Над машиной надругались. Красный металл на крыше, бампере, капоте и дверях был исцарапан полосами и дурными словами. Покорёженные дворники тыкали в разбитое переднее окно, по которому в двух местах расходилась белая паутина. Боковое окно у водительского места и вовсе было выбито и скалилось острыми стеклянными клиньями. Красная кожа салона была полусодрана, из неё торчало пожелтевшее мясо поролона. Вместо магнитолы зияла дыра. Дедушка иногда приходил в машину просто посидеть и послушать радио, попредставлять, как он водит. Магнитолу он обычно вытаскивал и уносил, но вчера забыл. Белую кожу с маковыми родинками на потолке тоже поцарапали и полусодрали. От «копейки» несло – в салон не раз помочились. Поролон впитал в себя жёлтую жидкость, она же лужицами сидела на сохранившейся обивке. Вырванный погнутый руль валялся под кривыми креслами. Три колеса были спущены и впали, как щёки лагерника.
Света и дедушка стояли, молча смотрели на поруганную «копейку». Дедушка часто дышал ртом, пуская тонкую, как из выхлопной трубы, струю пара. Света сняла очки и положила их в карман чёрного пуховика, который обтягивал её фигуру как резиновый (она до сих пор вырастала из вещей). Может, помогло избавление от стёкол – но с глаз пропала мутная серая пленка, и они оказались светло-голубыми. И видела Света теперь свободно и отчётливо.
В качестве ритуала написали заявление в милицию. Худощавый, мельче Светы, милиционер принял заявление молча. Света проводила дедушку домой. Они нашли в шкафу старые простыни. Света соединила их степлером. Она всегда носила его с собой. Ей нравились больше всего два предмета на свете – степлер и венчик. Правда, венчик оставался дома. Вместе с дедушкой они прикрыли поруганную «копейку» получившейся накидкой. Дома поели щей с хрустящей полусырой капустой, которая венчала обычно поверхность супной воды. Дедушка готовил такие щи сам. В качестве ритуала позвонили маме, потом папе. Последний обещал организовать транспортировку машины в далёкий гараж.
Света шла домой среди рядов многоэтажек. Серые их камни отчего-то теперь виднелись ярче, блестели металлом. Покрашенные в жёлтый или розовый хрущёвки вносили в глаза тропики и превращали серобокий полупосёлок в карнавальный Мехико. Света щурилась от валяющихся на асфальте обёрток и бутылок. Под шапкой-ушанкой стучало, кулаки самопроизвольно собирались в шары. Впервые в жизни Света чувствовала бешеную, беспредельную страсть. Внизу живота выстукивало будто второе сердце – главное сердце. Этой страстью была ненависть.
Света стала невероятно деятельной. Включились прежде отключённые функции. Она неожиданно стала хорошо учиться. Размытая память, нецепкое внимание, мутная голова прояснились и работали как исправные механизмы. Света теперь легко решала задачи по математике и физике, монотонно, но верно читала стихи по памяти на уроках литературы, дивила историчку и географичку точными датами, труднопроизносимыми именами и названиями, хорошо выстроенными причинно-следственными связями. Света не замечала своих успехов. Они не имели значения. По ночам она лежала и представляла себе, как бьёт этих подростков мужского пола (а кто ещё мог сотворить такое?) ногами.
Полугород – меленький. Все друг друга знали. Света знала, что найдёт отморозков. Первым делом она, не способная прежде выдать слово незнакомому человеку, в воскресенье обошла всех соседей, окна которых глядели на место копейкиной стоянки. На машину напали днём, многих не было дома. Так и говорили. Кто-то огрызался, особенно нестарые мужики, советовали, грозили Свете не лезть, а оставить дело взрослым мужчинам из милиции. Света и раньше видела это, но не осознавала – а теперь понимала точно, что взрослые мужчины – самые безнадёжные для деланья чего-либо люди. Всё обычно осуществлялось женщинами разного возраста, но обязательно растящими детей. Света не знала, как это объяснить, и сейчас это было неважно. Пенсионеры тоже ничего не видели или не признавались. Одна только слепая старуха-столетка с пятого этажа, годящаяся даже дедушке в матери, рассказала, что слышала тогда мат трёх подростков. Столетка не ходила давно на улицу, но ей выставляли табурет на загаженный птицами балкон, и она по часу летом и по двадцать минут зимой два раза в день кормила там голубей и воробьёв. Когда внучка столетки с опухшим от быта лицом пинала Свету за дверь, старуха проскрипела, что нужно идти к Вере из дома напротив, так как та давно уже боится телевизора и вместо него смотрит в раму окна.
Света допросила во дворе дома напротив старух моложе, засеявших сухими кореньями своих тел лавочку. Света впервые в жизни подумала, что странно, что её мёртвая теперь бабушка никогда не сидела вот так на лавочке и не общалась с ровесницами. Старухи знали Веру из третьего подъезда, но не хотели ничего говорить про неё. Они явно не любили её, хранили какие-то старые обиды. Света обняла их своими чистыми голубыми глазами и объяснила, что найти Веру – вопрос жизни и смерти сейчас. Вдруг один из кореньев возбужденно закачал отростками и вспомнил, что Света – внучка своей бабушки, которая работала медсестрой и так хорошо, так небольно ставила уколы. Света с досадой подумала, что она почему-то совсем не использует вот этого полезного куска прошлого, забывает. Старухи-коренья зацвели все, закачались, завспоминали. Ещё через минут пятнадцать они наконец-то выдали ей адрес Веры.
Света постучалась в деревянную, цвета полусмытой хны дверь. Не открывали. Потом постучалась ещё раз и ещё раз. В ударах круглыми кулаками чувствовалась Светина злая страсть и настойчивость. Дверь отперли. Старуха с маленькой морщинистой мордочкой, утопающей в рыжем растрёпанном парике, ковыряла Свету взглядом и не впускала её в квартиру. Света сразу спросила про «копейку». Рассказала, кто она. И добавила про бабушку. Вера пососала вставную челюсть и растопырила дверь, разрешая гостье зайти. Провела её в комнату. Та полезла в Светины глаза множеством мелких деталей: книг, статуэток, вязаных салфеток, вазочек. Напротив большого окна стояло протёртое, накрытое пледом кресло. В деревянной облупившейся раме торчал полудвор, полустоянка, где жители ставили свои машины. Ровно по центру экрана, среди бликующих иномарок печалилась всё ещё не вывезенная, накрытая старыми, начинающими загнивать под дождём простынями «копейка». Света впервые осознала, что отморозки не тронули молодые машины, опасаясь, видимо, их молодых хозяев. Но тут же она решила, что дело не в этом. А в том, что молодая ненависть всегда хочет снести всё старое, особенно столь хорошо сохранённое. Света удивилась лезущим невовремя мыслям. Старая Вера в клоунском парике что-то говорила. Пришлось переспросить.
– Это было три брата, – повторила старуха.
– Откуда вы знаете? – удивилась Света.
– Я сразу вижу, я же выросла с тремя братьями, – твёрже сообщила Вера, – они вели себя как братья. Один лет одиннадцати, другому пятнадцать, третьему около двадцати.
– Почему не позвонили в милицию? – Света подумала вдруг, что в её городе очень много старых людей, гораздо больше, чем виднелось на улицах, – целый дряхлеющий задверный полуофициальный мир.
Рыжепаклевая Вера посмотрела на Свету недоумённо.
– Ну раз они с Четвёртого, это опасно.
– Откуда вы знаете, что они с Четвёртого?
– Ну я же вижу! – ответила старуха Вера.
Четвёртый участок – район в самой старой части города, почти музей, где сохранились ещё трёхэтажные послевоенные рабочие полубараки – полукаменные, полудеревянные. Считалось, что здесь теперь жили самые страшные и несчастливые люди в городе. От остального города Четвёртый участок отделяла всего лишь ржавая одноколейка. За неё никому чужому ступать не рекомендовалось. Но никто и не собирался. Незачем – всё, что нужно было для выживания, – больницы, милиция, ЖЭК, соцзащита, банки, супермаркеты, школы и детсады – находилось вне границ Четвёртого. Возможно, там были собственные учреждения, но этого никто не знал.
Света дождалась следующего дня. Думала не надевать сарафан, войти в джинсы. Она не любила никакие штаны, они облипали её ноги и резали пах. Но тут всё-таки дело. Вдруг надо будет бежать, карабкаться через забор. Уже влезла одной левой в штанину и поняла, что надо идти как удобней и привычней. Прямо при отце Света взяла на кухне средней длины нож и сложила в рюкзак. Отец пил чай, сидел к ней боком и ничего не замечал. Света двигалась в школе через толпу так важно, уверенная в собственной значимости для осуществления своей мести, что знающие и незнающие её расступались, давая ей дорогу. Будто чувствовали обострённым своим утренним, ещё детским чутьём, что во внутреннем кармане рюкзака у неё острый нож. Мама специально носила точить их дедушке, у него был оселок. Света не замечала, но почти сразу после несчастья с «копейкой» её перестали обзывать в школе. Все теперь избегали встречи со Светой даже взглядом. Он стал прямой и бесстрашный после того, как она сняла очки. Сегодня он просто жёг глаза смотрящего. И учителя не вызывали Свету к доске, не спрашивали её с места – будто боялись потревожить, отвлечь от её миссии. Но это было не важно.
Света переступила одноколейку. Через небесную хмарь пролезло солнце в первый раз за месяц. Свете не нравились эти лучи. Они кололи глаза, заставляли светиться разные наземные предметы и фотошопили мир. Четвёртый не выглядел страшным или опасным. Невысокие каменные дома нежно-изумрудного цвета с деревянными башнями подъездов и балконами были гораздо милее многоэтажек или хрущёвок из Светиной части города. Среди домиков толстели старые дубы. Между ними гуляли женщины с колясками. Свете всё это не нравилось. Это было неподходящее место для её мести. Света бродила под солнцем по сухим дубовым листьям и злилась. Месть переквалифицировалась в прогулку. Необходимо было делать дело. Света вспомнила дедушкино лицо, обоссанную «копейку». Солнце выдавило ещё один луч через облако. Он упал на сальную рыжую голову в клубах дыма. Человек лет шестнадцати с очень грязной головой стоял и курил у подъезда. Света подошла к нему.