темно-коричневой в красную крапинку и билась так сильно, что вся лодка ходила ходуном. Кай спросил Йеганса, не хочет ли он сам добить рыбу, но мальчик ответил, что пусть лучше Кай покажет ему, как это делается. Швейгорд взял в руки небольшой молоток с полированным закругленным бойком и пристукнул форель одним ударом между глаз. Когда Йеганс подрастет, Кай расскажет ему, что англичане называют этот инструмент priest, что означает «пастор», поскольку пастору часто приходится видеть умирающих. Сам же Кай не видит оснований называть этот инструмент иначе как просто молотком, но ему кажется, лишать прекрасную форель жизни лучше таким способом, чем ножом, – никакой крови.
Они долго любовались рыбиной. Йеганс разглядел все красные пятнышки на ее боках. Кай Швейгорд сказал, что их можно будет сосчитать, если они вечером сядут поучиться числам. Мальчик сидел и поливал рыбу водой, зачерпывая ее со дна лодки, чтобы форель оставалась такой же блестящей, какой была живой. Потом они снова наживили блесну, и взгляд Йеганса заметался от снулой форели к наживке, которая поблескивала на кончике лески, мальчик явно ждал чего-то еще. Кай Швейгорд спросил, кем он мечтает стать, когда вырастет.
– Охотником, как Адольф.
– А…
– И рыболовом, как ты.
– Понятно. А ты не хочешь выбраться в мир, посмотреть, что там есть?
– Нет, не хочу. Я буду сновать близе́нько.
Кай Швейгорд поднял весла.
– Где ты такое слышал? «Сновать близе́нько».
– Мама так говорила, – сказал Йеганс, не отводя взгляда от поверхности воды.
– Твоя мама? Когда же?
– В комнате, где я спал.
Кай Швейгорд не двигался, пока с весел не перестала капать вода. Лодка потеряла скорость, и Йеганс обернулся посмотреть, в чем дело. Они взглянули друг на друга, а потом на леску, которая уходила в воду под все более крутым углом по мере того, как грузило все глубже погружалось в пучину озера Лёснес.
В ту же ночь, когда Йеганс отправился домой, Кай Швейгорд проснулся с ощущением, что в спальне кто-то есть, но ему не было страшно, он знал: ему не нужно ни от чего защищаться. Ночь выдалась безлунная, и в комнате было темно. Он сел в постели и собирался чиркнуть спичкой, но вдруг понял, что не желает знать, что́ скрывает тьма. Жить, веря в то, что прячется в темноте, было и чище, и глубже; его восприятие обострилось. Он улавливал легчайшие колебания воздуха, едва заметные изменения температуры – все то, что сопровождает движения человека: родное дыхание, тихие шаги босых ног.