ать вместе мебель и петь хором Пиратские песни. Как начнут приходить соседи, собираться в команды, писать коллективные заявления в полицию, как они будут снова грубить его жене и детям. Все, чего он когда-либо хотел, это быть и оставаться хорошим человеком. Пиратка почувствовала, что Хозяин принял какое-то решение. Она занервничала и снова запела.
Хозяин ушёл, но быстро вернулся с большим красным тазом. Пиратка внимательно следила за ним татуированными глазами. Он положил таз, потянул руки и схватил кошку руками в толстых кухонных рукавицах. Держа шипящую Пиратку подальше от своего лица, хозяин вынес её из кладовой, потом из квартиры, из общего с соседями отсека, мимо лифтов, на лестницу. «Иди! Свобода! Как ты всегда хотела», – сказал он и успел захлопнуть дверь, прежде чем кошка сумела впрыгнуть обратно. Пиратка принялась рвать деревянную дверь когтями прежде, чем хозяин успел вернулся домой. В кладовке он собрал в красный таз мохнатые комки, зашёл в ванную, заперся, вставил заглушку, включил воду и вылил туда мохнатую писклявую кашу. Он удивился, как просто это оказалось. Многие делали так в его детстве, когда у кошек появлялись котята. Делали и оставались хорошими людьми. Взрослыми, способными принимать решения. Пиратка рвала дверь и орала, уже не Пиратскую, а какую-то совсем иную песню. Хозяин не слышал её. Он открыл, как и планировал, бутылку красного вина, налил четверть бокала, отпил. У вина не оказалось никакого вкуса. Ни кислоты, ни терпкости, ни сладости. Пиратка стонала, из лифта вышел сосед из того же отсека, выругался, впустил кошку и принялся звонить в хозяйскую дверь. Пиратка хрипло кричала и царапала металл. Хозяин не обращал на всю эту музыку внимания. Он выпил ещё глоток, поставил бокал, вернулся и завинтил воду. Только потом посмотрел в ванну. Там, в переливающихся ламповых лучах плескались рыбы – маленькие, серые, с будто нарисованными на чешуе узорами, похожими на татуировки.
Присуха[1]
Да слезами не поможешь!
Уж так ей было на роду написано.
I was born in the desert
I been down for years
Jesus, come closer
I think my time is near
And I’ve travelled over
Dry earth and floods
Hell and high water
To bring you my love
Это случилось в метро в потоке ничего не замечающих. Саша вдруг остановилась от внезапной и интересной боли, желудок полез душить сердце, а ногти на ногах-руках превратились в ноющие зубы. Мужик с целлофановым пакетом наткнулся на неё сзади плоть к плоти, выругался, а потом выулыбнулся от такой короткой и приятной связи – Саша была симпатичная.
Саша встала впаянной в гранитный пол. Скульптура с рюкзаком на тоненьких ножках, хоть и не Площадь революции. Потрите на удачу её острую коленку. Мимо двигали руками-ногами пассажиры. К краю собирались в гущи, гущи сцеживались в вагоны. На цепи над разноцветными волосами болтался указатель. Выше – давили миллионы книг. Писатели старались – сочиняли веками. Впереди карабкались на трап перехода: бежали с Библиотеки на Арбатскую. Старуха в парике тянула по лестнице тележку на колёсах. Оттуда торчали сломанные пальцы лука. Девица в сером пальто схватилась за тележку и потянула вверх. Старуха принялась бить помощницу зонтом по руке. Саше стало стыдно наблюдать такое, и она закрыла глаза. Внезапно тёплый воздух лёг на её лицо. Не сквозняк-мнун женских лиц и сортировщик тощих подземных полицейских. А собственный Сашин тёплый ветер. Саша глядела на свои веки (там мелькали обычные оранжевые искры-пятна), а волосы тихонько гуляли по плечам. Первой иглой сшивали сердце с желудком, а вторую воткнули в матку. Саша зубами вцепилась в воздух. Ветер дул-дул, шептал-шептал: «Цыыы-цыыыы, и не больно вовсе, и не больно». Люди маршировали. Мо-сква! Мо-сква! Мо-сква! Вечный город. Вечно-режимный город. Цыыы-цыыыы, не больная боль, не больная, хорошая. И вдруг спокойная, всеохватная, благостная радость-анестетик залила Сашино тело. Саша заулыбалась от спасения, и её тут же сильно толкнули в левое плечо. Ветер выключился, Саша разинула глаза и сразу пошла к переходу, шатаясь, будто прооперированная.
Встану я, Евгеньев, раб Божий,
Выйду за околицу,
Там, где ветер несёт околесицу,
Балует.
Руку поднесу к лицу,
Око-взгляд устремлю в поле,
Увижу я Змея Огненного,
Поля-леса жгущего,
Реки осушающего,
Покоя-жизни лишающего.
Подойду я к Змею,
Голове каждой поклонюсь,
На языке русском молвлю:
Змей-Батюшка,
Жизни-покоя меня не лишай,
Дом-сад мои не пали,
Поля-леса не сжигай,
А лучше меня выручай.
Сожги-спали рабу Божью, Зазноху,
Ужаль её в самое сердце,
Укуси её в самую роженицу.
Чтобы она не пила, не ела,
На других когда глядела,
Меня только раба Божьего,
Евгеньева,
Видела и любила больше себя
И любого другого живущего на земле.
Ударь её, Змей-батюшка, мечом огненным,
Чтоб ни в бане, ни в реке,
Ни берёзовым веником,
Ни полотенцем белым,
Ни водицей ключевой
Не стереть, не смыть
Ей моё клеймо.
Чтобы с подругами-мельницами
Раба Божья Зазноха
меня не замотала,
с родителями-сеятелями
меня не закопала,
с мужиками-жуками
от меня не улетела,
вином меня не запивала,
пляской не заплясывала,
во сне не засыпала,
всё бы обо мне, рабе Евгеньеве,
горевали-болели,
плакали-томились
её душа и белое тело.
Сухота твоя – сухота сухотучная,
Горе горящее,
Плач – неутолимый!
Губы, зубы – замок,
Голова моя – ключ!
Саша создала новый документ, тысяча на полторы пикселей. Белый-пребелый – шей невесте платье. Нарисовала квадрат и стала тыкать ему стрелкой. Добавляла новые точки, тянула за бока, меняла цвет. Сама крутила головой, разминала шею. Кривые кривились, выкривились в серый мякиш. Тыкала-тыкала мякишу, щурила глаза, длинное запястье гуляло вперёд-назад, мышь дёргалась под длинной ладьёй ладони. Саша вытянула губы, отпила из кружки. В белом поле сидела собачка от молнии.
Саша сощурилась до своих мордовских предков. Погуляла вокруг собачки стрелкой. Застёжка возникла полностью. Саша глядела на экран. Стрелкой прикрыла окно Иллюстратора, вцепилась глазами в стежки брифа. Тот просил нарисовать логотип фестиваля кулинарной книги. Саша вытянула ноги. Сердце зафехтовало с бронхами. Застёжка рядом не гуляла с кулинарным фестивалем. Куда-то раньше из памяти свалил бриф. Саша вщурилась снова в застёжку, напала на неё стрелкой, выделила и удалила. Встала, прошлась босая по полу, поглядела сквозь пространство, поверх разноцветных голов утопающих в «маках» людей – за широким окном Сити накалывал небо.
Саша вернулась. Арт-борд всё белела, женись на ней. Саше показалось её мало – закрыла весь документ. Основала новую снежную простыню, две тысячи на две пикселей, карандашом нарисовала линию, принялась гнуть её. Кулинарный фестиваль же: вилка, солонка, фартук. Гугл, тук-тук. Утка в яблоках. Грузинская еда, хинкали, чахохбили. Картинки грузились медленно. Саша уткнулась снова в Иллюстратор. Мышь колотило, бросало по коврику. Саша заголодала от гугольных картинок, зубы закусали губы. Потянула мышь за электрический хвост – зацепился за лампу. Стрелка мордовала графику: растягивала-растягивала. Щёлканье щекотало воздух. Добавила цвета и тени – туда-сюда. Вдруг Саша оперлась на спинку стула и замерла – на экране снова нарисовалась застёжка. Подошла девушка с разноцветными волосами и спросила, нет ли у Саши подписки на Дождь.
Встану не благословясь,
Выйду не перекрестясь,
Пойду ни путём, ни дорогою,
А змеиными тропами
И звериными норами.
Дойду до лесу.
За большим дубом,
Широким срубом
Баня стоит.
Без стука зайду,
Что ни доска, то скрип-скрип.
И пятьдесят шесть бесов
С десятью бесятами сидят,
В сто тридцать пять глаз глядят,
Один бесёнок-безглазка.
Скажу им: здравствуйте,
Мои дорогие бесы с бесятами,
Взвейтесь вы все разом,
Облетите, весь мир обсмотрите,
Со всех несчастливых
Тоски наскребите –
С брошенных, обманутых,
Забытых и покинутых,
Вдов, сирот, разлюбленных
Детьми-родителями,
Мужьями-жёнами,
Силами, волею
Оставленных.
Принесите тоску к красной девице Зазнохе
В гордое сердце.
Проковыряйте ножичками
Гордое сердце,
Посадите в него тоску чёрную,
Болящую-скребущую,
В кровь её упёртую,
В печень, суставы.
В семьдесят семь суставов и полусуставчиков,
Главную жилу становую,
Чтобы красная девица Зазноха
Горевала по рабу Божьему Евгеньеву
Во все суточные без передышки.
Чтобы от меня не отвлекалась
Ни на радости, ни на горести,
Ни на пустоту-кражу.
Я – прихожусь единственной радостью ей,
Я – прихожусь единственной горестью ей,
Я ей – единственный.
Чтобы я казался ей милее
Отца-матери,
Сестры-брата,
Подружек-дружочков,
Мужика-тела,
Мужика-башки,
Красивого платья,
Уютного дома,
Золотой казны.
Слова на ключ запру,
Замóк в пруду утоплю,
Ключ дурным словом назову-спрячу,
Никто никогда не найдёт-не догадается.
И никаких снов не виделось. Просто в два ночи Саша проснулась от тянущего возбуждения. Оно толклось в животе и влажно лизало промежность. На память дошла до ванной, закрыла щеколду, стащила поочерёдно штанины с нарисованными глупыми коровами. Над головой бредила соседская стиральная машина. Ночью стирать дешевле, и не важно, что дети спят, а идиотам-взрослым на работу. Саша села на унитаз, развела ноги, приложила туалетную бумагу под сборище рыжих волос. Бумага сразу вымокла. Саша тихо простонала и опустила на себя руку. Ничего и никого не представлялось рядом, просто самовоспалялось. Мысли и вовсе вышли из тела, повисли рядом на крючках, уткнулись в полотенца, принялись ждать. Всё затянулось на долгие минуты. Машина сверху переключилась на истеричное полоскание, этажом ниже нажали слив, в доме напротив кому-то стало плохо с сердцем. На бортик ванны присел тутошний домовой, вылупил на хозяйку жёлтые глаза, разинул чёрную пасть, задрожал мохнатым телом, замахал рыжим хвостом. Но почти сразу застыдился, проохал неслышное людям: «Грех-грех!» – и вылез через окошко на кухню.